Директор икнул и поперхнулся давно остывшим кофе. Анджей тактично решил не обращать на это внимания. Гораздо больше его интересовало, прибыла ли оная панна в театр. Впрочем, стук колес под окном и истерические взвизги поклонниц, просочившиеся сквозь неплотно пригнанные оконные рамы — понятно, откуда тут такая холодина! — был ответом на его вопрос. Поднимаясь по парадной лестнице, он на несколько секунд задержался, ожидая, пока его спутник одолеет очередной пролет, взглянул в окно. Увидел, как распахивается дверца коляски, летит подол длинной ласковой шубы, ножка в узконосом с пряжкой сапожке брезгливо ступает в снежную кашу. Ощущение чудовищной ошибки накатило вдруг и так же внезапно улеглось. Делай что должно и будь что будет — так, кажется, учили его совсем недавно. В конце концов, не убьет же он эту самую Юлию Бердар! Вот, — объявил директор и ткнул пухлым пальцем в запертую дверь в самом конце коридора. Над дверью горела забранная в мутный плафон лампа, света от нее было чуть. Анджей подумал, что панна Бердар, должно быть, не раз обещала директору за эту красоту морду расцарапать.Видать, терпеливая особа, раз директор еще глядит на мир двумя глазами. — Это ее уборная. Только пану, наверное, придется еще обождать. Знаете, эти капризы… боже, как я от них устал. А вы ее арестуете? — А следует? — полюбопытствовал Анджей через плечо. — Боже сохрани! — всплеснул руками директор. — А впрочем, вы специалист, вам и решать. А я, простите, не могу больше, у меня дела, дела… Он остался один в темном пустом коридоре. Пахло сырой штукатуркой и плесенью. Лампочка дрожала и переливалась, грозя вот-вот погаснуть. Был во всем этом налет какой-то нездоровой мистики, поэтому, услышав чужие голоса, Анджей нисколько не удивился. Говорили как будто совсем рядом. Двое мужчин, судя по голосам, старый и совсем молодой. Спорили. Слов было почти не разобрать, но Анджей прислушался, и голоса зазвучали яснее. — Видел? -- Видел, — вздохнул молодой. — Только лучше б не видеть. Неужели ж нельзя как-нибудь иначе? Ну почему — она?! Старый помолчал. Анджей почти как наяву увидел, как он пожимает плечами, качает красивой седой головой. — Пустое, Яр… Бумаги давай. Читал? Ну понятно, читал… все как мы думали? — Именно что. У матери одна. Поздние роды, почти в сорок, да еще в пути, в какой-то телеге по дороге на Ургале. Клиническая смерть. До больницы не довезли, дитя спасли своими силами, мать в родильной горячке умерла двумя сутками позже. Девочка росла с теткой. Говорить начала поздно. Что-то еще? — Сведения получены от тетки? — Еще чего, — оскорбился молодой. — Кася сама рассказала. Понятно, что с теткиных слов, только врать-то ей мне зачем. — Ты знаешь — зачем. — Знаю… Гивойтос, но я же люблю ее! И вот так — своими руками! — отдать?! Почему — она?! — Тише, мальчик… тише. Мне правда…очень жаль. Наступила недолгая тишина, потом сквозняк прошел по коридору, лицо опахнуло ледяной сыростью, запахом разрытой земли — будто птичьим крылом. Анджей шарахнулся, за спиной подалась внутрь дверь чьей-то гримерки, он ввалился внутрь, в пахнущую пудрой и духами стылую тьму, прорезанную светом уличных фонарей. Закутанный в длинный странного покроя плащ высокий человек прошел по коридору, на мгновение повернул голову, Анджей увидел его лицо — высокие литвинские скулы, яростные серые глаза. Потом ничего не стало. Он постоял еще немного, тяжело, загнанно дыша, слушая, как в висках медленно унимается шум крови. Потом по коридору застучали женские каблучки, запахло духами, морозом и еще чем-то трудно различимым. Хлопнула рядом дверь. — Вы актриса? Дрогнула рука в длинной, выше локтя, атласной перчатке, изящно изогнулось тонкое запястье, стряхивая пепел с чудной заграничной сигареты в яшмовом мундштуке. Удивленно приподнялась капризная бровь. — Я? — переспросила она и ответила совершенно спокойно, без тени иронии. — Что вы. Я — звезда. На туалетном столике в тяжелой хрустальной вазе изнывали, освобожденные от бумаги, черно-багряные розы. Снег таял на бархатных лепестках. Она не шутит, понял Анджей. И не преувеличивает. Все так и есть. Она — звезда. Еще шаг — и обожжет насмерть. Ледяной жар, сияние морозных сполохов. В этом лице, со странно неправильными и от того еще более привлекательными чертами, не было ничего, что позволило бы Анджею заподозрить именно ее.