Скоро за деревьями посветлело, и он оказался на окраине леса. Впереди, сколько хватало глаз, лежал луг: бескрайнее травяное море с редкими островками высоких уже метелок иван-чая. Ветер волнами ходил по зеленовато-сизым верхушкам, разнося сладкий, влажный аромат — Яр знал, что так пахнет только близкое лето. Перед глазами еще качался лесной смарагдово-золотой полумрак, тяжело толкалась в ушах после долгой ходьбы кровь. Утоптанный неширокий проселок убегал вперед между травяных стен, но рядом, уводя вправо, лежала еще одна дорога, — шла прямо по верхушкам трав, похожая на отражение первой. Будто тень легла на луговое марево. Ни единой секунды не сомневаясь, Яр ступил на эту призрачную дорогу. Он знал, что так и должно быть, хотя сам, невзирая на все свои чины и регалии, никогда не сталкивался с подобным. Просто не было нужды. Времена были спокойными, и если ему и выпадала необходимость встретиться с кем-нибудь с той стороны Райгарда, они приходили к нему сами. Да, не сразу, и о таких встречах, если они и случались по его настоянию, приходилось просить, и ждать, и на это уходило время. Сам Яр Черты не пересекал никогда, и о том, как это можно сделать, читал только в старых орденских хрониках. А они больше походили на сказки, чем на то, что и вправду можно осуществить. Шагнуть из мира живых в мир не-живого. Не теряя собственной жизни. И вернуться потом обратно. Или — не вернуться? Но если выбора человеку не оставлено, и дорожить больше нечем... Чего, в таком разе, он может бояться? Навсегда остаться за Чертой? Это было бы слишком щедрым подарком. Призрачная тропа быстро исчезла, превратилась в такую же затравелую лесную стежку, как и та, по которой Яр начинал свой путь. И хотя он прошел по ней совсем недолго, скоро он оказался в глухой чаще. Вековые ели сходились над головой огромными почти черными лапами, высоченные мачтовые сосны пронзали листву медными стрелами. Тропа то спускалась в распадки, то поднималась на пригорки, в зарослях глухо позванивал ручей. Скоро тропа привела его к дровяным мосткам, перекинутым над нешироким, в несколько шагов, потоком. На мостках, отложив в сторону сучковатый посох, сидел человек. Старик в белых одеждах. Яр молча опустился рядом. Он и представить не мог, что ждать будут его, и что гость, пришедший с той стороны, окажется таким. Некоторое время они так и сидели, почти соприкасаясь плечами и не говоря друг другу ни слова. Солнце падало сквозь зелено-черную засень, высвечивая на дне ручья каждую песчинку, зажигая праздничным ярким светом круглые листья кувшинок и длинные пряди речной травы. Синие стрекозы неподвижно висели над бегущими струями. — Катажина вернулась, — наконец сказал Гивойтос. — Вернулась, хоть мы и не ждали. — Знаю. — И зачем? — Затем, что этот, с позволения пана, мерзавец не оставил ей другого выхода. Или, может, пан хотел, чтобы ее заставили сделать это силой? И так, как это понимают высшие чины Инквизиции Шеневальда? Я слишком... люблю ее, чтобы позволить такое. — Если бы ты и впрямь любил ее так, как утверждаешь, ты послушал бы меня еще десять лет назад. И отпустил. Но ты ведь сам себе хозяин, кому тебя учить. Я тебе не указ, а с этой стороны никого не осталось, старики одни, а кто в разуме, тех ты разве слушать станешь.. Да и вообще, раньше небо опрокинется на землю, чем живые поймут, каково быть не-живыми. Однако ж, я полагаю, пан маршалок позвал меня не затем, чтоб выслушивать упреки. Яр долго молчал, прежде чем ответить. Все слова, загодя подобранные и тщательно пригнанные одно к другому, как плашки дубового паркета, оказались вдруг никуда не годными. Под взглядом этих синих пронзительных глаз он ощущал себя мальчишкой, самонадеянным дураком — наверное, такие же чувства испытывает его племянник, когда Яру приходит в голову его распекать. Между ним и Гивойтосом — без малого два века, уже от одной только этой мысли можно с ума сойти, а если еще учесть разницу в положении в Райгарде и то, откуда каждый из них пришел... — Эгле, — наконец сказал Яр. — Ты хотел сказать, Варвара? — Я сказал то, что сказал. Хотя да, думаем мы об одном человеке. Только если вы и впрямь дорожите ею, вы заберете ее отсюда. — За Черту? Как Катажину? — Вы заберете ее, — не обращая внимания на насмешку, упрямо повторил Яр. — Заберете, не