– Какого именно? – Тут можно только догадываться. Следуйте за мной, я покажу вам свой проплывад… Она перекинула свое удилище так, что огонек оказался далеко перед ней – и поплыла к нему, содрогаясь юбчатыми колоколами. Выглядело это весьма изящно – как будто перехваченная корсетом дама в багровом платье вальсировала на старинном балу, и ее шелка переливались в сиянии свечных люстр. Я последовал за ней. Мы проплыли ржавые ворота с полукруглой кованой надписью (она слишком заросла морской капустой, чтобы ее можно было прочесть) и устремились в загадочную полутьму. Расщелина, по которой мы плыли, постепенно потеряла свою лохматую неухоженность и превратилась в подобие бульвара. Заросли водорослей теперь напоминали о земных аллеях. В них горели флюоресцирующие звезды, и в праздничных разноцветных огнях чудилось что-то новогоднее. Чем дальше мы уплывали, тем замысловатее становились морские кусты. Я узнавал в зеленых конусах, цилиндрах и сферах подобия человеческих фигур. Они делались все детальнее – и скоро я уже не мог оторвать взгляда от этих зеленых изваяний, колышущихся на подводном сквозняке. Это была настоящая зеленая анимация. С левой стороны бульвара росли мужские фигуры, а с правой – женские. Нагибаясь друг к другу, они соприкасались над нашими головами. – Ничего не узнаете? – спросила рыба. – Ага, – сказал я. – Парень с топором слева – Раскольников, а справа старушка… Ну да. А теперь Раскольников уже старый, а старушка… Она теперь совсем маленькая. И у Раскольникова не топор, а сачок… Почему? – Потому что это уже не Раскольников, – ответила рыба. – Это Гумберт Гумберт. Можно соединить эти два романа в один, осмыслив «Лолиту» как сиквел «Преступления и Наказания». Старуха умирает и возрождается. Ее роль формально другая, но за внешней мишурой видны те же безжалостные челюсти мировой мизогинии и шовинизма. Раскольников делает с процентщицей в сущности то же, что Гумберт с Лолитой, понимаете? – Что именно? – Объективирует для своего наслаждения. Просто оно в одном случае духовное, а в другом плотское, и технология объективации различается. Но Гумберт – это состарившийся Раскольников. Он со старухой как бы в противофазе… – Да, – сказал я, разглядывая зеленые фигуры. – Тут довольно понятно показано… Я не помню, кто этот Гумберт, но можно догадаться, что за фрукт. Вы, может быть, прикрыли бы это… – Никогда. Все дело именно в предельной обыденности зла. И даже, если угодно, в известном его обаянии… Вот представьте – ограбление удалось, Раскольников выехал в свободный мир, легализовал средства и дал волю фантазии. И тут-то его встречает возродившаяся нимфеткой старушенция. Если соединить два текста в один, станет видна механика патриархального насилия целиком… Пока ты юная, тебя преступно растлевают, а когда старая, убивают топором, и так из жизни в жизнь… Причем, обратите внимание, фальшивая папиросница, то есть, если буквально, влагалище для папирос, подносимое Раскольниковым старухе – это и есть то самое нежное розовое устьице, о котором он грезит в качестве Гумберта. Таков мизогинический символ якобы исходящего от женщины великого обмана, хотя обманывает – причем во всех смыслах – как раз сам мужчина со своей размокшей в унитазе папироской. Фрейд немедленно увидел бы в одном влагалище указание на второе, а во втором на первое, символический язык здесь несомненен… Я уже не говорю о том, что сначала Раскольников заложил у старухи часы, только подумайте… Время и кровь. – Да, – сказал я, глядя на кусты, – время и кровь… – Я сейчас готовлю лекцию для мобилизованных улан-баторов, – продолжала рыба. – Может, им будет легче, если они пройдут через искупление сознательно… – Кто вам водоросли стрижет? – спросил я, решив сменить тему. – Никто не стрижет, – ответила рыба. – Так оплотняются мыслеформы. Я вижу то, о чем подсознательно думаю. А увиденное в свою очередь наводит на новые мысли… Я не утверждаю, что