Глава 26 Я ПЯТНО. В моей камере появилось новое пятно. Мой сокамерник — он только ухмыльнулся, когда я спросил, как его зовут, будто я не достоин даже этого, — оставил за время своего пребывания много пятен. Я наблюдал, как он писает через решётку на охранников в холле. Я наблюдал, как его рвёт на пол после того, как он выпил какую-то тухлую смесь из фруктов и чистящих средств. Я старался не смотреть, когда он мастурбировал в своей койке, похрюкивая, толкаясь и представляя какую-то грудастую аберрацию, способную доставить удовольствие стволу его головного мозга. Однако, он не всегда пользовался только своими жидкостями. Иногда моими. Он разбрызгивал мою кровь кулаками и ногами, а иногда, когда у меня был плохой день, и моя голова была забита угасающими воспоминаниями и пугающим осознанием того, что я не смогу прожить жизнь, какую мы себе создали, пропущу все этапы и умру, — в такие дни он ловил меня и размазывал по бетону мои слёзы вперемешку с кровью. Мой сокамерник нарисовал множество пятен, но сегодня он создал шедевр, перекрывший все его предыдущие попытки. Он полностью закрыл их собой, разлившись по всему полу. Когда мир снаружи начал рушиться, тюремная охрана стала слабее. Появилась возможность приобретать карандаши, например, для рисования, ведения дневников и прочих терапевтических выражений. Дверь клетки распахивается, и ко мне приближаются ботинки. Видеокамера в верхнем углу смотрит на моего сокамерника, лежащего ничком. Я не могу думать ни о чём более абсурдном, чем о наказании, которое случится здесь, в месте, единственной целью которого является удаление опасных людей из общества. Ну, одного я удалил. Пусть Господь накажет меня за то, что я опередил его, но здесь, на Земле, меня нужно похвалить за мою практичность. Ботинки останавливаются перед моей камерой. Дедушка смотрит на кровавый бассейн вокруг моих босых ног. Он улыбается. — Думаю, ты готов. Он кивает двум мужчинам, стоящим по бокам от него — это не тюремная охрана, я не узнаю эту милитаристскую чёрную униформу — и они оставляют нас наедине. Он наклоняется ближе к прутьям решётки. — Что думаешь, Р..? Думаешь, ты готов? Я хватаю его за рубашку и сильно бью лицом об решётку, чтобы оставить синяки на белёсой коже. — Три года, — рычу я. — Ты бросил меня здесь на три года. Он морщится и посмеивается, будто борется с ребёнком. — Тише, мальчик! Полегче со стариком. Я отталкиваю его и смотрю, как он поправляет воротник. — Что ты сказал в прошлый раз, когда я здесь был? Что ты много учишься? Ну, у тебя было полно времени, чтобы учиться. Думаю, теперь ты выучился. Мой взгляд плавает по тюрьме. Большинство клеток сейчас пустует. Машина закона проржавела и потеряла тысячи зубчиков в шестерёнках, но ни у кого нет времени её ремонтировать. Это началось задолго до того, как перестали привозить еду. — Зачем ты убил этого мужчину, Р..? Я не отвечаю. — Ты пошёл на многое, чтобы минимизировать количество жертв в ваших пожарах. Ты говорил: «Жизнь принадлежит Господу». Так почему ты убил этого человека? — Он делал ужасные вещи, — бормочу я. — Он заслужил смерти. — Как и все когда-либо живущие. Если ты — божий палач, почему ты не убивал раньше? Почему первым стал этот свиноёб? Тюрьма расплывается перед глазами. Я концентрируюсь на кровавых отпечатках ладоней, которые я оставил на дедовской рубашке. — Потому что он бил меня. Я ненавидел его. — Потому что ты хотел убить его. Я киваю. — И всё сводится к этому, Р… К тому, что ты хочешь. На самом деле, все делают только то, что приносит им пользу. За каждой моральной позицией стоит эгоистичное желание. Самый суровый аскетизм, святейший альтруизм… они удовлетворяют внутреннюю потребность. Чувствовать себя сильным, нужным, хорошим. Неважно, какая у тебя мораль, решать всегда тебе. А кому же ещё? Он снова приближается к решётке. Ярость ушла. Я не могу заставить себя посмотреть в его узкие карие глаза, поэтому я смотрю себе в ноги. Кровь просачивается мне сквозь пальцы. — Ты одинок, Р… Ты единственный — человек. Всё эти существа ходят вокруг и, может, выглядят как люди, но они существуют только по отношению к тебе. То, что они делают для тебя и то, что они заставляют тебя чувствовать — это и есть они. Ты знаешь, что они могут исчезнуть, если на них не смотреть. Кровь уже остыла. Мужчина, который делил со мной этот крохотный куб больше трёх лет, исчезает у меня на глазах. Он становится прозрачным; я вижу бетон сквозь его мясные останки; я уже начал забывать то немногое, что знал о нём. — Борьба за знание, с которым животные уже рождаются, занимает у нас целую запутанную жизнь, — прокуренным голосом рычит мой дед. — Здесь нечего узнавать. Мы ищем смысл в пустой комнате. Цель жизни состоит в том, чтобы прожить так долго, сколько сможешь, съесть, сколько сможешь, потрахаться, сколько успеешь, распространить свои гены и идеи, и по максимуму изменить мир под себя. Он ухмыляется, демонстрируя кривые коричевые зубы. — И знаешь, что? Это весело. Однажды ты узнаешь, что такое жизнь. Это охренеть как весело. От моих липких пальцев через пах до самого черепа пробегает дрожь. — Чего ты хочешь? — Хочу, чтобы ты работал на меня. — Что делать? — Времена меняются. Коммерция умирает. Все убегают к холмам, чтобы выращивать