дожидаясь, пока это сделает за вас эта шеневальдская сволочь. А еще лучше, поищете кого-нибудь другого на ее место. — Поздно уже... искать. И вообще что-нибудь делать. Поздно. Все уже определено. Теперь мы все можем только ждать. — Вы дождетесь, — сказал Яр, чувствуя, как все внутри замирает от тяжелого медленного бешенства. — Дождетесь, клянусь Пяркунасом. Как бы не пожалеть после. Легкая улыбка была ему ответом. Черные еловые лапы качались в прозрачных старческих глазах. О чем может думать человек, проживший на свете столько лет, ведающий начало и причину всего сущего, для которого исток жизни и солнечный луч равновелики, а все они — не больше, чем песчинки в этом вот самом лесном ручье? — Тебя послушать, — сказал Гивойтос, по-молодому пожимая плечами и все так же продолжая улыбаться. — Тебя послушать, так я должен свернуть пану Кравицу шею, а эту девочку запрятать в какой-нибудь глухой застенок. И так сидеть, всякую минуту ожидая, пока эту призрачному равновесию придет конец. Или когда ты примиришься с существующим порядком вещей. Ты когда-нибудь пробовал идти против течения? И потом, как ты, маршалок Райгарда, себе представляешь это: убить князя Гонитвы? — Что? — переспросил Яр, потому что поверить в то, что он услышал сейчас, было совершенно не возможно. — Что вы сказали? *** Поплава за Кревкой были в нежно-зеленой дымке первой листвы, и далеко по воде ветер нес горьковатый запах молодой зелени и доцветающих вербовых почек. И отражение облаков и по-весеннему отрешенных деревьев сплывало по реке вниз вместе с течением. Отсюда, с моста, хорошо смотрелись крыши Антакальниса и умытое золото куполов. Кресты горели ярко и радостно, словно заранее предвкушая поздний в этом году праздник Воскресения Господня. Стах видел это сияние, когда поднимал голову, и ему слепило глаза. Он щурился и бессильно откидывался затылком на жесткое подголовье. Умытый, радостный Крево был — как насмешка. Телега скатилась с моста и поехала тише, дорога здесь была раскатанная. Тощие, еще не оправившиеся от зимней бескормицы лошадки шли медленно, сберегая силы для близкого подъема, и Стах отдыхал. Он лежал на телеге, укрытый плащами и рваной овчиной, не в силах даже пошевелиться, так болело в нем все. Каждая жилка, все, вплоть до лица, которое наискось, от правой брови через переносицу и до левого угла рта было рассечено глубокой царапиной. Правда, Вежис обещал, что когда она затянется, шрама не будет, но Стаху в это плохо верилось. С другой стороны, его раны — не самое страшное, боль от них можно вытерпеть, а сами раны залечить, но как снести то, чему на людском языке имя — поражение, и что на самом деле — только отчаяние, и стыд. Перед самим собой. Такой, который в прежние времена вынуждал человека вскрыть себе вены. Теперь-то все на свете переменилось, теперь если уже и сводить счеты с жизнью, так от позора, который стал всеобщим достоянием; с самим собой же всегда можно договориться. Но он — он так не умел. Единственный выход, который он может себе позволить — это собраться с силами и постоять на своем. Или с обрыва в Кревку головой. Иначе никак. Он думал об этом с упорством безумца, и за те дни, что раненого князя Ургале везли из Мядзиол в Крево, консульство из долга чести превратилось для Стаха в самоцель, средство сохранения гордости и родовой чести. И еще он очень хорошо понимал, что только собрав под своей рукой всю Лишкяву, как это было когда-то еще при его прадеде, он сможет защититься от власти Райгарда. Может быть, даже противостоять ему — и уничтожить этих язычников к вящей славе Господней. Все это было и умно, и глупо. Глупо оттого, что воевать ему теперь было нечем и некем, помощи откуда-нибудь тоже ждать не приходилось. И он ни с кем не мог посоветоваться: Вежис ждал его в Крево, а из всех прочих, кому бы Стах доверял настолько, в обозе был только Юрген. Но, вздумай Стах рассказать ему о том, что замыслил, братец непременно бы поднял его на смех и камня на камне не оставил бы от его затеи. По мнению Юргена, воевать с Райгардом было глупо, бесполезно и, главное, крайне опасно. И он не уставал твердить, что лучший для Стаха выход как-то сладить с этой махиной — это ее возглавить. Разумеется, Стах отказался. Решил, что справится и своими силами. Начиная войну за свое королевство, он