Анджей вспомнил, как укладывал Казик в саквояж инструменты – точные, многократно повторенные движения… слабые пальцы, вдруг ставшие такими уверенными. Мягкое сердце, про таких говорят – агнусек божий, но кто еще способен выслушать женщину в трудный час, как не такие вот. — Хороший, — ответил он, не колеблясь. — Ну, то и славно. Пей. И иди пройдись. Толку от того, что ты тут станешь двери подпирать. Может, так ей будет легче. Коридоры. Лестницы и переходы – вверх и вниз, и снова вверх, и в окна заглядывает синий сумрак, напитанный дождем и запахом мокрой травы. Когда-то, очень давно – он читал об этом в старых семейных хрониках Ургале и Ниды – мужчины Райгарда умели то, чего не умел никто из обычных людей. Перед родами мужчина долго смотрел в глаза своей жене, а потом уходил из дома, шел в глухую пущу, или на болота, в самое сердце трясины, куда даже птицы не долетают -- и там кричал и бился о деревья, как будто брал часть страданий роженицы на себя. Правда это была или нет – кто теперь проверит. Но говорили, что жены воев Райгарда и впрямь рожали легче, чем обычные женщины. Многие пытались перенять – не выходило. А казалось бы – чего проще, иди в лес да бейся дурной маковкой о дубовый ствол. Но от Райгарда за столько лет почти ничего не осталось, а о глубинной сути обычая никто не задумывался, и древнее таинство утратило душу. «Брать на себя» не умеет никто. А все равно идут, и сколько их, говорят, пропадало в чащобах, пока еще неспокойно было, и сколько тонуло в трясине… Он бы мог – тоже пошел бы. Если бы только был обычным человеком. Невыносимая тишина вокруг. Если бы Юлия кричала – крик долетел бы сюда. Слабый женский стон – вряд ли. Анджей не помнил, как оказался во внешней галерее – здесь было темно, масляно светились в черной воде рва внизу огни газовых фонарей, быстрые черные тучи бежали по небу. Если ветер не утихнет, завтра погода переменится, сколько можно уже дождей… Он спустился по лестнице вниз, прошел узкой, едва заметной в темноте тропкой по крутому склону холма, ежесекундно рискуя свалиться в воду, миновал деревянный подъемный мост. Старый парк Ургале принял его, дохнул в лицо прелью и сыростью, ледяным черемуховым настоем. После путаницы аллей он оказался в глухом, самом дальнем углу парка. Даже дорожки здесь проросли травой сквозь гравий, а вместо тополей, кленов и лип все больше попадались вековые угрюмые ели, склоняющие лапы почти к самой земле, необхватные дубы стояли, подпирая голыми сучьями едва светлеющее небо. Можжевельник черным плотным ковром устилал лужайки, папоротник клубился над давно упавшими деревьями. Здесь был уже лес, самая настоящая дикая пуща. Он прошел еще несколько шагов, когда впереди засветилось, отражая гладью воды белесое небо, небольшое, круглое, как монета, озерцо. На берегу его, заслоненное от неба почти черной тенью дерев, стояла усыпальница. Сложенная из светлого дикого камня, серого и слегка розоватого, больше всего она была похожа на готическую колокольню. Кружевные башенки тянулись к вершинам дубов и сосен. Все это время Анджей будто чувствовал на себе чужой взгляд. Так, словно сам Пяркунас смотрел на него с поднебесья, не спрашивая и не осуждая, и во всем этом — в светлой глади воды, в склоненных ветках деревьев — было столько нерушимого покоя. И покой этот был покоем не смерти, но вечности. Перед входом в каплицу спали в высокой траве сложенные неровным кругом древние валуны, и еще один — с углублением, такой же древний — в центре круга. Языческий жертвенник. На камне неумелыми движениями были высечены полумесяц и несколько тонких косых черт. Колосья и серп. Резы такие старые, что рисунок почти не различить. И страшно было подумать, сколько человеческих жизней лежит между ним, Анджеем, и тем, кто тесал этот камень. Из хроники Ургале и Лишкявы он знал, что здесь, перед усыпальницей князей Ургале и вправду было когда-то капище Пяркунаса. Построенное еще самим Романом Ракутой, оно простояло до тех самых пор, пока не пришел с крестом и мечом далекий его потомок. Сколько людей сложило здесь головы, защищая то, что было дадено пращурами — никто