— Здорово… — угрюмо ответил рабочий, не обращая никакого внимания на президента и почему-то не добавив: «Коль не шутишь…» Президент окунул сачок в воду и вытряхнул мальков в Байкал. — Да это!.. — воскликнул еще один сопровождающий. — Нельзя! Он имел в виду, что эти мальки были тут для демонстрации жизни в неволе и не были созданы для свободы. — Чего нельзя? — удивился Владимир Путин. Ему тут запрещали. Он не понимал. И он зачерпнул еще один сачок и выпустил и этих тоже. И еще один. — Осторожно, главное — ботинки не замочите! — заклинали его. — Ничего, с ботинками разберемся… — бормотал Владимир Путин, черпая из ванны очередную порцию мальков. Он намерен был переловить и отпустить их всех до единого, в этом можно было не сомневаться. — Вот отсюда выпускаем! — взмолились сопровождающие. — Че надо делать? — заинтересовался президент. Ему показали ручку, которую следовало дернуть, чтобы мальки пошли по желобу в озеро. Приняв решение, он не отступает. Странно, что не все еще как будто это понимают. А это надо учитывать в отношениях с Владимиром Путиным. Но пока он не принял решения, дискутировать с ним можно, на мой взгляд, и пытаться объяснять ему что-то. Эпизод про монетку в чане с кислым молоком про это. Уже тогда, когда я толком еще не разбирался во всем, для меня это было уже очевидно, и об этом я писал. Правда, к этому времени уже была написана книжка «Разговор от первого лица», и многое было, я считал, мне про него уже известно. Владимир Путин нажал, открылся затвор, но мальки не спешили наружу, и их стали смывать в Байкал с помощью воды из ведра. — Ну-ка дай ведро, — сказал президент рабочему, который метал воду в желоб без остановки. И теперь это делал Владимир Путин. Казалось, он наконец нашел себе достойное занятие, но тут ведро у него аккуратно забрали: не его это все-таки, решили, забота. — Не дают ничего сделать… — пожал плечами президент. Я не удержался и обратил его внимание на оператора, который, по-моему, увидев, что на него глядит президент, готов был уйти под воду с головой. — Такого, по-моему, еще не было! — сказал я. Ведь и в самом деле не было, чтобы человек, стоя на дне озера, снимал Владимира Путина из его глубин. — Да… Вот это да… А почему бы вам оттуда не попробовать писать?.. — мечтательно предложил Владимир Путин. — Я себе представляю ручка, блокнот, и в таких белых перчатках… И он руками изобразил процесс письма. Я сказал, что такого-то не только не было никогда, но никогда, надеюсь, и не будет. Владимир Путин пожал плечами. Он не был в этом уверен. Василий Сутула, директор Байкальского государственного заповедника, провел небольшую экскурсию по выставке-музею. Но сначала он все объяснил президенту про выпущенных мальков, чтоб тот не тревожился: — До пяти лет будут расти… Станут половозрелыми… Пойдут в реку… — А найдут реку? — с сомнением спросил Владимир Путин. — В него же код заложен! — успокоил его Василий Сутула. — Ну что, — негромко спросил меня помощник президента Андрей Белоусов, — не стал омуль выходить сразу?.. Странно… Все-таки президент… Не каждый день… Василий Сутула показывал Владимиру Путину между тем изображение «ленты времени» на стене музея. Лента начала тянуться задолго до времен Чингисхана и долго тянулась после него, а Байкал, давал понять Василий Сутула, был всегда и всегда будет. Главное, что изображено все это было предельно доходчиво. — Здесь у нас идет позитивная информация, — объяснял директор заповедника. — У нас есть и негативная, но здесь — только позитивная! Успешная борьба с пожарами, с браконьерами… Отовсюду на стендах на меня свисали красиво написанные вечные вопросы «Кто виноват?», «Что делать?», нечего было и пытаться ответить на них. Следовало лишь подчиниться их величию, так же как и величию самого Байкала, который