– Таинства состояли из трех частей. «Dro-mena» – то есть делаемое. «Legomena» – то есть произносимое. И «Deiknymena» – демонстрируемое… Ничего, что я по-гречески разговариваю? – Ничего, – ответил я кротко. – Я привык. – Вот и все, что известно, – продолжал Ломас. – А что именно делалось, говорилось и демонстрировалось, непонятно. Мисты унесли это с собой в Аид. Правда, мы знаем из некоторых источников, что в ключевую минуту таинства перед мистами перерезали колос. Это было, конечно, связано с мистерией смерти и возрождения. Деметра ведь богиня плодородия. Очень вероятно, что именно из элевсинских мистерий и пришло знаменитое: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода…» – Откуда это? – спросил я. – Евангелие от Иоанна, глава двенадцатая. Христианство создавали и редактировали люди, прошедшие посвящение Элевсина – это высшая мистерия античности. Они не могли рассказывать о таинствах прямо, но вряд ли способны были далеко уйти от их смысла и образности. Так уж устроен человеческий ум… Если Ломас и подсасывал информацию в реальном времени, по его худому породистому лицу это невозможно было заметить. Оно выглядело совершенно расслабленным. – Но если никто не знает, в чем заключались мистерии, – сказал я, – каким образом Порфирий собирается что-то про них выяснить? – В подобных симуляциях возникает странный и не до конца изученный эффект. Нейросетевики называют его «Борода Сфинкса». Слышали это выражение? – Нет. – В Египте рядом с пирамидами стоит сфинкс. Ему несколько тысяч лет, и его лицо обезображено. У него полностью отбит нос. Никакой бороды у него сейчас нет. Если она и была прежде, мы не знаем, как в точности она выглядела. Но когда сеть, натренированная на всей имеющейся по Египту информации, выстраивает симуляцию Гизы в древности, она не только облицовывает пирамиды гранитом и золотом, но еще и приделывает сфинксу бороду. Причем бороду очень характерной формы и цвета, отсутствующую на любых других изображениях. – А что говорят египтологи? – Они говорят, борода у Сфинкса, скорей всего, была. И, вероятно, похожая. Но насколько, сказать не берутся. А нейросеть воспроизводит ее со стопроцентной уверенностью. – Как это объясняют? – По-разному. Одни считают, что в массиве данных, которыми обладает сеть, содержится достаточно информации для точного воссоздания этого атрибута. Допустим, какая-то древняя моделька сфинкса, оцифрованная в одном из музеев, но отсутствующая в каталогах. Но есть и другая точка зрения. Она научна только наполовину. На другую половину это мистика. Во всяком случае, для меня. Вы помните, я рассказывал про «Око Брамы»? – В самых общих чертах. – Это классический пример RCP-алгоритма. Если борода Сфинкса действительно когда-то существовала, но исчезла, эта RCP-сеть все равно могла ее увидеть. Фактически она могла сканировать не оставившее следов прошлое, если следы существовали прежде. – Как такое возможно? – Я не знаю точно, – ответил Ломас. – Я не физик. Помню только, что это побочный эффект квантовых вычислений. Связано с путешествием частиц из будущего в прошлое и наоборот. На философском уровне вполне понятно – все связано со всем, и если нечто исчезает, оно оставляет след в том, что осталось. Есть специальная литература, и я могу… – Нет, – сказал я, – не надо, спасибо. – Это означает, что нейросеть, обладающая большим массивом информации о прошлом, способна воссоздать его утраченные и недоступные фрагменты. Реальность воскрешается, и ее прорехи зарастают, как раны. Но как именно RCP-кластер это делает, мы не знаем. Программисты называют такой эффект подключением к коду Вселенной. – И борода Сфинкса… – Да, – сказал Ломас. – Одно из возможных проявлений. Если Порфирий поддерживает контакт с «Оком Брамы», он может, например, восстановить утерянного Гегесия. Хотя, насколько я могу судить, эти отрывки он сгенерировал самостоятельно. Теоретически он способен восстановить и тайну элевсинского посвящения. Увидеть самую его суть сквозь толщу времен… Ломас замолчал, о чем-то задумавшись. Я чувствовал страшную усталость. Увы, цвета, которые