кукурузу и ждать Вознесения, но я не желаю останавливаться, — его ухмылка застыла в свирепой гримасе, губы крепко прижались к зубам. — Слышишь меня, Р… Атвист? Я никогда не остановлюсь. Конец света — это возможность. Нам нужно выяснить, как её использовать. Я обвожу взглядом тюрьму, в которой я провёл лучшие годы юности. Здесь я стал взрослым. Здесь я сбросил свою подростковую шкуру, вышел из неё мускулистым, сильным, покрытым шрамами и остался в этой камере, глядя на прутья решётки, размышляя над правилами вымышленной вселенной, пока жизнь снаружи шла своим путём. Я никогда не прикасался к женщине. Не пробовал пива. Но я убил человека и разрушил город. — Я помогу, — говорю я деду. — У меня есть идеи. Его ухмылка возвращается. Дыхание прорывается сквозь дырки в зубах, табак и засохший кофе. — С нетерпением жду, чтобы услышать их, малыш. Он достаёт из кошелька электронный ключ. Проводит им по двери камеры, замок щёлкает, и я на свободе. Я шагаю в коридор и выхожу следом за мистером Атвистом, оставляя на бетонном полу красные следы. Глава 27 Я УБИЛ МНОГО ЛЮДЕЙ. Поедал их плоть и выпивал воспоминания мужчин, женщин и детей. Я никогда не буду этого отрицать, никогда не забуду и приму это как должное. Я совершал чудовищные поступки, потому что был монстром, лишенным имени, личности и моральных рамок, которым управлял неизмеримый голод и чуть теплившееся сознание. Я оплакал эту тёмную главу, взял из неё всё, что смог, и перевернул страницу. Простил вторую жизнь. А что насчёт первой? В ней чума не виновата. Настоящий я — не нелепый упырь, вытащенный из книжной выдумки. У него есть имя, мать, отец и дед, и он сделал выбор тем же обыденным способом, что и остальные. Кто этот человек? Я живу в его теле и храню его воспоминания, но он для меня чужак. Я чувствую больше родства с безмозглым трупом, чем с этим озлобленным, безжалостным, обвиняющим мир негодяем. Но каким-то образом сквозь неясную алхимию времени эти два элемента объединились… и стали мной. Я открываю глаза. Стальные прутья. Зловонный запах плесени и пота. Я всё ещё сплю? Я лежу на животе, поэтому нужно подняться на колени и оглядеться, но затем меня пронзает боль. Пальцы тянутся к эпицентру боли. На лбу надулся огромный пухлый синяк. — Вечно ты спишь допоздна, — раздаётся мягкий голос, определённо не из тюрьмы моего прошлого. Лицо красивой девушки проясняет моё зрение. У неё такой же синяк на лбу. Из меня рвётся сухой смех. — Твоя голова… мы?.. Джули меланхолично улыбается. — Видимо, так и есть. — Поцелуйная контузия, — бормочет Нора. — Отвратительно, так вам и надо. На полу под моими руками жёсткий бежевый ковёр. Его пестрота задумана быть скоплением пятен, победой упреждающей капитуляции. Комната пуста, все пассажиры Дэвида Боинга, кроме моих детей и матери Джули, сидят на полу, устало прислонившись к стенам. Сначала я запаниковал, пока не увидел, что они сидят в комнате на другом конце коридора, видимые через загороженные внутренние окна. Одри ходит по кругу, клацая зубами, а Джоан и Алекс забились в угол, прячась от неё. Жужжащие люминесцентные лампы делают наши лица такими же болезненно- серыми, как и их. — Ты везунчик, — продолжает Нора. — Проспал весёлый допрос. Уверена, первый из многих. Я высматриваю у неё ранения, и на мгновение меня шокирует отсутствующий палец, но потом я вспоминаю, что это случилось давно, в другой жизни, о которой даже Джули может только догадываться. У Норы есть несколько царапин, но, вероятно, из-за жёсткой посадки. Когда Аксиома переходит от убеждения к принуждению, то не ограничивается царапинами. — Чего они хотят на этот раз? — говорит Джули. — Они по-прежнему пытаются выяснить, кто вы. Вроде бы то, что они делают для контроля над Мёртвыми, довольно непродуманно. Это хорошо только для создания мулов и никого больше. Им хочется более умных рабов, вроде наших Оживающих. Тех, кого, как они думают, «создаёте» вы, — она мрачно улыбается. — Им хочется заполучить вашу магию, Джулез. Научите их вашим заклинаниям, и мы все сможем вернуться домой. Джули качает головой, не в силах выразить эту глупость словами. Магия, которая влияет на них, — это человечность. Это происходит медленно, естественным путём. Это непредсказуемо мощный продукт соприкосновения сознательных умов. Эти психи хотят синтезировать любовь. Они хотят изготовить её, вооружиться ей и использовать для управления людьми. Это такая смехотворная схема, что было бы забавно, если бы они растоптали мир в погоне за ней. Эйбрам тоже качает головой, но чувствую, что он саркастичен по другому поводу. — Что? — спрашивает его Джули. — Я просто тащусь, — говорит он, сидя у стены вразвалку, как уличный бродяга. Его заляпанная кровью бежевая куртка исчезла, из-под серой майки виднеются порезы и ушибы, некоторые свежие, некоторые старые. — Я думал, Аксиома сошла с ума, но они всего лишь пытаются управлять чумой, может, превратить её во что-то полезное. Только вы пытаетесь отговорить Мёртвых быть мёртвыми, — он смотрит на меня с недоверчивым презрением. — Только вы можете сначала спустить с цепи толпу зомби, а потом встать перед ней и задавать вопросы, как грёбаный зомби- психотерапевт, — он снова качает головой. — В каком мультике, по вашему мнению, вы живёте?