даже не предполагал, что поражение может наступить так скоро и будет таким страшным. И вот он трясется на телеге, укрытый рваньем, как последний смерд, полностью отданный на милость своих победителей, разрешивших ему беспрепятственный въезд в Крево. Сейм оставил ему княжеский титул и майорат при условии, что он никогда больше не посмеет претендовать на большее. Иначе — секвестр и баниция. Он подчинился. Это было легко, потому что сил на сопротивление не осталось. Их хватило только на то, чтобы кивнуть головой в знак согласия. Хартий Стах не подписывал — пальцы на правой руке не гнулись и были как деревянные, он почти их не ощущал — и герольды только отпечатывали на воске герб Ургале — рысь на простом летувском щите. Лошадки одолели подъем на Антакальнис, и телегу затрясло на «кошачьих лбах» переулков. Повернув голову, Стах глядел на проплывающие мимо дома, на греющихся на солнце котов, отмечал краем глаза набухшие на яблонях почки. Ему казалось, он вступает в странный, похожий на сказку мир. В садах горланили и дрались воробьи: делили летошнее майно и на новый лад перекраивали семьи. Короткие и шумные драки вспыхивали и завершались одинаково мгновенно. Стах улыбнулся рассеченной губой и закрыл глаза. На все воля Господня. Откуда ему знать, может, так и нужно: познать поражение, чтобы понять истинную цену покоя. И все-таки душа болела сильнее, чем раны. Его положили в одной из верхних горниц, окна которой выходили на реку. Воды, если не вставать с постели, видно не было, но запах речного песка и травы все равно проникал в дом, запертые окна не были помехой. За зиму дом выстыл, и еще топили камины и высокие кафельные грубки, и не торопились отворять заколоченные с осени рамы. На четвертые сутки приехала Эгле. *** Солнечный луч переместился, высвечивая трещину в потолке, и следом за лучом передвинулся в своей паутине толстый мохнатый паук. Паук был давним Варвариным знакомцем: вперые они повстречались, кажется, в прошлом году, еще в сентябре, когда ее в первый раз в новом учебном году вызвали в директорский кабинет. Что именно хотел ей тогда поведать Ростик, Варвара помнила плохо, в памяти удержалось только отчаянно бьющее в приоткрытую раму сентябрьское солнце, змеящаяся через весь потолок — из угла в угол — трещина, и затейливо-правильный узор паутины над шкафом. В шкафу, за матерчатыми шторками, жило побитое молью белкино чучело, которое Варвара любила, несмотря на облезлый хвост, и сложенные в аккуратные стопки на деревянных полках папки с личными делами учащихся. Всех, в том числе и ее, Варварино. Но тогда, год назад, ее бумаги не интересовали, а паук здорово помогал выслушивать Ростиковы нотации, не утрачивая при этом надлежаще вежливое выражение на лице. Паук шевелил лапами, подтягивая на тоненькой ниточке очередную дуру-муху, в паутине, колышимой ветром, то и дело взблескивали яркие искры... в общем, это было довольно красиво и как-то мирило ее с мелкими жизненными невзгодами. Теперь в Ростиковом кабинете обосновались две крашеные толстые тетки. У них были почти одинаковые прически, а на лицах, сквозь толстый слой дорогой косметики, проступало одно и то же выражение отвращения и брезгливой скуки. Тетки назывались окружной комиссией по профессиональному образованию, и, как успел объяснить Варваре Ростик, приткнувшийся в собственной приемной с видом бездомного сироты, их призванием было прояснить бедным детям смысл и направление их дальнейшей трудовой деятельности. Про себя лично Варвара ничего такого прояснять не собиралась. Правда, собственное будущее представлялось ей, в свете недавних событий, достаточно туманным. Единственное, в чем она была уверена неколебимо, так это в том, что в этом будущем центральное место уготовано главному венатору Инквкизиции Шеневальда мессиру Анджею Кравицу. В свои почти шестнадцать Варвара считала себя далеко не дурой и прекрасно понимала, чем идиотская девчачья влюбленность отличается от взрослой жизни. При виде Анджея ее не тянуло ни краснеть, ни глупо хихикать, даже томного головокружения она не испытывала, в то время как остальные девицы только о таком и трещали. Варвара не была особенно вхожа в их компании, но и перешептываний, и тех немногих дамских романов, которые, к ужасу библиотекарши пани Альжбеты, нашлись в школьной