— Исландия не на юге, — говорит Нора. — Мы не можем лететь через Нью-Йорк. У Аксиомы охрана по всему штату. Нужно облететь вокруг. — Это большой круг. У нас хватит топлива? — Я пролечу так близко к Лонг-Айленду, как смогу, потом поверну на юг к Бостону и… — Валяй, — бубнит Джули себе в колени. — Делай, что нужно, только увези нас с этого ненормального континента. Эйбрам кивает. Джули замечает, что мы все смотрим на неё, и выпрямляется, упираясь затылком в окно. — Может, когда-нибудь мы сможем вернуться вместе с исландской армией и спасти всех. Эллу. Дэвида и Мари… Даже Эвана, если хочешь, Нора. Но сейчас… как ты говорила, да? — её голос — это вымученных вздох, пронзённый горечью. — Отпустим тех, кто уходит. Я чувствую, что все вокруг в смятении, но сейчас трудно спорить. Мы путешествовали по стране и в каждом углу находили смерть. Мы искали отряд сопротивления, а нашли рабов. У нас были грандиозные планы, но их было не с кем разделить, потому что мир заткнул уши, завернулся в одеяло радиомолчания и приказал всем спрятаться в бомбоубежищах и ждать в темноте прихода смерти. Итак, кажется, мы скажем «прощай» нашей стране. Нашему континенту. Всему и всем, кого мы знали. Мы позволим своим городам сгореть в фанатизме и утонуть под гнётом. Оставим наши недостроенные дома крысам и дождю. Скинем свои воспоминания в кучу, сложим на обширную баржу земли, и будем наблюдать, как она тонет. Пока я сижу и размышляю, мои мысли прерывает незнакомый голос. — Нью, — говорит Одри. Джули вскакивает на ноги. Она прислоняется к стене, и её глаза становятся такими большими, как только возможно. Мать смотрит на неё. Не просто позволяя своему стеклянному взгляду скользить сквозь Джули, а по-настоящему на неё глядя. — Что? — дрожащим шёпотом спрашивает Джули. — Н-нью… И-йорк. Джули смаргивает слезу. — Мама? Одри осматривает салон. Она ненадолго встречается взглядом с каждым из нас. Затем опадает и смотрит в пол, тихо хрипя. — Одри? — Джули падает на колени перед матерью, сопротивляясь желанию коснуться её и сжав вместо этого воздух в кулаке. — Одри Арнольдсдоттир? — она рискует быстро погладить холодную материнскую щеку и улыбается сквозь слёзы. — Ты… ты вспомнила меня, мама? Свою дочку? Джули? Одри издаёт низкий стон и продолжает разглядывать ковёр. — Это не случается так быстро, — ворчит М. Джули смотрит на него, инстинктивно вспыхивая гневом, но он продолжает. — Сначала вспоминается всякая мелочь. Места. Предметы. Проходит много времени, пока мы не вспоминаем…людей. — Но… это она, правда? — спрашивает Джули. — Она вспомнила, где она жила? М пожимает плечами. — Первое, что я вспомнил… манная каша. Потом… квартиру в Сиэттле, — Джули улыбается М впервые после пропитанного кровью дня, когда они встретились. — Это подражание, — говорит Эйбрам. У него скрещены руки и в общем поза скептична, но его выдают слегка расширившиеся глаза. — Я сказал: «Нью-Йорк», и она повторила следом. Иногда они так делают. — Брук…лин, — вздыхает Одри, глядя в пол. Эйбрам таращит глаза ещё больше. — Мам, — Джули отрицательно качает головой, не веря в происходящее. — Мам, ты здесь? Ты помнишь? — она наклоняется ближе и хватает Одри за плечи, пытаясь установить зрительный контакт. — Ты встретила папу в самолёте. Джона Гриджо. Ты влюбилась. Вы переехали в Бруклин. Ты исполняла свои стихи на концертах его группы, работала в библиотеке и подписывалась на любое выступление, которое могла найти. — Полегче, — выдыхает М. — Слишком много для одного раза… нехорошо. Кажется, Джули не видит никого, кроме женщины напротив. Она поймала взгляд Одри и наклонила голову, чтобы не потерять его, хотя Одри пытается спрятаться от её глаз. — Мама, когда я у тебя появилась, ты была молодой. Вы с папой знали, что ты не готова к этому, ведь вы были просто молодой творческой парой, жили в студии в заброшенном уголке Нью-Йорка, и вы несколько недель спорили по этому поводу. Папа говорил, что неправильно тащить ребёнка в испорченный мир, а ты говорила, что неправильно не тащить. Ты сказала, что ребёнок, которого ты родишь, будет именно тем, что нужно этому испорченному миру. Джули смеётся и вытирает слёзы. Взгляд Одри перестаёт метаться и останавливается на полу. Джули наклоняется ниже, снова стараясь его поймать. — Ты была моего возраста, мама. Мне недавно исполнилось двадцать. Поздравишь меня с днём рождения? Одри сжимается, издавая мягкие нечленораздельные звуки. Затем поднимается на ноги и скидывает лабораторный халат, отбрасывая его подальше, будто он в огне. Она стоит голышом посреди пустого салона, демонстрируя безнадёжно испорченное тело. — Ох, Джулез… — печально бормочет Нора. Джули поднимает глаза на мать, вновь поражённая зрелищем. В её глазах никогда не высыхают слёзы. Они только что шли на убыль и вот текут снова. Одри смотрит на зияющую