— А вы не видите? Он поднимался из ставшего вдруг предательски мягким кресла — тяжело, как больной, хватаясь из последних сил за вытертые добела подлокотники. И только поднявшись, увидел на ковре в двух шагах от стола лежащую ничком женскую фигурку. Серый плащ-велеис разметался широко и свободно, тонкая рука выглядывала из-под края. Подол плаща был мокрым, веточки вереска прилипли к грубой ткани. Анджей почти наверняка знал: на лице женщины, если ее перевернуть, он увидит странный серый узор. Он оглянулся в недоумении. Яра в кабинете уже не было. Она оказалась неожиданно тяжелой. Он даже испугался, что не сумеет унести эту ношу достаточно далеко. Но больше вокруг не было ни единой живой души — и, значит, выбора у него не осталось. Он был на парадной лестнице, когда обрушилась кровля. Оставался последний пролет, он точно знал, что успеет… и искренне верил в это даже тогда, когда нога запнулась за бронзовый прут, придерживавший выгоревшую дотла ковровую дорожку. Он не понимал, что спешить, в общем, уже некуда. … Потом пошел снег. Крупные снежинки летели из низко идущих багровых туч и таяли, никак не могли укрыть черную слякоть земли. У снега был запах и вкус пепла. Медленно тлели торчащие в небо балки, хрустели под ногами расплавившиеся в страшном жерле пожара осколки стекла, лопались тонкие бронзовые подвески, украшавшие некогда роскошную хрустальную люстру. Ее положили на брезентовые носилки и накрыли поверх клеенчатой простыней. Понесли, — кареты «скорой помощи» стояли в некотором отдалении от крыльца, там было шумно, горели костры, как будто мало было недавнего пламени, там кричали и метались на земле раненые, матерились и страшно орали врачи и прибывшие вместе с пожарными бригадами волонтеры из городского ополчения. Анджей молча пошел рядом с носилками. Санитары то и дело оступались на неровных наледях мостовой, клеенка съезжала, Анджей методично поправлял. Он все никак не мог понять, зачем они накрыли Катажину с головой, вот же и рука, выскользнувшая из-под покрывала, теплая и мягкая, только вены почему-то опали… — Вы, — негромко сказал у него за спиной Яр. Анджея передернуло, столько тяжелой ненависти было в его голосе. — Уйдите, богом прошу. Вы и так уже сделали… все, что могли. — А как же?.. — Кася? — он помолчал,вытер рукавом черное от сажи лицо. — Вас еще что-то интересует? — Я не успел. Простите... — Да бросьте вы! Она умерла в тот момент, когда упала… там, в кабинете. Разве же можно без посвящения… такие вещи!.. Пяркунас, да будьте вы прокляты, откуда вы взялись на нашу голову!.. а теперь Райгард обречен. Он не договорил и побрел прочь, ссутулив, как старик, плечи и тяжело загребая ногами снежную кашу. Анджей смотрел ему вслед. Черные хлопья сажи, мешаясь со снегом, летели ему в лицо и таяли, оставляя на губах странный соленый вкус. … И вот теперь этот человек стоит перед ним и требует совершенно невозможных вещей. — Уйдите, пан Кравиц. Оставьте ее в покое. Ее и нас всех. Возвращайтесь в Мариенбург, в Крево — куда хотите. Еще день — и вода спадет. — Откуда вы знаете? — Какая разница… Знаю. В наступившей недолгой тишине было слышно, как с сухим шорохом осыпаются на жестяной подоконник клейкие чешуйки тополевых почек. Катажина не шевелилась и не открывала глаз,хотя Анджей совершенно точно знал, что она давно пришла в сознание. Едва ли ему удастся с ней поговорить. А он дорого бы отдал за такую возможность! — Пан Родин не думает, что нашу беседу следовало бы перенести в другое место? И, возможно, в другое время. — Другого места у нас не будет. И времени тоже. — Вашими стараниями. Не моими. Если бы я старался — мы говорили бы в казематах