– Это лишнее, – ответил Ломас. – Необходимую информацию мы ей уже спустили. Включая… э-э-э… разметки исходной тренировки Порфирия. – Она знает про Порфирия? Про ROMA-3? Про ваши подозрения насчет остальных алгоритмов? – Нет. Ей известно, что есть некий LLM-бот, сделавшийся продолжателем русского литературного канона. Где-то даже его ультимативным выразителем. Способным к завершению его силовых линий – как явных, так и скрытых, пунктирных, которые не всякий литературовед увидит и поймет… – И чего мы от нее хотим? – Нужно поговорить с ней и выяснить – чего ждать от такого алгоритма. – Хорошо. – Учтите, с ней непросто общаться. Она человек сложной судьбы и замысловато формулирует. Постарайтесь получить понятные ответы. – Если в нашем случае они возможны, – сказал я. – Они всегда возможны. – Когда я отправляюсь? – Немедленно, – сказал Ломас. – Она ждет. У нее, кстати, интересная личная симуляция – она существует в виде рыбы на большой глубине. Поэтому вам тоже придется стать рыбой. Пожалуйста, постарайтесь отнестись к чужой баночной идентичности уважительно. – Конечно, – ответил я. – Могли бы не предупреждать. – Вам подготовили моторные навыки. Сейчас подсосете и будете в воде своим человеком, ха-ха… Потолок исчез – надо мной возникло небо, а Ломас начал расти в размерах. Прежде, чем я успел испугаться, он встал, перегнулся через стол – и поднял меня в воздух. Точнее, в воду. Маркус Зоргенфрей (ВЛАЖНАЯ БЕЗДНА) Сомкнутые ладони Ломаса превратились в бассейн – а я сделался беспомощной гусеницей, извивающейся между его пальцами. Впрочем, не такой уж беспомощной. И не совсем гусеницей. У меня было подобие рук – плавники, которые я мог сводить и разводить в стороны. Сперва это движение походило на головоломное йогическое упражнение, но через пару повторений стало вполне комфортным. А потом выяснилось, что я могу отталкиваться от воды хвостом, как бы раздвигая ее в стороны. Я сделал несколько кругов между огромными ладонями Ломаса. Каждый давался легче, чем прошлый. Затем в небе надо мной появилась голова адмирала и пророкотала: – Вы готовы, мой друг. Спускайтесь. Она ждет. Небо накренилось, и ладони Ломаса выплеснули меня прочь. Я понял, что задыхаюсь в пустоте – но мне навстречу уже неслась темная стена воды. Удар, прохлада, пузырьки… Я был дома. Со всех сторон приходил ровный серый свет – как бывает днем, когда небо закрыто облаками. Пространство было безмерным и однообразным, и от пустой бесконечности вокруг мне сделалось покойно и грустно. Я по крутой спирали завалился в глубину. Мир вокруг поголубел, посинел, потом съехал в ультрамарин – и стал фиолетово-черным. Еще несколько ударов хвоста, и вокруг сгустилась ночь. Спуск в бездну оказался жутковатым и очень долгим. Иногда движение замедлялось, и я решал, что уже достиг цели. Но проходила пара секунд, и течение увлекало меня еще глубже. Наконец я увидел внизу разноцветные огоньки. Светилась какая-то глубоководная живность. Мимо пронеслась темная туша, и я догадался, что это гигантский кальмар. Ко мне приближалось неровное, изрезанное трещинами и озаренное светящимися водорослями дно. В одной из его впадин мигнул яркий голубой огонек, погас, мигнул опять – и я понял, что сигналят мне. Я направился к огоньку, нырнул в расщелину, заросшую морской капустой, и мне навстречу выплыла рыба самого удивительного вида. Это, скорее, была большая багровая медуза с телом из нескольких юбчатых колоколов – а над ними торчал похожий на женский торс выступ, кончающийся человеческой головой, вполне миловидной. Рук у торса не было. Вернее, они были – заведенные за спину, сросшиеся, изогнутые и совершенно потерявшие сходство с человеческими конечностями. Они походили на длинное удилище, растущее из рыбьей спины и как бы закинутое в пространство перед нею. А на конце удилища пульсировал тот самый голубой огонь, который