— Что, так не нравлюсь? — спросил он. Я должен был что-то ответить. И я бы, наверное, ответил. Но он решил снять это неожиданное напряжение. В конце концов, мы просто сидели и ужинали. Мне кажется, главное — держаться подальше от своего героя. Сохранять дистанцию. Потому что это залог твоей независимости, объективности, с точки зрения твоей авторской журналистики. Это важно. Это не просто объективность — это авторская объективность. Это невозможность навязать тебе точку зрения и невозможность носиться исключительно со своей точкой зрения. Это все не очень просто. Для этого отношения должны быть рабочими между тобой и президентом, и должна существовать дистанция. Или должен быть, рискну сказать, такой президент, который будет это все терпеть. Я понимаю, что Владимир Владимирович Путин, конечно, далеко не все читает, да я вообще не знаю толком, читает ли он мои заметки. Но мне кажется, что иногда — судя по его недовольному виду при взгляде на меня на каком-нибудь мероприятии, — а неизбежно глазами сталкиваешься и видишь, что, похоже, сегодня с утра прочел, а оно все оказалось, мягко говоря, не туда ему (как ты и предполагал, конечно). Но вроде терпит. — Что, — спросил он, — вы считаете, не надо менять Конституцию? Это была подсказка. — Конечно, не надо. Вы сами знаете, что не надо. — А почему, кстати? — искренне (уверен, что искренне) спросил он. Он первый раз смотрел на меня, по-моему, с настоящим интересом. — Потому что, если вы сейчас что-нибудь поменяете, через год от нее вообще ничего не останется. «Оно вам надо?» — хотел добавить я, но удержался, потому что хитринка, которой я сначала предпочел не заметить, теперь достигла просто неприличных размеров. — А, ну ладно, тогда не будем, — легко согласился этот человек. — Так кто преемник? — еще раз спросил я. — Скажите, если бы это был человек, который был бы во всех отношениях порядочный, честный, компетентный, вот вы бы, лично вы стали бы помогать, чтобы он стал президентом? — спросил он. Я поразился мгновенной перемене ролей: — А почему я должен помогать? Я работаю журналистом. Я никому не должен помогать. — Нет, ну вы гражданин тоже. Вот почему бы вам не помочь стать президентом честному человеку? Это уже было просто издевательство. — Вы ему лучше меня поможете. — Нет, ответьте! — завелся он. — Почему на меня не смотрите? Я поймал себя на том, что и правда смотрю куда-то левее и выше его. — Что, портрет Сталина там хотите найти? — съязвил он. — Портрет Путина, — ответил я. — Засчитывается, — кивнул он. — Но и его там нету. Ну так что, будете помогать? — Не буду, — буркнул я. — Ну а если человек-то хороший? — неожиданно сказал он. — И честный. И порядочный. И компетентный. Такому помогли бы? Мне вдруг показалось, что он на самом деле говорит о конкретном человеке. — Такому помог бы. Но такого нет, — произнес я. — О! — кивнул он. — Все-таки помогли бы. Ну вот, а вы не хотели отвечать. Он был, по-моему, очень доволен этой победой. — Да не собираюсь я никому помогать. Вы можете сказать, что это за человек? — сказал я. — Вам понравится, — сказал он после некоторого молчания. И вот с тех пор я смотрю на некоторых людей в Кремле и думаю: он мне нравится или нет? А вот он? Или он?.. Нет, он не понравится никак. Ну, значит, он, слава богу, не будет преемником. А вот он… Ну да… Или просто его бросили на самое течение и смотрят: выплывет или не выплывет?.. Так, ломаю голову я. Он думает, что человек, с которым он определился, мне понравится. Но я ведь понимаю, кто мне может понравиться… Думая об этом, не так уж и сложно сойти с ума. Не этого ли, кстати, добивался господин Путин, произнося все это? Впрочем, он больше не собирался говорить на эту тему. Позвонил телефон. На этот раз президент не стал выходить из комнаты. Его соединили, судя по всему, снова с генпрокурором. — Понимаю… Да, слышу… — говорил господин Путин. — То есть вы проанализировали ситуацию и считаете, что это должно быть мое решение? Все, спасибо. На следующий день начальник Алтайского УВД, по распоряжению которого Михаила Евдокимова лишили охраны, был уволен. Разговор продолжался. Я говорил о том, что меня интересовало. Ну про свободу слова, про что же еще? Я сказал, что на телеканалах ее нет и что нормального человека это не может устраивать. — А что именно вас не устраивает? — спросил он. — Меня не устраивает, что через некоторое время после того, как арестовали Ходорковского, у меня пропало ощущение, что я живу в свободной стране. У меня пока не появилось ощущения страха… Я хотел добавить: «Но, видимо, вот-вот появится», но он перебил меня: — То есть ощущение абсолютной свободы пропало, а ощущения страха не появилось? — Да, пропало ощущение, которое было при вашем предшественнике, — сказал я. — Но ощущения страха не появилось? — еще раз