мариенбургского синедриона. При этих словах Яр качнулся с пяткок на носки, длинно вздохнул и сгреб Анджея за рубашку. — Послушайте, вы! Вам мало того, что было девять лет назад?! Сколько народу по вашей милости погибло тогда? Это если не считать вот ее… Десять человек? Двадцать? — Пятьдесят четыре, — скучным голосом сообщил Анджей. — Вы считали?! — Я сводки читал. — Ах, сво-одки?! А скольких еще вы за эти годы уморили? Об этом ваши сводки не упоминают? Что вам нужно от нас от всех?! — От кого это — от нас? — Анджей повел плечом, стряхивая с себя Яровы руки. — От ваших обобщений, пан Родин, дурно попахивает. И я хотел бы напомнить вам, что нахожусь здесь отнюдь не в качестве частного лица. — И что? — оскалился Яр. — А то, что, в силу возложенных на меня полномочий, имею сообщить вам: ваши слова, а, прежде всего, действия подпадают под юрисдикцию Инквизиции Шеневальда, Уложения о наказаниях и попросту, кодекса чести. Если бы не первые два обстоятельства, пан Родин, я бы банально дал вам в морду, а так… буде вы не успокоитесь, вас ждет возбуждение уголовного и клерикального производства. Я понятно выражаюсь, или вам объяснить в деталях? — Сделайте одолжение. Анджей вздохнул. Ощущение чудовищной усталости возникло и заполнило его до краев. Усталости и осознания полной безнадежности всего, что он делает. Но как по-другому — он не знал. Тополя шумели за окном, терлись о стекла юной листвой, стряхивали под ветром ставшие ненужными почки. — Итак, пан Родин. Вы, не имея на то ни полномочий, ни сколько-нибудь крайней нужды, вызвали к земной жизни особу умершую — сиречь, наву, существование каковой поддерживаете силами своей души на протяжении долгого времени. Вы прикрывали ее действия и способствовали устройству ее в вещном мире, к тому же, как я понимаю, ввели ее в детское образовательное учреждение, тем самым подвергнув опасности жизнь и здоровье детей. Далее, вы препятствовали выполнению служебного долга чиновником Инквизиции Шеневальда и даже совершили на него нападение в присутствии свидетелей. — Это Стрельниковой, что ли? — с кривой улыбкой поинтересовался Яр. Анджей не обратил на это никакого внимания. — О Стрельниковой чуть погодя. Помимо того, что я уже перечислил, у Инквизиции есть основания полагать, что вы имеете касательство к некоему тайному обществу, о чем будет проведено отдельное расследование. И последнее. Вы подозреваетесь в посягательстве на честь, достоинство и кодекс веры неполнолетней девицы. Боже, подумал он, как у меня язык повернулся сказать такое. — А вы? — глаза у Яра сделались совсем дикими. — Вы — не подозреваетесь? — Чего уж меня подозревать, — шевельнул плечом Анджей. — Что сделано — то сделано, а каяться у меня не в привычках. — Я заметил. Что-то еще? — А как же, — все тем же скучным скрипучим голосом согласился Анджей. — Вы, пане Ярославе, должны понимать: любого из этих обвинений хватит, чтобы отправить васна шибеницу. Сразу, без суда и следствия, только по визе Синода. И я клянусь: если вы еще раз попадетесь у меня на дороге, я это сделаю. Кстати, это касается и пани Катажины, — в отношении ее, разумеется, мера пресечения будет другой. И никакой ваш Райгард мне не помешает. Вам понятно? *** Он ощущал себя куском сосновой коры, который чья-то безразличная и твердая рука швырнула в поток, и вода несла его и несла, сужая к воронке омута круги, а у него не было сил противиться течению. Можно было, конечно, попросить пощады, и тогда чужие пальцы выдернули бы его из воды, бросили на берег, в горячую летошнюю иглицу, оставили бы в покое… и он был бы избавлен от необходимости что-то решать, хотя — он по-прежнему боялся себе признаться в