дыру в своём боку. Просовывает в неё руку. Её незащищённое лёгкое раздувается, и изо рта вырывается печальный вой. — Мама, — хнычет Джули и издаёт бессмысленный слабый стон. — Мама, пожалуйста. Эйбрам качает головой и возвращается в кабину. Невозможность исполнения исландских надежд Джули слишком очевидна, чтобы комментировать. Неважно, какую научно-фантастическую утопию мы можем там найти, её мать умрёт. Я замечаю, что Спраут выглядывает через щель в занавеске. Она медлит. Смотрит на Джули около секунды, потом идёт следом за отцом. — Слева от нас, — устало объявляет Эйбрам через громкоговоритель, — так далеко, насколько возможно, видно штабы Аксиомы, или Первый Филиал, или Нью-Йорк. Если хотите отвлечься от грустных мыслей, не стесняйтесь — можете побояться. Я не могу утешить Джули. Неловкое похлопывание по спине не только не поможет, а может навредить. Представить не могу, что ей сейчас нужно, поэтому я решаю предоставить ей пространство. Я прохожу через занавеску и поднимаюсь по проходу, разглядывая Нью-Йорк сквозь окна. Небоскрёбы напоминают рощу сгоревших деревьев в тумане. Садящееся солнце бросает на них огненные блики. Мы находимся на расстоянии многих километров, над сверкающим Атлантическом океаном, в безопасности, но я чувствую на себе взгляды. Нацеленные лазеры и телескопы. Возможно, новый сегмент ЛОТОСА зовёт нас, чтобы снять, как нас собьют, с едва заметным монтажом знаменитых авиакатастроф. Ничего из этого не будет иметь значения. Мы за пределами досягаемости, и скоро будем далеко от их мира, от их жестокой экосистемы. В поисках мира, в который меня несёт, я иду к западному окну и смотрю на солнце, которое падает в океан, разбиваясь в воде на тысячи кусочков. Я чувствую это лишь одно мгновение. Ощущение, будто земля вычистилась, и сквозь суглинки пробиваются новые возможности. Я продолжаю разглядывать, как делаю всегда, но внезапно вижу кое-что, что вырывает меня из задумчивости. Я моргаю и прищуриваюсь, но оно не исчезает. Бегу в середину самолёта, к самому ближайшему окошку у крыла, и смотрю на двигатели. На меня смотрит мужчина. — Эйбрам? — кричу я кабине. Эйбрам не отвечает. Наверное, в его голове нет места для того, что я собираюсь ему сказать. Да и как я могу сказать? Как мне описать эту нелепость: за одно из креплений двигателя цепляется огромный мускулистый Мёртвый. Его серо-голубая кожа покрыта инеем, но он не закоченел. Он движется. Медленно ползёт вперёд. — Эйбрам! Я слышу, как он ворчит и возится в кабине, слышу, как щёлкает замок на ремне, но Мёртвый уже зацепился за край двигателя. Он тянется к какой-то непостижимой цели, может, к запаху крошечной семьи в кабине пилота, упрямо не замечая пропасть неба между ними. Эйбрам выходит из кабины. По моему лицу видно, что дело срочное, и он открывает рот, чтобы задать вопрос. В это время мужчина проскальзывает через обод двигателя. Раздаётся два взрыва. Сначала красновато-чёрная вспышка с тыльной стороны двигателя, когда пóтом и кровью заработанные мускулы бодибилдера брызжут в сторону Лонг-Айленда, как поливальная струя из «кукурузника». Второй взрыв — это выброс огня, полностью окутавший крыло, и когда он рассеивается, двигателя уже нет. Остаётся большой кусок крыла, а из дыры длинными змеями пламени вырываются потоки горящего топлива. Когда самолёт начинает крениться, Эйбрам исчезает в кабине, а остальные, крича и визжа, несутся в хвост, ко мне цепляется одна самая бесполезная мысль: «Мы не назвали его. В этом самолёте я вырастил семена своей третьей жизни. В нём я и Джули преодолели огромные расстояния. Он спас нас, он перенёс нас через всю страну, а мы не дали ему имени». Все впихиваются в кабину, спрашивая, что же делать, а Эйбрам кричит, что мы ничего не можем сделать, мы серьёзно влипли, нужно сесть, пристегнуться и сначала спасать себя, а потом помогать остальным — всё это превращается в мягкие медленные нечленораздельные звуки на задворках моего сознания. «Джули отлично это умеет. Дарить жизнь неодушевлённым объектам. Она превратила Мерседес в Мерсика. Как бы она назвала 747-ой?» Я падаю в проход, когда Эйбрам переоценивает крен, пытаясь снять нагрузку с раненого крыла. «Дэвид». Я улыбаюсь себе, падая в кресло рядом с Джули. — Дэвид Боинг, — говорю я, едва сдерживаясь от удовольствия. — Что? — вопит она. — Я дал самолёту имя. Дэвид Боинг. Она смотрит на меня с абсолютные непониманием, но я по-прежнему улыбаюсь. Отлично. Может, и у меня это тоже получается. — Р, — говорит она, и внезапно я понимаю, что я не так понял выражение её лица. Это не непонимание, всё совсем наоборот. Это мрачное осознание, от которого я скрываюсь. — Р, если мы… — Пожалуйста, не надо, — быстро отвечаю я. Она замолкает. Выпрыгивает из кресла и, когда самолёт трясётся и брыкается, прижимается к дверному косяку кабины пилота.