ни в чем ни перед кем не был виноват и которому ничего не надо было делать, кроме того чтобы быть. И доконал меня, конечно, последний вопрос, вывешенный уже у самого выхода: «Кто ты на самом деле?» Я не понимал, откуда эта жестокость. Владимир Путин поглядел на вопрос, качнул головой и зашагал прочь, на совещание, где таких вопросов ему не задают (а только просят, как через полтора часа попросит его ветеран войны и труда Иван Голощапов из сгоревшей деревни Черемушки снова стать президентом, и он по многолетней привычке ответит: «Я подумаю»). Там он сам задает такие вопросы. * * * В ноябре 2007 года, в День памяти жертв политических репрессий президент России Владимир Путин приехал в Бутово, где похоронены больше 20 тысяч расстрелянных в 1937–1938 годах. Там президент России впервые выглядел растерянным у всех на глазах. Рядом с храмом Воскресения Христова и новомучеников и исповедников российских, рядом с огромным крестом, к подножию которого Владимир Путин возложил вчера цветы, есть длинный зеленый забор с колючей проволокой. Кажется, что там, за забором, то ли тюрьма, то ли казарма. Возле небольших ворот табличка «Бутовский полигон». Забор бы я, проезжая мимо, заметил, ворота и табличку уже вряд ли. За забором какой-то странный для таких мест простор. Оказывается, что деревья растут только по периметру забора, а внутри несколько гектаров засеянной травой земли. Земля почти ровная, иногда только по ней волнами идут едва заметные холмы в несколько десятков метров длиной. Диакон Дмитрий, который служит в новой церкви, говорит, что эти холмы появились здесь совсем недавно. — Мы сделали эти холмы. Надо было дать понять, — говорит он, — что здесь были расстреляны и похоронены все эти люди. Вот здесь. И здесь. И здесь. — И здесь? — спрашиваю я и показываю себе под ноги. — Да, — говорит он, — тут везде. Ты идешь по дорожке, посыпанной песком, и понимаешь, что то, что ты сейчас чувствуешь, и называется: земля горит под ногами. Не прикасаться к ней, не топтать ее — вот все, что сейчас от тебя требуется. Потому что ты же никогда не ходил по могилам. Листья шуршат под ногами, как куски пенопласта в руках. Мороз по коже. — Здесь похоронены больше 20 тысяч человек, — говорит диакон Дмитрий. — Это только те, про кого мы точно знаем. Больше трехсот причислены к лику святых, это те из примерно тысячи, кто проходил по церковным делам: не только священнослужители, но и церковные старосты, и просто активные миряне. Здесь лежит первый русский летчик Данилевский, труппа одного прибалтийского театра в полном составе… Здесь люди шестидесяти национальностей, греки, японцы, немцы… эфиоп есть… Он как-то нервно улыбается, словно извиняясь: может, кому-то это неинтересно, конечно, но вот есть у нас и такое… Диакон не знает, что может быть интересно журналистам и фотографам. Он рассказывает, что раньше эта земля принадлежала ФСБ… «или КГБ, я не знаю»… и что тут стояла казарма, а потом и ее не стало, и просто бурьяном все поросло. — А потом ее отдали нам. — Как отдали? — Это произошло чудесным образом, — пожимает он плечами. — Вот так — отдали, и все. Так бывает. Мы сами были удивлены. Он показывает, как отдали, толкая руками от себя сырой воздух; толкает, словно избавляясь от какого-то ненужного и даже опасного груза. — Пока мы не поставили здесь крест, — говорит он, — люди вокруг держались подальше от этого места, говорили, что здесь невозможно было простоять даже минуту, становилось плохо до невыносимости просто, ужас живых людей сковывал. А после того как поставили крест, стало все-таки не так жутко тут находиться. Мы слышим, как в нескольких метрах от нас громко смеются фотографы чему-то. Девушка рядом со мной дергается от этого смеха, как от винтовочного выстрела. — Видите, — без осуждения говорит