очередной роман вашего алгоритма будет о Раскольникове и Лолите. Или о старухе и Гумберте. Я просто размышляю вместе с вами над разметкой. – Подождите, – сказал я. – Речь идет не о романе. Алгоритм литературный, да. Но сейчас он занимается не литературой, а общим целеполаганием. Ставит, так сказать, задачи. Ведет за собой. Каких неприятностей можно ожидать? Изощренные зеленые непристойности по краям проплывада стали увядать, и вокруг опять залохматилась морская капуста. В этот раз рыба думала долго. – Сложный вопрос? – спросил я. – Нужно больше информации? – Нет, – сказала она. – Литература есть отражение национального духа, а дух целостен и неделим. Он полностью выражает себя в каждом великом творении национальной культуры. В «Преступлении и Наказании» есть все, что нам нужно. Этого примера хватит. – Одного примера? – удивился я. – Разве можно строить такой важный анализ на одной книге? – Вы слышали про сеть Индры? – Нет. Что это? – Индийская легенда. У бога Индры была сеть с жемчужинами в ячейках. В каждой жемчужине отражалась вся остальная сеть и все прочие ее жемчужины. Стоило внимательно разглядеть одну – любую – и сеть становилась видна вся. Вы сами видели – в «Преступлении и Наказании» отражается «Лолита» и наоборот. Полностью, во всех деталях – если вы знаете, под каким углом посмотреть. В каждом шедевре национального канона он виден целиком. Можно взять любой сигнатурный текст и сделать выводы на его основе. Они, как показывает опыт, будут весьма точны. Я называю это фрактальным рассечением. – Хорошо, – сказал я. – Давайте тогда рассечем. – Если вы читали «Преступление и Наказание», – начала рыба, – вы помните, что перед героем стоят две задачи – отмыть кровь и осчастливить человечество. Но дело не в этой двойственности per se. Такая же проблематика характерна для многих других европейских культур. Сложность в том, что в нашем случае это обратная двойственность. – То есть? – Русская душа сначала хочет сделать второе и только потом – первое. – А! – сказал я. – Да. Главная черта нашей психеи – закомплексованный максимализм. Русская душа провозглашает, что сначала отведет всех к недосягаемым вершинам счастья и лишь затем отмоет кровушку и все отмолит. Я не смотрел на кусты по краям, но мои рыбьи глаза видели все. Мне показалось, что я различаю стоящего на коленях крепыша то ли с топором, то ли с балалайкой в руках. – И даже не факт, что понадобится мыться и молиться, – продолжала рыба, – ибо наши дары человечеству будут столь велики, что на их фоне какие-то там брызги сделаются незаметными. Но проходит век за веком, накрывается проект за проектом, а даров не видать. Зато брызг все больше и больше, и это, между нами говоря, уже не брызги, а целые лужи. – А почему накрываются проекты? – Да именно из-за обратного целеполагания. Сначала в рай, а потом очищение. Но в рай, знаете ли, нельзя войти в кровавых калошах – он сразу станет адом. Рай начинается именно с душа. Об этом, кстати, и Гоголь – помните «Мертвые души»? Пока идет битва за урожай, или что там еще, проблема не слишком заметна. Но нормализация, либерализация и гуманизация для нашей парадигмы ужасны. Оттепель же вообще смертельна. – Почему? – спросил я. – Россия имеет такую фактуру, структуру, брахматуру, называйте как хотите, что может нормально существовать только в подмороженном виде. Как мамонтенок из прошлого. Когда холодно, лужи становятся льдом, кровавые калоши – коньками, вокруг возникает снежная сказка, а слова, вылетев изо рта, тут же замерзают и падают на мостовую, не долетев до городового. Благодать. Наши скрепы сделаны из льда. Пока холодно, жить и даже размножаться можно. Но как только случается оттепель, скрепы тают и начинается кровавый хаос. У некоторых народов избушка лубяная, а у нас ледяная. И лучше не уточнять, из чего этот лед. Я увидел краем глаза зеленую избушку на чем-то вроде курьих ножек. Она нерешительно