этом — все давно решила за него чужая воля. И это было мучительно. Утро застало Стаха в библиотеке. Он поднял от книг тяжелую голову и с удивлением выяснил, что сввеча давно догорела, залив воском страницы, а в покое светло. Он не ожидал, что «Бархатный родословец Ургале и Лишкявы» преподнесет ему такой подарок. Стах чувствовал себя так, словно его прилюдно вываляли в грязи и лишили возможности достойно ответить на оскорбление. Эту девку звали Гядре. Хотя, наверное, она не была девкой, иначе бы его отец — Варнас князь Ургале — не дал бы ей своего имени. А он поступил именно так, в то время как был уже повенчан с матерью. Его не остановило ни таинство брака, ни клятва перед алтарем Спасителя, ни пекло по смерти. Варнаса и Гядре обручили по языческому обычаю, и хартия об этом была вложена в родословец. Через год Гядре родила мужу сына. А через четыре года — еще одного. И Стах с горькой усмешкой поздравил себя: мало того, что он сын не своей матери, так у него еще и есть брат. Юрген. Сейчас ему пятнадцать лет. Стах ни разу не слышал о нем. Он чувствовал себя обманутым и обойденным. Всюду, куда ни ткнись, обнаруживалось такое, о чем он и помыслить не мог. — Ты не понимаешь. Ты никогда этого не поймешь. Пан Вежис сидел, закрыв лицо руками, и качал головой. И это было так страшно, что Стах невольно отступил к порогу. Зря он пришел к опекуну со своими догадками. Зря он вообще полез в эти замшелые семейные легенды. Потому что после таких открытий непонятно, как жить дальше. … Они все очень сильно просчитались там, в своем Райгарде. Потому что незаконная жена князя Ургале оказалась не способна выполнить все условия закона о наследии. Да, она родила Гивойтосу сына. Но — только одного. Через четыре года, вместо долгожданных близнецов, вновь родился только один ребенок. Провожать за Черту было некого. Райгард задыхался в крови. Потом Варнаса не стало. Гядре пропала бесследно. Говорили, что ее видели уже после его смерти — она являлась путникам на безлюдных дорогах, босая, в изорванном плаще, со странным серым узором на лице и руках. Это могло означать только одно: для края наступили тяжкие времена. — И нельзя сказать, что они кончились. Но ты — ты первенец. Ты еще можешь попробовать. Ты и эта девочка. Эгле. Или то, что ждет нас всех за Чертой, затопит мир без остатка. Стах выскочил из покоя, так и не найдя в себе слов для ответа. … О, как же Стах его ненавидел! За все сразу: за твердый нездешний выговор, за синие узкие глаза, так похожие на его собственные, за уверенность в словах и движениях, за постоянное ощущение себя ничтожеством и глупцом. За непрошибаемое спокойствие, с которым он встречал нападки новоявленного старшего брата. За то, что этот чужак, пришлец, язычник чувствовал себя в родовом замке Ургале, как дома: рылся в библиотеке, хозяйничал на стайнях, подолгу лил воду в умывальне, гонял слуг, по-свойски, хотя и почтительно, обращался с Вежисом, и опекун, о ужас, платил ему неподдельной любовью. Так, что сразу было видно: он вырастил Юргена точно так же, как вырастил и его старшего брата, и одному богу известно, как у немолодого, в общем-то, дядьки получалось столько лет делить свое внимание и любовь между двумя детьми, живущими порознь, да еще и достаточно далеко друг от друга. А еще он ненавидел его из-за Эгле. Как-то сразу, едва только Юрген появился в Ургале, выяснилось, что они с Эгле давно и прочно знакомы и даже дружны. Хотя, подумав хорошенько, Стах едва ли назвал эти отношения дружбой. Но внятных поводов для беспокойства не было, не верить Эгле он не мог — они помолвлены, а она высокородная паненка, как он может ее подозревать хоть в чем-то.