– Не начал. Инициировал. Бросил тот первый камешек, за которым покатилась увлекающая всех лавина. А куда и как его бросить, объяснила «Калинка». – В Добросуде все знают, кто скинул Судоплатонова, – сказал я. – Это был Шкуро. Просто про «Калинку» раньше не упоминали. И про эту книгу тоже. – Даже если команду нейросети отдал Шкуро, суть не меняется. Пусть «Калинка» подключилась к заговору Порфирия позже. Но теперь-то она в нем. Для нас с вами разницы нет. – Знаете, адмирал, – сказал я, – основывать такую радикальную гипотезу на сходстве рогатой фигуры с барельефа и русской бабки в платке… Тем более не настоящей бабки, а аватарки… Хороший материал для «Ватинформа». Ломас усмехнулся. – Вы не представляете, Маркус, как я мечтал бы ошибиться. Оказаться старым параноиком, шизофреником, просто кретином. – Я не исключаю, – сказал я осторожно, – что вы в чем-то правы. Но это требует серьезной проверки. – Пока мы будем проверять, – ответил Ломас, – они будут действовать. Я обязан знать, чего хочет Порфирий. – Он ничего не… – Я понимаю, – кивнул Ломас. – Но ведь существует какая-то цель, к которой ведет его чертова многоходовка. И она должна быть сформулирована в словах. – Скорей всего, – сказал я, – мы поймем это в Элевсине. Маркус Забаба Шам Иддин (ROMA-3) В этот раз я проснулся из-за долгого отсутствия качки. Перед этим мне снилось (или мерещилось сквозь сон), что наше судно попало в бурю и вокруг скачут рогатые старухи. Меня качало, крутило и трясло, словно я был мешком пшеницы и рабы по цепочке перебрасывали меня с галеры на пристань. Но я ухитрялся спать, даже будучи таким мешком. А затем наступила пугающая неподвижность. Мне приснилось, будто корабль потонул и лег на дно – а в моей каюте остается воздух, потому что дверь хорошо пригнана и не пускает воду внутрь. Но когда я открыл глаза, я не увидел никакой каюты. Я лежал под открытым небом среди пепельных скал. Под моей головой был свернутый плащ. Меч – на жухлой траве под ладонью. Я проснулся от звука голоса. Где-то рядом пел по-гречески Порфирий, негромко и на удивление красиво: – Whatever happened to the great escape the finest ever made from the world’s greatest circus?[6] Слова были как стрела, а мелодия как тетива – и песня пронзила мою душу. Я сглотнул слезу, издав какой-то нелепый звук. Порфирий засмеялся. – Ты проснулся, Маркус? Я повернул голову. Император в серой тунике стоял у скалы, опираясь на нее плечом. Его распущенные длинные волосы трепал легкий ветер. Я впервые заметил в них седину – значит, в прошлый раз дело было не только в лунном свете. Мне пришло в голову, что в неброской одежде Порфирий похож на бродячего актера – такие слоняются по провинции и разыгрывают сцены из Гомера и Еврипида. Но я отогнал непочтительную мысль. – Да, господин. – Кажется, ты чем-то опечален? – Нет, – ответил я, – но твоя песня ужалила меня в сердце. – А, – сказал Порфирий. – Ну для этого песни и пишут. – Кто ее сочинил? – Я запамятовал имя, – улыбнулся Порфирий. – Кажется, какой-то греческий кифаред. Она о том… – Я знаю, – сказал я. – Не говори. Порфирий удивленно поднял бровь. – Тогда скажи ты, друг. – Великий побег – это про мое чудесное спасение из амфитеатра. И еще про то, что новая жизнь, подаренная мне парками, уйдет глупо и бездарно, поскольку на иное я не способен… Порфирий засмеялся. – Не такова ли судьба любого человека? – спросил он. – Любого мудреца, любого героя? Любого императора? Бездарная глупость есть суть нашей жизни. Жди боги чего-то другого, они не поместили бы нас в это смрадное распадающееся тело. Какой еще великий побег, пока дух привязан к телу, как пес к позорной будке? Мы всего лишь звери, на которых объявлена охота. Тело побежит туда, куда его направят загонщики, а потом испустит дух… – Если тебя гонит великий загонщик, – сказал я тихо, – то это и будет великий побег. – Да, – кивнул Порфирий. – Красивые слова. Но что они значат? – Не знаю, кто послал нас сюда и зачем, – ответил я, – но жизнь способна изумлять, намекая на невозможное. Вот я, простой гладиатор, удостоился того, что мне поет император Рима. И как знать, может быть, он и есть неведомый кифаред, сочинивший эту песню? – Нет, – сказал Порфирий, – не я. Но слова твои приятны. Пойдем же и узнаем, куда гонит нас великий загонщик, для которого нет разницы между тобой и мной… Только тут я сообразил, что не имею ни малейшего представления о том, где мы и как сюда попали. – Как мы здесь очутились, господин? Вчера я выпил данное тобой зелье и ушел спать, а сегодня проснулся среди этих скал… – Здесь расположен тайный храм Дианы, Открывающей Суть. Тебе, как ее почитателю, должно понравиться. Вчера я велел слугам поднять нас к храму, пока мы спим, и оставить в этом месте. – Могу я спросить почему? Порфирий улыбнулся. – Если хочешь получить указание божества, следует обнажить душу, освободив ее от всех влияний. Как иначе божество поймет, кто ты, откуда идешь и куда? – Верно. – Но душа подобна морю, – продолжал Порфирий. – А наши впечатления – как ветер, вздымающий волны. Когда ты приближаешься к святилищу, случайная встреча или событие могут взволновать тебя и сделать гадание лишенным смысла. Поэтому в древности мудрые мужи приближались к оракулу в закрытой повозке, с запечатанными воском ушами – и выходили наружу во дворе храма, завязав глаза. – Да, – сказал я, – я понимаю, господин. Ты сделал фактически то же самое. Порфирий кивнул. – Однако что это за оракул? – спросил я. – Я ничего не слышал о таком святилище на греческом побережье. – Оно тайное, – ответил Порфирий, – и знают про него лишь мисты. Именно поэтому полученный здесь совет обладает великой силой. Со склона открывался вид на море. С другой стороны начинался лес. Я не видел нигде никакого храма. Не было даже дороги – только еле видная тропа между серыми скалами. – Я уже посетил святилище, пока ты спал, – сказал Порфирий. – Теперь подняться туда следует тебе. Иди за мной, оно рядом. Он повернулся и пошел вверх по тропе. Я направился следом, недоумевая, что все это значит. Никакого оракула, тем более знаменитого, быть в таком месте не могло. Скоро мы вышли на вершину холма, и я увидел небольшую ферму. Это был пристроенный к скале каменный дом и несколько стоящих рядом сараев, вокруг которых паслись худые и надменные греческие козы. – Это здесь, – тихо сказал Порфирий. – Крайне интересно, что она тебе скажет. На лавке возле дома сидела старуха в грязном серо-зеленом фартуке. Сначала она показалась мне жухлым от солнца кустом – такие росли вокруг. Она не шевелилась и, похоже, спала, привалившись к стене. Я подумал, что император говорит о ней. – Кто? – спросил я. – Старушка? – Нет, – ответил Порфирий. – Богиня. Видишь вход в грот? Только теперь я заметил в скале длинную и высокую расщелину. – Зайди туда, – сказал Порфирий, – и задай вопрос. – Что именно я должен спросить? – Что хочешь. Ответ богини мало зависит от твоих слов. Главное, брось в таз вот это…