книгарне, Варваре хватило, чтобы понимать, о чем идет речь. Ничего такого с ней не происходило. Но, вернувшись после той ночи в бабкин дом, ровно к вечеру, встретив случайно Анджея в поселке, она открыла для себя одну простую вещь: быть чужой собственностью очень хлопотно, трудно, местами даже унизительно... но чрезвычайно приятно. Как щенку, которого вдруг подобрали с мокрой мостовой, принесли в дом, налили плошку вчерашнего супа, постелили у дверей вытертый до дыр половичок и перед сном рассеянно потрепали по голове. Это ощущение нисколько не смущало ее, хотя, на взгляд постороннего человека, выглядело ужасно. В особенности если учесть, что она не имеет ни малейшего понятия о том, нужна ли самому Анджею такая вещь. Не очень-то полезная, совершенно не красивая, вздорная и упрямая. Такую проще убить, чем держать дома. Ну и ладно, решила она, подумав как следует. Пускай он делает что хочет, но уж она-то точно знает, что к чему. И если между ними случилось то, что случилось, если она предназначена ему, рано или поздно он это поймет. У нее впереди времени — целая вечность, она подождет. — … с вами разговариваю! Вы что, не слышите? Паук на потолке дернулся в своей правильно расчерченной паутине, дернул за нужную ниточку, подтягивая поближе сушеного комара — видно, давно никто ему не попадался. Варвара опустила глаза, чувствуя себя почему-то точно такой же паучьей добычей. — Конечно же, — сказала она с милой улыбкой. — Разумеется, пани, я вас слушаю. — Тогда повторите, что вам сейчас сказали. Интересно, подумала Варвара, что будет, если она не сумеет. В конце-концов, они даже не лицейские училки. В угол ее не поставят и пару не влепят. Ну то есть, они могут, но что от этого изменится? С другой стороны, черкнут вот сейчас в своих журналах пару строк — и навсегда заказана ей будет любая дорога, кроме как в дворники идти. Этой угрозой —дворниковской карьеры — было отравлено все Варварино детство. Бабка, чуть что, так и вопрошала, не собирается ли Варвара всю жизнь метлой махать, или, может, коров пасти намерилась. — Пани спрашивала, думала ли я уже о выборе профессии. Нет, пани, не думала. Ну, у меня были мечты... Но если честно, я бы в театр поступить хотела. В какой-нибудь столичный. Скажем, в Нидскую оперу. — У вас что же, талант имеется? — А вы думаете, нет? — оскорбилась Варвара. Можно было, набравшись окончательной наглости, предложить этим теткам что-нибудь спеть. Или стишок, к примеру, прочесть, пускай оценят. Но Варвара понимала: сейчас это будет уж слишком. Впрочем, даже предложи она сплясать для них лейтавскую полечку, вряд ли они обратили на это внимание. Они совещались, тесно склонившись пышными прическами , то и дело с опаской поглядывая на Варвару, будто углядели в ней чудовище. Видимо, так оно и было, вот только Варвара ничего такого о себе и не подозревала. Подумаешь, напел им всем Анджей песен. С него станется, он же вообще ненормальный. На научном языке это называется — профессиональная деформация. Что же теперь, верить любой ерунде? — А вы, милочка, о своих... скажем так, особенностях имеете представление? — Имею. — А инициацию вы проходили? — А вам какое дело? — невежливо поинтересовалась Варвара. — Ну, вы же должны понимать... с такими особенностями вы не везде можете трудоустроиться. По закону. Театр, медицина, еще, кажется, швейное дело и косметология, опять же преподавание вам заказаны... — В общем, карьера поломойки — это все, на что я могу рассчитывать, — закончила Варвара мрачно. — Или коровам хвосты крутить. Ага, примерно об этом мне бабка всю жизнь и талдычила, а я, дура, думала, она меня пугает. Ну и ладно, коровам тоже внимание требуется, я согласна. Можно я уже пойду? — Нельзя!! — заорали они в один голос. Варвара смотрела на них и ничего ровным счетом не понимала. Тетки таращились на нее, как на ночную мрою, они даже отодвинулись подальше. Будь у них распятие, они непременно перекрестили бы Варвару и, может, даже окропили бы святой водичкой, подвернись им под руку такая благодать. — Вот что, барышня, — наконец заявила одна из них, похрабрее. — Сейчас вы подпишете бумагу о том, что обязуетесь исполнять все распоряжения органов опеки и образования, и отправитесь по месту жительства, где и будете ожидать. — Чего? — Что — чего? — Ожидать чего?