Стах не представлял себе, как это — наступит однажды день, и он назовет Эгле своей женой. Несмотря на то, что прошло уже почти пять лет, как их обручили. Женой — вот эту самую девчонку, с которой только что наперегонки карабкался по затравелому крутому склону, а потом падал в траву, крепко держа Эгле за руку, и небо запрокидывалось над ними, полное быстрых облаков и пушистых сосновых верхушек. А до того они забрались в старый сад заброшенного маентка и там рвали зеленые еще, кислые дички, и похожие на розовые бусины твердые черешни… Сегодня черешни, а завтра он поведет ее под венец? И даже если он сумеет переступить в себе невидимую черту детской дружбы, что он может ей дать? Какой из него муж? Конечно, он не безродный бродяжка, но в свои неполные двадцать лет он отлично осведомлен о том, что из всего родового майна после смерти отца удалось сохранить только майорат. Что уж говорить о том, что когда-то под рукой рода Ургале было целое княжество… А еще его крайне смущало то обстоятельство, что он никогда не видел на шее Эгле креста. Вместо распятия она носила на замшевом шнурке оправленный в простое железо кусок дикого янтаря. Стах подглядел, когда они купались в Ислочи. Спрятался в камышах и смотрел, замирая от неловкости и странного чувства, которого не испытывал ни разу в жизни. На узкую спину и худые острые локтики, на рыжеватые тяжелые косы, выступающие ключицы и мерцающий под кружевным сеивом солнца осколок медового камня. И вот это дитя он должен взять в жены? Ей же Богу, это просто смешно. — Ешь ягоды, пока не протекли. *** Церковь стояла в огороде, как дом. На грядках, разбитых возле самых стен, дружно зеленели перья лука, лезли из земли кружевные веточки укропа, яблоневые деревья, высаженные вдоль ограды, роняли на свежевскопанную землю бело-розовые цветы. Деловито гудели пчелы. По выложенной вдоль грядок разноцветными плитками узкой дорожке Яр прошел к церковному крыльцу. Присел на некрашеную деревянную скамью возле стены. Нагретый за день камень неспешно отдавал тепло. Сладко пахло яблоневым цветом и влажно — разрытой землей. Эти два запаха, смешиваясь в жарком воздухе, кружили голову, вызывая почти нестерпимую тошноту и головную боль. Впрочем, сказал он себе, голова болит вовсе не от того. Такое путешествие за реку, которое предпринял он вчера, мало кому из живых людей пойдет на пользу. Из распахнутых костельных дверей тянуло ладаном и растопленным свечным воском, там в глубине затихал бронзовый басовый гул труб механического органа. Судя по канонам, месса подходила к концу. Яр решил дождаться. В храме ему делать нечего. Пускай и времена давно не те, и со святыми отцами за долгие годы они хоть и с трудом, но поладили, и здешнего ксендза Яр считает одним из лучших своих друзей… Все так, а против природы не попрешь. Хорошо, что местные бабки по причине половодья к мессе ходят редко, а то вновь поползли бы по поселку разнообразные и сочные сплетни. Про то, что новый учитель — крамольный безбожник, которому не то что детей на воспитание определить — бездомную кошку доверить страшно. Он, конечно, на эти выдумки плевать хотел с высокой колокольни, а все-таки… Органные вздохи смолкли, и еще несколько минут стояла полная тишина, перемежаемая только пчелиным гудом. Потом на крыльцо вышел ксендз. — Сидишь? — сказал он, вытирая вышиваным, с петухами, рушником мокрые руки. — Сижу. — За порогом. Божьим домом, стало быть, брезгуешь. — Брось, Янис, — попросил Яр устало. Потер висок: все-таки голова болела немилосердно. — Сам все знаешь, а туда же. На загорелом лице священника возникло что-то вроде улыбки, но глаза — серые, длинные, как у большинства коренных жителей Лишкявы, — остались серьезными. Янис потер тронутый сединой висок. — То-то и оно, что знаю. До сих пор удивляюсь, как вас всех земля носит. С точки зрения как веры, так и здравого смысла одно только ваше существование — насмешка и издевательство. — С точки зрения здравого смысла наше существование — единственное, что удерживает этот мир на краю пропасти. И то, как ведет себя в этой ситуации поместная церковь, заслуживает всяческих похвал, хотя и не перестает удивлять. Поэтому я не понимаю, какого рожна ты так бесишься. Ты же не пропускаешь имен даже простых воинов, когда читаешь литанию? — Если я по своей воле начну выбирать, чьи имена следует произносить, а чьи лучше пропускать, то чем тогда я лучше всей этой шеневальдской своры? — А ты лучше? Они поглядели друг на друга — и засмеялись. Не слишком весело, каждый прекрасно понимая, что поводов для веселья нет никаких. Скорее напротив, и коль так, то следует простить друг другу и невольную гордыню, и горечь. Предрассудки и постулаты веры — не самое лучшее, на что можно уповать, когда мир катится в бездну. А в том, что он катится, никто из них двоих не сомневался. — Зачем пришел? — Янис уселся рядом, поддернув подол сутаны. Поправил на груди серебряный тонкого плетения крест. — Сегодня пятница,— сказал Яр. — Сам знаю, что не суббота. — И в вечернюю службу исповедь. Янис из-под ладони смотрел, как вьются над яблоневыми ветками пчелы. — Яр, вот скажи честно,чего ты хочешь. — Я хочу, чтобы девица Стрельникова явилась к сегодняшней вечерней мессе, и