топталась на месте. – Подождите-подождите. Раскольников жил в ледяной избушке? Или старуха? – Ой, ну вы придира. Забудьте избушку, это просто такой образ. Пока Раскольников бегает по процентщицам, проблем нет. Но если он придет на концерт и сядет в первый ряд, то с топора натечет на пол, проступят бурые пятна на штанах, дамы вокруг станут падать в обморок и так далее. Культурно отдохнуть не удастся. Проблемы начнутся именно при нормализации. – Но она рано или поздно происходит. – Нет. Это не нормализация. Случается то, что я называю фазовым перегибом с защелкой. – Это как? – Сначала мы собираемся прийти в рай через кровь. А потом выясняется, что нужно постоянно проливать кровь, ссылаясь на грядущий рай, ибо только в этой точке ситуация обретает стабильность. И хоть такая стабильность инфернальна, зато само инферно весьма устойчиво и дает до девяноста процентов отката. Вот это и есть наша избушка. – И что, никто в русской литературе не понимал? – Господи, да она вся об этом. Толстой, Достоевский, Солженицын, Варвара Цугундер… Но любой разговор об элементарной гигиене души объявляется у нас прожектерством или вредительством. А самое изумительное, что необходимость кровопролития оправдывается величием русской культуры, которая чуть больше чем вся состоит из рвотных спазмов по его поводу. – Хорошо, – сказал я. – Но почему случается именно так? – Я же объяснила. – Нет, как одно следует из другого, я понял. Дурная бесконечность с защелкой. Но отчего так выходит все вместе? – Знаете, это тонкая область. Я ничего утверждать не могу. Только догадки. – Поделитесь. – Существует такое понятие – национальная душа. Она связана с трансфизическими пространствами. Эдакое, знаете, северное сияние духа в другом измерении. Некоторые люди способны эти слои воспринимать. Кусты водорослей по сторонам почему-то приняли форму парадных знамен – на северное сияние это походило не очень, но выглядело торжественно. – И что они говорят? – спросил я. – Тут одно из двух. Либо трансфизический слой над Россией уничтожен – захвачен астральными монголами, сгнил, сгорел и так далее. Либо с небесной Россией все прекрасно, но наша с вами физическая страта – это настолько малоценный для нее слой… Рыба замолчала. – Продолжайте, – сказал я, – прошу вас. – Русский бог, возможно, велик и светел. Не хочу рассуждать о том, чего не вижу. Но как быть человеку, понявшему, что он у этого деятеля просто дешевый расходный материал? А ведь логосов в мире много. И не все требуют век за веком проливать кровь в промышленных масштабах. – За что? – спросил я. – Вот это и есть главная загадка. Потому что все ею поливаемое максимум через полвека уже продается по демпингу. А в самых элегантных случаях – уже через две-три недели. И если что-то сохраняется из века в век, то именно такая модель. Перманентное сокрушение черепов с последующим нестяжательством. – Верно, – сказал я. – Раскольников даже бриллиантов из стула не взял, да? Если я не путаю. – Нет, – ответила рыба. – Не путаете. Не взял. – Для европейской культуры такое тоже характерно? – Нет. Там если герой голову кому проломит, то хотя бы вещички приберет. И старушенцию на мыло пустит – все не зря умерла. Это чисто русская безалаберность и бескорыстие. Нельзя же считать корыстью продвижение какой-нибудь номенклатурной ладьи на две мокрые клетки. Я говорю – сеть Индры. У думающего человека возникает вопрос – может, русский бог просто… Не хочу употреблять грубое слово, я все же филолог. Скажем так – может, его следует понимать по аналогии с нашим земным начальством? Сказано ведь: как внизу, так и вверху. – Вы намекаете, что он не очень сообразительный? – Именно. Мы думаем, на небесах все возвышенно и троично. А там все конкретно и треугольно. В бермудском смысле. – В бермудском смысле, – повторил я. – Не знаю, что это, и не хочу подсасывать. Но по звучанию похоже на медведя, который… не слишком умен.