никогда не узнает. Он мог бы стать великим — Стах Ургале. Но не стал. Потому что каждое следующее поколение становится выше предыдущего как раз на высоту могильного холма. А если тебе плевать на могилы предков… Анджей толкнул внутрь стрельчатую резную дверь. Она отошла бесшумно. Изнутри дохнуло пылью, застоялым сырым воздухом. Кравиц переступил порог и оказался в круглом покое с множеством узких витражных окон. Впрочем, сейчас окна были темны. Серый неяркий свет лился сверху, сквозь окно в невозможно высоком потолке, освещал оружие и доспехи, развешанные по стенам, свитки документов в нишах, книги в деревянных и кожаных переплетах, серебряные и бронзовые ковчеги со святыми дарами. Каменный пол – ровные, гладко отесанные квадратные плиты. В одной из них, посередине комнаты – круглое железное кольцо. Анджей потянул – открылась пасть ямы. Неровные, скошенные от древности лет ступени вели вниз, но не во тьму – оттуда, из подземелья, тек кверху слабый зеленоватый отсвет. Здесь был широкий коридор, уходящий так далеко, что Анджей сразу понял: до конца он не дойдет никогда в жизни, даже если решит остаться здесь навсегда. Глубокие ниши в стенах, будто затянутые паутиной – или невидимым стеклом с множеством трещин, — а за ней неподвижные сидят на каменных тронах прежние владыки Райгарда – в древних одеждах, с янтарными венцами на головах, смотрят слепыми глазами – будто спят. Те, которые навсегда ушли за Черту, уступив место потомкам. Вот Варнас, последний князь Райгарда. Вот его отец… еще многие и многие, лиц которых Анджей не знает. Или не помнит, хотя, казалось бы, как нынешний Гивойтос, он должен помнить всех. Он вдруг понял, что сейчас обернется – и увидит свободную нишу. Ту, которую займет Март, когда новый князь Райгарда, готовый вот-вот прийти в мир, станет взрослым и будет готов заступить на предназначенное ему место. Если он, Анджей Кравиц, сумеет исполнить свой долг. Как он должен будет это сделать? Для чего эти сложенные полукругом валуны перед входом в усыпальницу? Для чего такой же, с углублением посредине, камень сразу у лестницы, в самом начале коридора? Не может такого быть, чтобы власть передавалась только с кровью. Иначе чем они все лучше Стаха Ургале?! Думать об этом было невыносимо. А еще страшно, почти на пределе сил, болело сердце. Шатаясь, ничего не видя перед собой, он выбрался наверх. Свежий пахнущий дождем и травой ветер ударил в лицо. Не разбирая дороги, Анджей бросился в лесную чащу, бежал долго, пока хватало дыхания, а после упал ничком в траву. В какое-то мгновение ему показалось – женский крик летит от дворца, крик и колокольный звон. Он зажал уши руками, чтобы не единого звука не доносилось до сознания. А потом наступило утро. Тишина, птичьи крики и солнце. Падают сквозь прозрачный полог листвы горячие золотые лучи. Вокруг, сколько хватает глаз – белое и голубое. Как будто небо упало на землю и растеклось между деревьев. На самом деле это незабудки и ветреницы, старый парк Ургале укрыт ими, будто ковром, даже травы не видно. Звенит пронзительная небесная синь. Слышны чьи-то шаги – хрустят под тяжестью ног мелкие веточки, встают, распрямляясь, стебли. Переливается, плещет вода. Если повернуть голову, можно увидеть низкую каменную чашу фонтана с зеленой от старости и влаги бронзовой статуей. Молодая девушка сидит, наклонившись к глади воды, поджав под себя то ли ноги, то ли хвост: хвостовой плавник торчит из-за спины, но вот круглые коленки смущают, портят все впечатление. На бортике фонтана, опустив прямо в воду сапоги, примостились двое пьяных, спорят о том же. Как будто сейчас это и есть самый важный в мире вопрос. — … а я тебе говорю – русалка! Там сзади – хвост. — Откуда хвост, когда вон, у нее коленки. Круглые, как у девки. — Ну, коленки. Можно подумать, что русалка – мужик. Девка она, только с хвостом, а коленки – ну что ж. и коленки… — Вежис, заткнись. Смотри, нашлась наша пропажа. Они наклоняются над ним, Яр и Вежис – одинаково и до умопомрачения пьяные, шальные, веселые. Как они могут веселиться, если все плохо, если мир рухнул и никогда не станет прежним? — Что? – выдохнул