уточнил он, казалось, размышляя над тем, что я говорю. — Пока нет, — ответил я. — А вы не думали, что я, может быть, такого эффекта и стремился достичь: чтобы одно состояние пропало, а другое не появилось? — Не думал, — ответил я. — Не ожидал. Он пожал плечами и снова сделался безразличным. — Ну так что, освободите телеканалы? — спросил я. — Да никто их не захватывал. Телевидение сейчас такое же, какое общество. — А вам оно нравится? — Мне — нет, — неожиданно ответил он. — Ну так надо менять! — обрадовался я. — Вот в этом многие бы вам помогали. — Ну, вместе и будем менять. Вы думаете, так просто — поменять? Поменяем. Но не будет возврата к тому телевидению, которое было тогда, в то время, о котором вы говорите. Это время прошло. Его нет больше. Оно не вернется. Забудьте. Он, казалось, убеждал в этом не только меня. Меня раньше все спрашивали (сейчас как-то поутихло все это): почему он вас терпит? А я отвечал, как правило, так, как легче всего ответить: на меня, видимо, просто давно все махнули рукой. На самом деле это разве так? Никто на тебя рукой не махнул. Но тут, возможно, в борьбе — часто с самим собой, и, может быть, прежде всего с самим собой, — ты это право завоевал. Может быть, какое-то уважение к себе ты завоевал. А одно из соображений, по которым «терпит», если уж в этих выражениях об этом рассуждать, оно состоит, пожалуй, вот в чем: я же вижу, что они все, включая Владимира Владимировича Путина, не считают меня своим врагом. Есть такой термин — у них же — я не знаю, как у него, но от них я часто слышу: «это вражеское издание», «вражеский журналист». Они даже как-то любя это произносят. А врагов много. В какой-то момент кажется, что вокруг только враги. Но не только враги, значит. Потому что есть люди, которые, может быть, высказываются так же жестко, но врагами при этом не являются. Это тонкая грань, но она при этом существует. Один человек… так сказать, высокопоставленный источник в администрации президента, будем так называть его… однажды дал мне, мягко говоря, одно подробнейшее интервью. И когда одна заметная журналистка улучила момент и на моих же Пионерских чтениях спросила его: «А почему не мне? Почему ему? Мы же тоже знакомы!» — он именно в этих выражениях ей и ответил: «А потому что Колесников — не враг». 4 августа 2017 года. Не такой уж он приветливый, зовущий и манящий, этот Байкал. С озера дует сильный ветер, гонит волны, водолазы в мрачных костюмах прочесывают дно в поисках запрещенки… И опять — этот ветер… И вода — холодная. На крохотном дощатом причале стоит ящик, из которого Владимиру Путину предстоит выпустить 50 000 мальков омуля путем нажатия рычага на торце ящика. Рядом — ванна для демонстрации самих этих мальков, и в ней их — всего тысяча, и им ежесекундно меняют воду ведрами… 50 000 мальков — это, конечно, ничто для Байкала. Владимир Петерфельд, директор байкальского филиала Госрыбцентра, говорит: для того чтобы восстановить популяцию омуля, какой она была в советское время, надо выпускать 20–25 млн мальков за год, а не 1,5 млн, как сейчас. Но где ж их взять? — Браконьерят, — вздыхает Владимир Петерфельд, — народ не такой дисциплинированный, как в советские времена… Советские времена многим здесь не дают покоя, потому что тогда озеро было другим, то есть священным. Его никто не трогал, оно было предметом культа во всех мыслимых значениях этого слова. — А сейчас омуль — в депрессивном состоянии… — расстроен и сам, похоже, в некоторой депрессии Владимир Петерфельд (сказывается, похоже, стокгольмский синдром, ведь кто же он, если не заложник вот этих вот мальков?..). — Конечно, такая агитация туризма идет, все едут, мусорят, ловят… — Владимир Петерфельд угрюмо перечисляет свои беды. И мне, конечно, жаль и его, и омуля, который так близко к сердцу принимает все происходящее. Да и всем тут его жаль. И хариуса. И сига тоже. Вертолет Владимира Путина сел на площадку перед зданием выставки-музея прямо на берегу Байкала и, как ни странно, не задел лопастями ни музей, ни провода — а ведь казалось, обязательно должен задеть… Владимир Путин прошел на причал и очень заинтересовался ванной, где демонстрационно, а скорее демонстративно плавали мальки омуля. Метрах в четырех от президента я с потрясением увидел телеоператора. Дело в том, что он стоял по грудь в воде, и выше него была только его камера. Оттуда, из глубины, в которой он находился уже больше получаса, телеоператор и снимал теперь президента. Владимир Путин между тем внимательно разглядывал мальков. Кто-то из сопровождающих сачком зачерпнул штук сто и показал президенту. Владимир Путин забрал сачок, и понес мальков в воду. Тут, в воде, у самой пристани, он увидел еще одного рабочего, который что-то мастерил около длинного желоба. — Здорово! — окликнул его президент.