Чересчур резкие скулы, еще более яркая в сочетании со смуглой кожей зелень глаз, каштановая копна волос, выбивающихся короткими локонами из-под маленькой меховой шапочки со смарагдовой эгреткой. Бледный рот, уголки губ изгибаются так, что невозможно понять, улыбается она или печальна. Родинка на правой скуле, почти у самого виска. Красивой эту женщину мог назвать только влюбленный или слепой. Но, тем не менее, она была красавицей. И — самой обыкновенной женщиной. — Извините, — проговорил Анджей. — Я обознался. — Пустое, — она загасила в хрустальной пепельнице свою заморскую сигарету и посмотрела ему в лицо. — Хотите, я вам карточку подпишу? — Не хочу, — сказал он. В залитых синевой окнах мела и крутила метель, на карнизе рос подсвеченный золотом сугроб, медленно заволакивало снежной пеленой стекла. — Пускай их приводят. Всех. — А спектакль? Вы же сорвете представление! Он пожал плечами. В груди было пусто и холодно, размеренно бухало сердце. Подумалось: еще секунда, и он окончательно утратит способность контролировать себя. Одному Богу известно, чем это может закончиться. — Вы что, не поняли? — не оборачиваясь, очень тихо спросил он. — Я же сказал — всех. И ваши трудности меня не волнуют. Жалобный стеклянный звон заставил Анджея обернуться. Директор оперы, до того сидевший за своим обширным до неприличия столом с бронзовой чернильницей и лампой с малиновым абажуром, теперь, потерянно вздыхая, разглядывал погнутое пенсне, в котором не хватало одного стекла. Кравиц шагнул от окна, под ногой стеклянно хрустнуло. — Поторопитесь, — сказал он. — У вас очень мало времени. Сначала были актрисы. Первого состава, потом второго, третьего, девочки из кордебалета, гардеробщицы, официантки из театрального буфета, старенькая, похожая на подслеповатую седую птицу билетерша… Анджей никогда не думал, что в театре служит так много женщин. Их вводили по одной, как он велел, но, прежде чем войти, каждая из них ненадолго замирала перед дверью директорского кабинета — видимо, их все-таки предупредили, кто он такой, и они, ясное дело, боялись. Тех нескольких секунд, которые они медлили у порога, Анджею хватало для того, чтобы понять — не то. И дальше, когда они входили, он разговаривал с ними — ни о чем, просто для того, чтобы создать видимость допроса. Имя, фамилия, статус, замужем или нет, и сколько детей, и как давно в театре. Он сидел за директорским столом, напротив окна, которое сначала совсем замело снегом, а потом, когда метель превратилась в ноябрьский тоскливый дождь, сделалось похожим на черное зеркало. Чужое лицо глядело на него из темной глубины стекла: подсохшие скулы, кривой рот, черные провалы глаз. Ничего человеческого не было в этом лице, Анджей даже испугался краем рассудка, потом понял — это он сам, и уж тогда испугался всерьез. Наверное, поэтому он ее и прозевал. Когда отворилась дверь и в лицо будто дохнуло ветром — но не холодом, нет, запахом скошенного луга, речной воды, яблок, — было уже поздно. Она прошла и села напротив, на стул, специально приготовленный для его собеседниц. Сложила на коленях руки. Молча взглянула ему в лицо — глаза были, как просвеченная солнцем вода летнего озера, когда каждая песчинка видна на золотом дне. — Как вас зовут, сударыня? — Кася. Катажина Вильчур. — Вы знаете, для чего вас сюда пригласили? — А вы? — спросила она. Глуховатый голос, странный акцент. Балтка? — Вы знаете? — Вот, взгляните, — он придвинул к ней по столу папку с бумагами. Какие могут быть секреты? Он был совершенно уверен, что все, о чем там говорится — ее рук дело. — Ну и что? — она равнодушно пожала плечами. Натянулась