диакон, — люди здесь уже находят в себе силы смеяться. Это хорошо. Мы идем с ним от креста, к которому сходятся несколько линий холмов, к небольшой деревянной церкви на территории полигона. — Говорят, расстрельная команда на всю Москву состояла из десяти человек, — продолжает диакон. — Они тут в основном и работали. В день до пятисот человек расстреливали. А потом водитель, который еще недавно был жив, рассказывал нам, что как-то привез людей для исполнения приговора, на расстрел, а во рву вся расстрельная команда лежит. Он, понимаете, увидел их всех лежащими во рву! На него это произвело сильное впечатление. — А правда, — спрашивают его, — что раньше тут был яблоневый сад? — Да! — очень оживляется он. — Был! Даже когда их расстреливали, он еще был. Яблоки в детские дома возили… Но людей все-таки закапывали тракторами и бульдозерами, и почти все яблони снесли. Но, кстати, еще некоторые остались. Яблок что-то давно нет, правда. Мы возвращаемся в храм. Я вижу здесь уполномоченного по правам человека Владимира Лукина. Он протиснулся куда-то в сторону от алтаря. Я спрашиваю его, как вышло так, что Владимир Путин приезжает сегодня сюда. — Так ведь сегодня День памяти жертв политических репрессий. — Он смотрит на меня с таким недоумением, словно президент страны каждый раз приезжает в этот день на могилы политзаключенных. — Разве он делал это раньше хотя бы раз? — Ну знаете, — говорит Владимир Лукин, — если бы он сегодня не приехал, это невозможно было бы понять. Сегодня еще ведь 70 лет пику государственного террора. СССР, как вы помните, провозгласил террор государственной политикой, а Россия является правопреемницей… Я думал, он скажет — государственного террора. — …правопреемницей СССР, — закончил он. — И, значит, отвечает за все. Готова отвечать. Отвечает… Он сказал, что это он, «если честно, написал письмо президенту». — Я предложил, если есть возможность, полететь самолетом, слетать в Магадан, там памятник Эрнста Неизвестного стоит, там же основные лагеря… — Владимир Лукин как-то разволновался и от этого говорил и выглядел странно заносчиво. — А если нет, то куда-то в Подмосковье съездить… Нет, я не говорил про Бутово, это они как-то сами… Патриарх же здесь бывал… Я просто писал письма. Патриарх и президент появились в храме вместе. Патриарх шел с трудом, опираясь на посох. Поднявшись к алтарю, он перед началом службы благодарил президента за то, что тот посещает «одну из русских Голгоф». — Мы должны помнить тех, — сказал он, — кто отдал свои жизни за веру и правду. Совершая богослужение на Бутовском полигоне, мы молимся за них. И мы просим прощения перед этими людьми, молимся об укреплении нашей веры в наше Отечество. Владимир Путин внимательно слушал патриарха. Он словно проверял, каких слов, по мнению святейшего, заслуживают расстрелянные. После короткого молебна он и патриарх возложили цветы к огромному кресту с церковной вязью и пошли на полигон. Они прошли его насквозь. У небольшого деревянного креста был еще один молебен, певцы из хора в теплых куртках поверх ряс пели так громко, что мне казалось, будто их слышно даже на МКАД, километрах в трех отсюда. В этот момент как будто даже прекратилось движение машин по кольцевой дороге, и не было слышно этого бесконечного рева в холодном воздухе, и только потом я понял, что движение же, наверное, и правда перекрыли из-за приезда президента. Подойдя к деревянной церкви, президент сказал несколько слов журналистам. Эти слова имели значение. Они имели большое значение. Он сказал, что «трагедии такого рода повторялись в истории человечества неоднократно, и все это случалось, когда привлекательную на первый взгляд, но пустую на поверку идею пытались ставить выше основных ценностей — человеческой жизни, ценности прав и свобод человека».