Анджей, ощущая, как все внутри болит. — А н-ниче-го! – отвечает с вызовом пан Родин, который, кажется, все-таки чуточку пьянее своего товарища. – Все уже! Мы тут с ног сбились, тебя искавши. Иди к ней, уже можно. — Берите, паночку, вот так, вот так… да не бойтеся вы. Сперва этого, а теперь другого. Антонида наклонилась над ним, сидящим в изножье широкой, как заснеженное поле, постели, подала сперва один туго спеленутый сверток, после другой. — Не сомлеете? – спросила едва слышно, улыбаясь краечками рта. — С чего бы? – удивился Анджей шепотом. — А многие млеют, особливо над первенцами. Да и вид у вас такой… будто из гроба встали. Анджей усмехнулся. В общем, так оно и было, но прямо сейчас думать не хотелось вообще ни о чем. Только сидеть вот так, смотреть на сморщенные личики в сувоях пеленок, слушать сонное дыхание – их и Юлии. Она спала. Антонида сказала, что она заснула сразу, как все закончилось, и никто ничего сделать не смог, ни пан лекарь, который уж так завихался вокруг, ни покоевые девки, ни сама Антонида. Заснула – как в прорву рухнула, ни на деток не глянула, ни к груди не приложила, пришлось кормилицу звать, а хорошо ли оно… — Помолчи, — попросил Анджей. Красно-розовые личики морщились, кривились рты, обнажая беззубые десны. — Который из них старший? — Этот, — сказала Антонида, указывая на сверток, лежащий на правой руке. Они кряхтели, оба, так тяжело, так обиженно, и вдруг раскрыли глаза. У того, который лежал на правой руке – серые, длинные, с желтизной вокруг зрачков, у лежащего на левой руке – синие, как вечернее небо. Он столько раз читал в книгах, что все младенцы одинаковы, все рождаются с голубыми глазами, и только через несколько дней радужки набирают цвет… господи, какое дикое вранье. — Этот твой, — вдруг, не поднимая головы от подушки, ясным голосом сказала Юлия. – А другой, с синими глазами – Марта. Младший. Прости меня. Он сидел, не зная, что сказать. Сидел и смотрел на них. Кружилась голова и саднило в горле. — Что ты решил? – спросила Юлия, садясь в постели. – Которого? Не отвечая, даже не оглядываясь на нее – потому что ясно понимал: увидит ее лицо – и все пропало, — он поднялся с детьми на руках, пересек длинное, солнечное пространство спальни и вышел. Антонида, провожавшая его бесшумно, на цыпочках, так же беззвучно закрыла за ним двери. В маленькой гостиной, примыкающей к спальне, было полутемно и жарко натоплено: сюда выходила широким кафельным боком грубка, и казалось, что от жара изразцы стали прозрачными, налились молочным светом, по которому проступают кобальтовые синие узоры. «На каждом изразце картинка: роза, сердце, корабль»… но не было ни кораблей, ни цветов. Здесь были нарисованы птицы с женскими лицами. Летели, раскинув крылья, пели неслышимые слуху простого человека песни. Сирин, алая птица радости, Алконост, золотая птица печали… то ли свет так падал из далекого окна, то ли мутилось в глазах, но на какое-то мгновение Анджею показалось, это Юлия глядит на него. Он сидел в кресле, все так же держа детей на руках. Они спали. Причмокивали во сне розовыми губами. Тот, что на правой руке – его сын. Тот, что на левой – Марта. И он должен решить. Он совершенно свободен в выборе, в сводах законов Райгарда, в многочисленных хрониках и родоводах Ургале – нигде! – нет прямого указания на то, кого из двоих следует отдать за Черту. Старшего или младшего. Сказано только – одного из двоих. Откладывать дальше некуда. Надо выбирать – которого из двоих отнесет он туда, в самую глубину старого парка, где стоит над черным озером усыпальница из бело-розового камня. Отдаст вот этого, синеглазого – и после скажут, что, мол, конечно, не свое и не жалко, и Юлия будет смотреть, как на последнего мерзавца. Потому что только дурак и мерзавец может подумать, что она могла… могла быть с человеком, которого никогда не любила, быть с ним, родить от него сына, помнить о нем и после смерти. Она же первая и упрекнет. А поступить иначе – как? Свою кровь, продолжение себя в мире отдать – как? Он услышал шаги за спиной. Наверное, Яр пришел – узнать, что и как. Спросить, что он решил.