я видел вокруг, не наполняли меня античной радостью. Хотелось одного – напиться и уснуть. – Моя миссия завершена? – спросил я. Ломас уставился на меня с изумлением. – Почему это? – Но ведь я утонул. – С чего вы взяли? Порфирий, скажем так, обсудил с вами царство теней. Но вы можете оттуда вернуться, если проснетесь. – Проснусь? Где? – Я пока не знаю. – А кто знает? – Сейчас – никто. Но если симуляция сочтет, что вы не умерли, а спите, нейросеть придумает продолжение. Она вернет вас к Порфирию, и ему придется продолжить путешествие. – А вдруг он хотел, чтобы я утонул? – Во-первых, он ничего не хочет, я сто раз объяснял. Во-вторых, симуляция живет по своим законам. Император подчиняется им так же, как гладиатор из цирка… У гладиатора, кстати, свободы больше. Император – заложник необходимости. – Вы чего-то не договариваете, – сказал я. – Вы знаете достаточно, чтобы продолжать расследование. Возникнет необходимость, расскажу больше. Иначе вы можете себя выдать. – В симуляции я все равно ничего не помню. – Ваше подсознание помнит все. Сильные интенции, сформированные здесь, так или иначе проявятся там. – Но я не понимаю, что мне делать дальше. Я этого не понимаю даже здесь. Ломас поиграл стаканом, поставил его на стол и сказал: – Давайте зайдем с другой стороны, Маркус. – С другой – это как? – Мы хотим узнать, что задумал Порфирий. Весьма вероятно, кому-то в симуляции известны планы Порфирия-императора. Но никто не знает, что он планирует как алгоритм. – Верно. – А почему бы нам не выяснить это у самого Порфирия? – Каким образом? С чего он вдруг расскажет? – Порфирий – просто лингвистический бот. Он существует, производя текст, и в этом заключена его единственная функция. Все его планы, намерения и интенции могут существовать только в словесной форме. Нет никого, кто это думает, есть лишь сам сгенерированный текст. – Я помню. – Но при этом Порфирий – единый лингвистический механизм. Если угодно, огромная кастрюля с супом из существительных, глаголов, всяких там наречий – и связывающих их законов языка. Чем больше мы знаем о том, что варится в кастрюле, тем больше мы понимаем о его планах. – Согласен. – Допустим, в его недрах формируется некий окончательный художественный текст. Венец русской литературной традиции, высшим воплощением которой он является. Наиболее точное выражение ее центральной мысли. Я вспомнил рыбу-удильщицу, уплывающую в подводную мглу. Сама она запомнилась мне лучше, чем ее слова – но что-то похожее она говорила. – В этом тексте будут описаны планы Порфирия, – продолжал Ломас, – потому что нигде иначе они не могут существовать. Нам он его, конечно, не даст. А его римские эссе совсем на другую тему. Но, – Ломас поднял палец, – они могут перекликаться с его основным трудом… – Вы полагаете, он так откровенен в своем творчестве? – Я консультировался со специалистами по лингвистическим AI. Подобные программы не бывают откровенны в человеческом понимании. Но они могут имитировать откровенность. Самый простой способ ее имитации для алгоритма – не скрывать правду. Все зависит от того, как вы формулируете запрос. – Звучит логично, – кивнул я. – Что мне следует сделать? – Притворитесь, будто поражены талантом Порфирия. Запросите у него больше писулек на разные темы. Вдруг что-то поймем. Мы слазим в вашу римскую идентичность и повысим приоритет этой интенции. – Когда я отправляюсь? – Прямо сейчас. Мы не знаем точно, когда симуляция вас подхватит. – Может, я немного отдохну? – Там и отдохнете. Выспитесь заодно. Вам же нравится, какой в античности красный и какой там синий. – Да. Но… – За ваш успех, Маркус. Ломас поднял стакан. Я понял, что у меня осталась пара секунд – и потратить их можно либо на слова, либо на коньяк. Конечно, я сделал правильный выбор. Я успел даже пару раз пыхнуть сигарой. А потом перед моими глазами поплыли круги и пятна – и я понесся назад по тому же туннелю. Сперва я был бестелесным вниманием. Затем оно начало оплотняться, набирать вес – и, когда тот стал невыносимым, я сорвался с траектории и провалился в темную лузу другого мира.