— Пани Ксаверия так смотрит, будто я сегодня не умывалась. Что-нибудь не так? В нижней, гостевой зале лучшей двинаборской гостиницы «Корона» было пусто и солнечно, и осенний свет бродил между веток и листьев огромных цветов в глиняных напольных вазонах, сдержанной роскошью блестела позолота лепной отделки потолка и стенных панелей. — Панна должна понимать. — Что понимать? – удивилась Юлия, чувствуя неожиданную тошноту под ложечкой. Ей всегда было решительно наплевать на подобные осуждающие взгляды старых грымз, на их поджатые курьими задницами рты – в них не было ничего, кроме жгучей бабьей зависти и ревности, а Юлия всегда была в достаточной мере стервой, чтобы этим забавляться. Но не сегодня. Не этим утром, в котором она проснулась в своей постели одна, и подушка рядом еще хранила запах Марта, еще была смята так, как он ее оставил… Он имел право уехать, он вообще был вправе поступать так, как ему нужно. Только на одну вещь он не имел права: уехать, не простившись. — Панне следует помнить: у нас почтенное заведение. — И что? – прищурилась Юлия. — А панна – замужняя особа. — Но ведь не костел же, — сказала Юлия, сладко улыбаясь. Эта старая карга ей надоела. Она сгребла свои газеты, еще раз улыбнулась медовой тягучей улыбкой, желая консьержке доброго утра и точно зная, что сейчас, как только она отвернется и уйдет, та примется за свой утренний кофе. Чашка спрятана под стойкой, кофе жидкий и едва теплый, и молока с сахаром в нем больше, чем собственно кофе… сейчас Юлия уйдет, и эта грымза примется размешивать слежавшийся на дне плотной коркой дорогой тростниковый сахар, стащенный вчера в гостиничной ресторации, пока официанты убирали со столов скатерти, готовясь к закрытию. Юлия знала это так же отчетливо, как если бы проделала все это сама. А еще она видела, даже не оборачиваясь, просто прислушиваясь к собственному внутреннему взору: вот пани Ксаверия подвигает к себе чашку, шевелит ложкой, и вдруг зеленая навья харя выглядывает оттуда, из коричневых приторных глубин, ворочает гнилушечьими глазами, скалит страшную пасть и тянется зубами к пальцам, которые оцепенели, не в силах выпустить черенок ложки. Сдавленный старушечий визг. Хрип прерывающегося от ужаса дыхания. — Приготовьте счет, — не оглядываясь, произносит панна Бердар ледяным голосом. – После полудня мы с супругом съезжаем. Да, завтракать мы спустимся вниз, в ресторан. Кофе, фрукты, омлет с беконом, творог, тосты. Счета пришлете в номер, я подпишу. Доброго утречка. В ресторации Цезариуш немедленно цопнул с блюда кремовое пирожное, но сперва – вишенку из кружевной пены взбитых сливок на нем. Облизнул пальцы и потянулся за следующим, и немедля получил сложенной льняной салфеткой по рукам. — А что, что такое?! — Веди себя прилично. Мне консьержка утром сказала, что тут почтенное заведение. Тут нельзя лопать вишенки с пирожных. И вообще. Мы не договаривались, что ты непрерывно будешь меня компрометировать. — Я бы хотел. Но так, как ваш ночной гость, все равно не смогу. — Че-есь!.. — Нет, а что я такого сказал? Между прочим, в вашем паспорте, дорогая баронесса, записано, что я ваш супруг. — Принц-консорт, да. — Морганатический. — Скорей уж маргинальный. Он утер салфеткой испачканный в сливках рот. Поправил шелковый шейный платок и воротник безупречно белой рубашки. Потом серебряные запонки в туго накрахмаленных манжетах. Поглядел на Юлию исподлобья. Усыпанное веснушками лицо было печальным, в карих глазах стояла неподдельная скорбь. — Панна Бердар, конечно, думает, что оказала великую милость, согласившись выйти за меня замуж. И раз уж я пользуюсь добротой ясной панны, а заодно и ее состоянием, о происхождении которого я умолчу из приличий и уважения к даме, то должен молча сносить насмешки и унижения. — Цезариуш, что ты городишь? — А разве это не так? Юлия осторожно положила вилку на скатерть. Как-то враз расхотелось есть, хотя еще минуту назад ей казалось, что она умирает от голода. — Панна получила в обмен на мое согласие новые документы и старое состояние. Мы, разумеется, договорились, что этот брак – всего лишь формальность. Но панна Бердар забывает, что даже в формальных отношениях не стоит унижать чужое достоинство. Хотя бы из доброты душевной, которая, я слышал, все же иногда встречается даже и среди таких красивых дам. Неслышно приблизился официант. Принялся расставлять на столике кофейные чашки, раскладывать щипчики для сахара, наливать кофе в тонкостенные белоснежные чашки. Солнечные зайчики дробились в хрустале и фарфоре. Юлия молчала. Только чувствовала, как горячим румянцем заливает лицо. — Прости. Прости меня. — Пустое, панна, — улыбнулся Чесь и протянул ей за черенок вишенку с очередного пирожного. — Я не думала, что… – Вы разбиваете мне сердце. Прямо сейчас. Она проглотила вишню и закашлялась, поперхнувшись косточкой. — Просто… я не думал, что между людьми бывает такая любовь, — сказал Цезариуш, подавая ей стакан с водой. *** Море накатывало и возвращалось назад. Мерно, как вдох и выдох. Колыхались в прозрачной воде короткие зеленые водоросли; так мог бы выглядеть мох на лишкявских болотах, если бы вдруг бесконечная