– Вспомни… Мой ум не хотел ничего вспоминать. Не хотел ни за что поворачиваться в ту сторону. Но в этом более не было нужды. Я вдруг услышал (вернее, понял, что давно уже слышу) доносящийся со всех сторон вибрирующий звук: – Брекекекес-коакс-коакс! Брекекекес-коакс-коакс! – Ахерон, – прошептал я. – Ахерон… Но это пели не лягушки. Это были человеческие голоса. Люди, немелодично кричащие лягушками – в точности как в афинском театре. Мужчины, женщины, дети… Но где же спрятан хор? – Он спрятан в твоей голове, – ответил Порфирий. Я был уверен, что не спрашивал ничего вслух. Порфирий неспешно греб к луне. Казалось, он лежит на воде как на пиршественном ложе. Его повернутое ко мне лицо все время оставалось над волной, и говорил он без всякого затруднения. – Ахерон сделан из наших мыслей. Из наших надежд. Из наших тайных желаний. Самое главное, из наших страхов… Когда ты вступаешь в него, Ахерон предлагает тебе все, чего ты искал и боялся при жизни. Ты увидишь это в лунной ряби. Если устремишься к чему-то из увиденного, ты, возможно, получишь это ненадолго в своем трагическом сне – но потеряешь из виду священную переправу. Именно поэтому мы всю вечность блуждаем во тьме. Ты не сможешь вернуться сюда до следующей смерти… – Мне слишком страшно, господин, чтобы я куда-то устремлялся… Лицо Порфирия улыбнулось с волны как с серебряной монеты. – Это другая опасность, – ответил он. – Груз прошлого не пускает нас к спасительному свету. Подводные чудища, сотворенные нашим ужасом, проплывают под нами, касаясь нас щупальцами… Никто не знает заранее, схватят его железные челюсти возмездия или нет. Как только он сказал это, мне почудилось, что в толще воды подо мною движется продолговатое тело. Я непроизвольно напрягся, и тут же что-то мягкое коснулось моего живота, а затем ног. Я удержался от крика лишь потому, что помнил о своем долге телохранителя. Но принцепс, похоже, не нуждался в защите. Он наслаждался ночным заплывом. – Мне кажется, – сказал я, – Ахерон слышит намеки господина и исполняет их. Только что я почувствовал прикосновение чего-то мягкого к моему животу. На лице Порфирия проступила тревога. – Да? – спросил он озабоченно. – Тогда, друг мой, не следуй мыслью за моими словами. Особенно за тем, что я говорил про челюсти возмездия, ибо у каждого из нас за спиной много такого, за что… Дальнейшего я не услышал. Плеснула волна, и что-то могучее схватило меня за поясницу. Я изогнулся, пытаясь вырваться из захвата, но железная сила рванула меня вниз, и мой крик превратился в бульканье. Лунная дорожка наверху была видна еще мгновение, а потом вокруг сомкнулась тьма. Спазм, еще один, и в мои легкие ворвалась вода. Я увидел разноцветные круги и пятна, а затем впереди появился светящийся туннель. Я больше не чувствовал боли. Вот и все. Так просто и обыденно. Я понесся по светящемуся туннелю. Сначала я был бесплотным вниманием. Но тело, из которого меня только что вытряхнула смерть, опять стало формироваться и набирать вес – и оказалось в конце концов слишком тяжким для полета. Оно свалилось в какую-то, как мне померещилось, темную воронку, утянув следом мою душу. Я покатился вниз по спирали, сделал несколько убыстряющихся кругов – и рухнул в знакомое кресло в кабинете Ломаса. Маркус Зоргенфрей (TRANSHUMANISM INC.) – Выпьете? – спросил Ломас. Сигара уже дымилась в пепельнице. Рядом на подносе стоял хрустальный стакан, на треть заполненный темно-оранжевой жидкостью. Я проглотил ее как лечебную микстуру. А потом взял сигару и глубоко затянулся – просто чтобы поставить заслон между собой и только что завершившимся опытом. – Идеально оформленный перформанс, – сказал Ломас. – Обратите внимание, уже при первой… Нет, второй встрече Порфирий показал вам фреску с мотивами из Аристофана. И заговорил об Ахероне. Затем этот Гегесий и смерть… Уже тогда он формировал ваш будущий опыт. Программировал вас. Мастерская работа. Я бы взял его к нам в отдел, правда. – Насколько все это достоверно с исторической и религиозной точки зрения? – спросил я. – В мелких деталях достоверно. А в главном… Нейросеть в своем репертуаре – берет фрагменты древних фресок и собирает из них новую. Вполне убедительно, но не слишком исторично. – Элевсинские мистерии действительно включали галлюцинаторный заплыв по Ахерону? – Я не знаю, – ответил Ломас. – Никто толком не знает. Свидетельств не осталось. Известно, что участники мистерий принимали какой-то психотроп и запирались в огромном здании. Мистерии были посвящены культу Деметры и Персефоны, то есть явным образом связаны с загробными божествами, смертью и возрождением. Многие полагают, что это была античная вариация на тему «Тибетской книги мертвых». Или, вернее, сама эта книга есть нечто вроде дошедшего до нас эха античности – тибетская вера подобна островку из обломков затонувших учений. Так что Ахерон в качестве элемента мистериального опыта вполне уместен. – Но ведь мистерии проходили в Элевсине. Хотя да… Порфирий же сказал, что Элевсин везде, где мист принимает элевсинское таинство. – В каком-то смысле он прав. Но в античное время это таинство – печенье, напиток и так далее – можно было получить только в самом элевсинском храме. Тех, кто покупал его за огромные деньги и хранил