я заметил во время спуска. – Здравствуйте, – сказала рыба. Она говорила совсем как человек, несмотря на то, что вокруг была вода. Во всяком случае, ее губы двигались. Пузырьков возле них я не видел. Как выразился когда-то великий Шарабан-Мухлюев, симуляция – это искусство достаточного. – Здравствуйте, – ответил я. Оказалось, что говорить могу и я – тоже без всяких пузырьков. Рыба молчала, внимательно меня разглядывая. Мне захотелось нарушить тишину. – Вы подаете сигналы этим огоньком? – спросил я. – Иногда, – сказала рыба. – Это мой уд. Я плыву к нему, чтобы не заблудиться. – А как вы решаете, где именно его поместить? – Ах, – ответила она, – как будто у нас есть выбор, мой мальчик… – А почему это именно уд, а не удочка? Задав вопрос, я испугался, что случайно задену чужую идентичность. Но рыба только улыбнулась. – Он напоминает об ужасной ошибке, которую я совершила. Как вы полагаете, почему я живу на такой глубине одна? – Почему? – Я удалилась от людей, когда стала токсичной. – А что случилось? Если это не слишком… – Нет, ничего, – ответила рыба. – Прошло много лет, и боль утихла. Видите ли, как-то я обвинила одного бумагомараку в мизогинии. Я часто так делала, если было не очень понятно, о чем книга – потому что это тоже мизогиния, когда специально так пишут… – И? – Он попросил определить термин. Я сказала, что это презрение и ненависть к женщине… Рыба замолчала. – Он, наверно, спросил, к какой именно женщине? – предположил я. – Нет. Он попросил объяснить, что такое женщина. Я не поняла коварства. Вот, думаю, дурак. Начала отвечать и впала в трансофобию. А это по тем временам считалось даже хуже мизогинии – сразу кирдык всей репутации. Была полифоничной, а стала токсичной. Мой уд напоминает об ошибке – это мой способ попросить прощения у транс-людей, которым я причинила боль. – Неужели вы покинули мир из-за такой малости? – Нет, – сказала рыба. – Со временем я бы избыла токсичность. Но изменилась общая ситуация на суше. – О чем вы? – Видите ли… Мы думали, что будем посылать полезные сигналы мировому добру. А на нас начали строчить тупые доносы провинциальному злу. Ну вот буквально за мнения и мемчики. Прямо дышать опасно стало. Вдруг какому-нибудь дебилу с повесткой не понравится? Я даже на исповедь раз пошла, так на душе накипело… Рыба опять замолчала. Я подумал, что расспрашивать дальше невежливо, но все же не удержался: – И что случилось? – Батюшка меня спрашивает: «не судите, да не судимы будете» – о чем это? И сам же отвечает: не изрекай суждений и не будет у тебя судимостей. Серафим Саровский ясно заповедал: «молчанием же большие грехи побеждаются». Пусть, говорит, в говно те ныряют, кто с этого живет. Уж на что они знают, где там красные линии, где зеленые, а где голубые, и все равно косяками тонут. А тебя, дочь моя, муж кормит. Он тебе, глядишь, и банку оплатит, если под монастырь его не подведешь. Занырни, говорит, под корягу поглубже и претерпевай… Банки я в итоге дождалась. А вот выныривать стало некуда. Она казалась трогательной и по-своему симпатичной. Хотелось сказать ей что-то ободряющее, но неловкие слова могли ее обидеть – обычный риск при работе со сложными идентичностями. Я такого не хотел, поэтому лучше было перейти к делу. – Вы в курсе, о чем я хочу поговорить? – Да, – ответила рыба. – У вас есть литературный алгоритм, натренированный на «Преступлении и Наказании». – Именно, – сказал я. – Ну и вообще на русском каноне. – Но в высшем приоритете были Достоевский и Набоков, верно? А потом уже все остальное. Разметку я изучила. Карбоновый заквас. Странно, но объяснимо. – Простите, о чем вы сейчас? – Мне, если так понятнее, показали схему, по которой его тренировали. Шкалу приоритетов. – Очень хорошо, если вы уже изучили вопрос, – сказал я. – Вы представляет, чего от него ждать? – Как чего, – ответила рыба. – Очередного опуса.