череда веков повернула вспять и бесконечные соленые просторы Юр-Дзинтара снова вернулись на эту землю. Тень от раскидистых ветвей платана, сухие коричневатые шарики плодов ветер с легким шуршанием гонит по ноздреватому от старости камню ступеней. Лестница спускается к морю, выше по склону – заброшенные маентки. Те самые, где Юлия с Мартом и Варварой рвали чужой виноград, пили вино, смеялись. Теперь она сидит на ступенях той самой лестницы вместе с Цезариушем. Варвары больше нет – Юлия так и не поняла, откуда пришло это знание, но не сомневалась ни минуты. Варвары больше нет, Март неизвестно где, Анджей повис между жизнью и смертью, — это она знала тоже совершенно отчетливо. А она вдвоем с Цезариушем – вот, невредимы, сидят, все так же пьют вино, и на газете – перезрелые, сизые, тронутые синими тенями инжирины, янтарный виноград, мелкая россыпь креветок. Жизнь катится дальше. — Вы, конечно, можете мне ничего не говорить. Не рассказывать. Я знаю, что есть вещи, которые… нельзя. — Дурачок. Ты что, решил, что я шпионка? Вторая Магрета Леварден… Чесь, это смешно. Выпей лучше вина. — Только если панна поклянется любить меня вечно. — Клянусь, конечно, клянусь. Но как друга. — А крысиный яд в пиво? Панна обещала, я помню. — Ну, если ты настаиваешь. И ради бога, прекрати говорить мне «вы». Я твоя жена, в конце-концов. Расскажи мне про себя. А то вот ведь – почти полмесяца женаты, а я ничего о тебе не знаю. Чесь щурится на закатное солнце, с силой трет ладонями веснущатые щеки. Как будто хочет спрятаться от чужих глаз. На самом деле, Юлия догадывается, он просто собирается с силами, чтобы начать говорить. Наклонившись, она зачерпывает пригоршню соленой воды и брызжет Цезариушу в лицо. Ему было без малого тридцать, и за эти годы он успел получить звание бакалавра в университете Мариенбурга – на кафедре литературы и фольклора. А потом, добиваясь магистерской степени, поступил в университет Крево, только, на этот раз – на факультет естественных наук. И звание магистра было уже не за горами, и все бы, наверное, сложилось как следует… но наука плохо сочетается с великой любовью и еще хуже – с войной. Потерю любви он как-то пережил, рассудив, что раз случилась одна великая и неземная, то случится еще, и даже не раз. Ну и что, что рыжий, и что лицо – будто яйцо перепелкино, а рыжим везет, и главное в жизни – веселый легкий нрав… С магистерской степенью получилось сложнее. После давки на Лукишках, где ему размозжили правую кисть, заниматься биологией он мог разве что теоретически. И с легким нравом, как и с великой любовью, тоже пришлось распроститься. Он так старался понять, есть ли реальная подоплека под наивными и страшными сказочками. Следует ли принимать их за плоды человеческой фантазии, или они — еще один способ существования живой материи. Не сумел. Зато раз и навсегда убедился, что нет никакой разницы в том, насколько зло реально. Если оно может прийти и вот так запросто сломать человеку жизнь. Черта ли в сказочках или навьих трупах копаться, пытаясь понять, где правда, а где выдумки. В любую минуту всунется в окно склизкая зеленая харя с гнилыми зубами, свинцовый дождь может хлынуть с самого ясного неба. Здесь, в Балткревии, было спокойно. Хотя бы потому, что – далеко. Цезариушу нравилось думать, что от Лишкявы и, собственно, Крево его отделяет не одна тысяча стай. Сюда навье воинство не дотянет когтей. Вот только работать уже давно не хочется. Да и жить тоже. Наплевать на все. Можно мыкаться по ночлежкам, перебиваться случайными заработками, пить пиво и кислющее местное вино и изображать из себя городского сумасшедшего. И зачем только панна Юлия вытащила его из этого забытья. — Затем, что ты ошибся, мой милый. — С чего это вдруг? — С того, что они все уже здесь. Все твои страхи и все твои навы. — Где-е?! – Чесь испуганно вытаращил рыжие глаза. — Вот здесь, рядом с тобой. Посмотри на меня. До самого последнего дня Юлия так и не узнает, что именно он увидел. Огромного ужа в янтарной короне, навий призрак с белым пятном вместо лица – или одно из обличий Лаумы. Но Цезариуш повернулся к ней, старательно зажмурив глаза, посидел так несколько секунд – а потом взглянул. С силой втянул в себя воздух, удерживаясь от крика. Веснушки побледнели, почти исчезли – кровь отхлынула от щек, белыми сделались губы. Юлия отвернулась. — Панне надо отдыхать побольше, — переводя дух, слабым голосом сказал Чесь. – А то ведь и правда… неважный вид. — Шут гороховый. — Какой есть. Юлия встала, раздернула на груди шнуровку простого платья, переступила через опавшую к ногам ткань и потянувшись всем телом, бросилась в воду – здесь прямо от самых ступеней лестницы начиналась глубина. Нырнула, захлебываясь от острого запаха соли и йода, чувствуя себя упоительно живой и свободной, вырвалась на поверхность уже далеко, помахала рукой застывшему на самом краю лестницы Цезариушу – брызги посыпались в разные стороны, золотые и яркие, подсвеченные закатным солнцем. Цезариуш замахал в ответ. Он нисколько ее не боялся. Он готов был принять ее любой. И ничего не требовать взамен. Где еще вот так задаром, случайно, она нашла бы такое чудо?