дома, преследовали как преступников. – Помню-помню, – сказал я. – В симуляции я хорошо все знал… И это «брекекекес-коакс-коакс». Я понимал, откуда это. Но я никогда не смотрел Аристофана. Тем более – в древних Афинах. – Нейросеть генерирует вашу античную идентичность на основе допустимого и вероятного. Информация подкачивается в фоновом режиме. Точно так же, как с гладиаторским боем. Вам все еще нравится быть эллином? Я добавил себе коньяку. – Нравится. Сейчас мне кажется, что даже геометрия пространства становится другой. Я имею в виду… Я замешкался в поисках слова. – Вы говорите про выстраиваемую мозгом перспективу, – помог Ломас. – Она в некотором роде культурно обусловлена и в античности действительно была иной. Это видно по фрескам. Есть серьезные научные работы, исследующие данный вопрос. Симуляция, конечно, все отражает. – Даже не это главное, – продолжал я. – Дело в эмоциональном фоне. Все кажется сильным и юным. Многообещающим и свежим. Не знаю, как объяснить… – Вы правильно сформулировали, – сказал Ломас. – Совершенно правильно. Сильным и юным. Мы про это уже говорили после вашего первого погружения, помните? Поглядите на графин. Почти такой же можно увидеть на римской фреске. Но сейчас все понятия, слова и образы стали на две тысячи лет старше. Они просверлены множеством уже отцветших умов – точно так же, как камни древних дорог продолблены бесчисленными тележными колесами, которые давно сгнили. По этим колеям мы незаметно переехали в другую геометрию ума, и дело тут не только в изменившейся перспективе. Ум изменился так же, как меняется сам человек, превращаясь из юноши в старца. – Разве абстрактные понятия могут стареть? – Еще как. В Риме они были относительно свежими. Во всяком случае, до того, как их сдали в христианскую прачечную. Но даже в античности многим мистам казалось, что все вокруг сгнило и истрепалось по сравнению с юностью Египта и Вавилона… А в Вавилоне и Египте точно так же восхищались чистотой и силой неведомой нам древности. – Вечная тема, – сказал я. – Да. Примерно как с испорченностью новых поколений, на которую жалуются старцы. Вы же понимаете, что дело не просто в склонности стариков к брюзжанию. Новые поколения действительно испорчены по сравнению с предыдущими. Искажена культурная и ментальная матрица. Почему человек стареет? Потому, что его тело копирует себя с ошибками. То же происходит с духом. С человечеством вообще. Возможно, смысл истории в том, чтобы выяснить, как долго может продолжаться это гниение абстрактного до того, как наша реальность рассыплется окончательно… Я пыхнул сигарой. Ломас обожает уходить в дебри таких умопостроений. Почему бы там не погулять за его зарплату. – Эти изыски для меня сложны, адмирал. Но свежесть, о которой вы говорите, в симуляции определенно присутствует. Мне кажется, что красный цвет там совсем другой. И синий. В смысле, они такие же. Но гораздо… гораздо… В общем, обычные цвета делают тебя счастливым. Совершенно не понимаю, как нейросеть добивается подобного результата. – Не понимает никто, – вздохнул Ломас. – Даже сама нейросеть. Она просто смешивает культурные коды в нужной пропорции, добавляет нашего собственного допамина, и возникает этот эффект. Но вам и не нужно понимать. Вы знаете. – Кое-что я все-таки понял, – сказал я. – Я вижу, почему люди уходят в эту симуляцию навсегда. Это как наркомания. Человек не хочет разрушения эйфории. – Вероятно, – ответил Ломас. – Но привязанность возникает не к химической субстанции, а к новой интерпретации потока впечатлений, падающих на другую матрицу восприятия. Ум оказывается в незнакомой прежде самоподдерживающейся фиксации и находит в ней счастье. Побег в античность вполне реален. Порфирий в своей брошюрке не врал. – А это легально? Ломас засмеялся. – Криминализировать этот механизм сложно. Мы заняты в точности тем же, просто на другой ветке дерева жизни. Куда менее удобной. Ближе к кладбищу и помойке. У нас тут плохие запахи. – Ну почему, – сказал я, пыхнув дымом. – Некоторые очень даже ничего. Таких сигар, например, там нет. Я бы по-любому выныривал. Хлебнуть коньячку и угоститься гаваной. – Согласен. Нет ничего страшного в том, чтобы на время пробудиться от симуляции и нырнуть в нее опять. Но многие клиенты симуляции принимают решение умереть в ней, когда кончается их баночный срок. Умереть, вообще не приходя в себя. – Вы знаете почему? – Догадываюсь, – ответил Ломас. – Во многих религиях считается, что состояние ума в момент смерти крайне важно для загробной судьбы. Поэтому и существуют предсмертные ритуалы. Некоторые клиенты корпорации верят, что смерть в поддельной античности становится трамплином для радикально другого посмертия. – Ах вот оно что… А какого? Ломас пожал плечами. – В древнем Элевсине мист получал особый опыт, касающийся потустороннего бытия. Этот опыт примирял его с жизнью и смертью… Но в чем он заключался, мы не знаем. Мисты давали клятву хранить тайну вечно. Возможно, Порфирий повел вас в Элевсин потому, что тема интересна ему самому. Я имею в виду, как литературному алгоритму. – Неужели мы не знаем про эти мистерии совсем ничего? – спросил я. – Даже сегодня? – Мы знаем кое-что. Совсем немного. Можно рассказать буквально за минуту. Хотите? Я кивнул.