и опала на худых ключицах ткань невыразительного серого платья. Вена в яремной ямке вздрагивала ровно и ритмично. Она живая, проскочила отчаянная мысль, живая, как и все они. Не порождение ночи и тьмы, не нава, не болотный морок. И даже не ведьма, как он, в простоте своей, полагал. Но как тогда объяснить все то, о чем написано на этих листах в его папке?! — Это только слова. Вы же не верите, что все эти буквы — это я? — Во что же тогда, сударыня, я должен верить? Объясните. — А вы точно знаете, что вам следует это понимать? — В противном случае мне придется открыть дело, а вам — познакомиться с трибуналом инквизиции Шеневальда. — Убивайте всех, Бог отличит своих… Так? — Для помощницы костюмерши вы весьма начитаны, сударыня. — Дурачок, — сказала она печально и покачала головой. — Вы даже не представляете, во что ввязываетесь. — Я уже предложил вам — объясните. Она встала в молчании, отступила на несколько шагов, и тень ее, отраженная горящей на столе лампой, отразилась на стене. Обычная женская тень с разведенными в стороны, будто для объятий, руками. Вот они распахнулись шире, превращаясь в подобие крыльев, и тень выросла, стала огромной, вспорхнула со стены на потолок, заполонила собой всю комнату, забрала весь воздух, так что даже дышать стало нечем. Сухо и солоно сделалось во рту, с бешеным гулом рванулась в виски кровь… он глотал сделавшийся ледяным и острым воздух и никак не мог надышаться, а птица на стене все росла и росла, и шире раскрывались крылья. Вот взмахнули, закручивая горячими спиралями огонь в камине, и сказочный замок восстал из малиновых угольев. Чужие незнакомые и будто нездешние лица глядели на Анджея со всех сторон, и узкая тень змеиной головы проступала за ними, он видел их глаза с вертикально поставленными зрачками, он видел матовые отблески бурштына — янтарный дождь падал отвесно с высокого неба, осененного, словно крылом, перистыми облаками, капли были прозрачными и теплыми, и там, где они падали, мир свертывался, будто кожура яблока под ножом, исчезал, переставал быть, и он сам исчезал вместе с этим миром… — Эгле!! Остановись! Анджей открыл глаза. На порого кабинета, упираясь руками в косяк и загнанно дыша, стоял человек. Анджей узнал — тот самый, который недавно вел в коридоре странные беседы о тайне рождения и любви. Огненно-черная птица прекратила свое кружение по комнате, сложились и опали крылья, вслед за ними улеглось пламя в камине, но ледяной морок, сжимавший виски, и не думал отступать. В просвеченном золотом тумане, какой обыкновенно встает сентябрьским утром над плавнями, Анджей увидел невысокую женскую фигурку. Она шла ему навстречу — плыла над верхушками трав, край длинного плаща-велеиса был темным от росы. Скоро женщина оказалась совсем рядом,и тогда Анджей смог разглядеть ее лицо. Это была Катажина — и не она. Серый узор, похожий на изморозь на оконном стекле, покрывал лоб и щеки, сползал на шею, стремительно заливая грудь, стальная цепочка с бурштыновым медальоном растворялась в его сплетениях. — Пяркунас…—за спиной растерянно выдохнул Яр. Анджей его не услышал. Он смотрел на женщину — туман за ее спиной расступался, вересковое поле лежало за ним. Синее-синее. Качались травы, бесконечное ужиное море текло от небокрая, неостановимо, в обращенных к нему неподвижных змеиных зрачках Анджей видел лица, тысячи лиц, холодный блеск стальных клинков. Этому не было конца, он чувствовал, что задыхается, когда, раздирая у горла ворот рубашки,упал в кресло. Пахнет вереском и увядающими травами. В чаше кленового листа застыла вода. Холодит висок. Черный росчерк птицы в вечереющем небе. Острый, как приступ безумия, запах пепла — и треск огня, дымом шибает в ноздри. От жара трещат волосы. — Вставайте, черт вас побери! Он очнулся. Яр тряс его за плечо. В распахнутую дверь увидел багряный отсвет на темных стенах в коридоре. Оттуда тянуло жаром, как из печной грубки. — Бегите, делайте что-нибудь, не сидите!.. — Что происходит?!