на исповеди ты спросил ее, что она делала минувшей ночью. — Я не служу в полиции нравов. И не нарушаю тайну исповеди, если мы правильно поняли друг друга. Ни при каких обстоятельствах, Яр. Даже если они продиктованы понятиями о благополучии нынешнего миропорядка. — Ты ничего не понимаешь. — Да?! — переспросил ксендз. Загорелое лицо побледнело, словно пеплом его присыпали, резко обозначились скулы. — По-твоему, это я ничего не понимаю?! Ей пятнадцать лет, Яр! Опомнитесь, вы все! Как вы можете — напялить древнюю легенду на живого человека?! На ребенка! — Ты ничего не понимаешь, — повторил он упрямо и тихо. — Они нашли Эгле, Янис. И, как мне представляется, не только ее одну. И если между нею и этим столичным проходимцем еще ничего не успело случиться, все еще можно… остановить. Ксендз позволил себе легкий печальный смешок. — Ты так говоришь, Ярка, будто ты пробовал остановить лавину и можешь похвалиться, будто у тебя получилось. — Мне все равно. Только я хочу, чтоб ты знал. Эта сволочь, Кравиц… это он проводил расследование в Нидской опере, когда Кася погибла. Янис задумчиво гладил лежащую поверх сутаны серебряную цепь. Глаза его были темны. — Если бы она осталась жива, тебе было бы только хуже. Поверь. Может,из Каси бы и вышла Эгле, кто знает. Но ты, Яр, не Ужиный король. Ты удавился бы от отчаяния в первый же год после ее посвящения. — Я не удавился. Ты хочешь, чтобы это случилось теперь? Ветер пах медом и яблоками. Кружевной крест летел в облаках, похожих на длинные птичьи перья. Костел стоял на горушке, и отсюда, со скамьи, было видно, как далеко, над поплавами Ислочи, эти перья превращаются в бело-голубое крыло. — Я священник, Яр,— сказал наконец ксендз. — Я… я не могу. *** Наконец лодка заскребла днищем по песку. Анджей соскочил в воду, полагая, что здесь, у берега, совсем неглубоко, едва ли по щиколотку. Но, как оказалось, просчитался. Ухнул едва ли не по пояс, чертыхнулся, понимая, что окончательно утопил часы и остатки приличных сигарет, а заодно и зажигалку. Теперь придется побираться по ликсненским лавкам, курить до отъезда всякую дрянь. Он вдруг осознал, что рано или поздно придется уехать, и эта мысль ужаснула. Анджей вспомнил, что еще вчера просто мечтал поскорее исчезнуть из этого городишки, так ему до смерти в столицу хотелось, а сегодня что же? Но испугаться внезапной перемене намерений как-то не получилось. Наоборот, стало жутко от мысли, что вот он уедет, а Варвара останется здесь. Может, потом, когда-нибудь, он вернется и ее заберет, но это еще когда!.. а в столице полно дел, суматоха, он закрутится и забудет… Варвара сидела на корме, ни о чем таком и не подозревая, и щурилась на стоящее в зените солнце. Охапка водяных лилий лежала у нее на коленях, в белых, будто стеклянных, бутонах с желтой сердцевиной стояла вода, крупные капли стекали по коленям вниз. Анджей поглядел на нее через плечо и отвернулся, чувствуя, как все внутри скручивается в тугой огненный ком. Господи, и что ему теперь делать? … Когда все закончилось и они пришли в себя, смогли дышать и думать, он не испытал и тени угрызений совести от того, что случилось. Он лежал и смотрел на уголья, дотлевающие в огромном, как драконья пасть, камине, заново привыкая к этому миру и к себе в нем. Варвара лежала рядом, уткнувшись лицом в его плечо, под щекой было мокро, Анджей понимал, что она плакала, но не мог вспомнить, когда. Иногда Варвара поднимала голову и смотрела ему в лицо длинными глазами, в черных зрачках плясали отражения угасающего огня — угли, как россыпи янтарей. Он не мог понять, что именно изменилось в этом лице, но такой Варвару он никогда прежде не видел. И еще он готов был поклясться хоть на распятии, что, глядя на него, Варвара видит перед собой совершенно другого челововека. Мужчина сидел на песке под ивой, неторопливо подкладывая тонкие вербовые ветки в крохотный костерок. Прозрачные в ярком свете язычки огня едва не лизали пальцы загорелых сильных рук. Когда человек наклонялся, серебряная нитка распятия выпадала из распахнутого ворота простой, но безукоризненно белой льняной рубахи. На вид человеку было едва ли больше сорока лет, но седина на висках оставляла простор для других предположений. — Пан Кравиц? Анджей выволок на песок тяжеленную лодку и помог Варваре сойти на берег. Сложил рядом на песок цветы и сверток с ее платьем — Варвара настояла на том, чтобы забрать старинную сукню с собой, как Анджей не убеждал ее в обратном. Вынул из уключин и бросил на дно лодки весла и только после этого оглянулся. — Чем обязан? — он узнал в сидящем ксендза из местной церквушки. Кажется, отец Ян. А, неважно!.. — Вы, собственно говоря, мне не нужны. Ну разве что как-нибудь, пока вы не уехали, придите к исповеди. Ради приличий. А то люди переживают. — Перебьются, — невежливо сообщил Анджей. Святых отцов он терпеть не мог, не столько по роду службы, сколько из чисто человеческих соображений. Похоже, и этот — не исключение. Вообще, пути Инквизиции Шеневальда и Крево и святой Церкви пересекались довольно часто, но препятствия на этих путях были исключительной редкостью. В основном, отношения сводились к утверждениям вынесенных судебных приговоров, положенных к случаю проповедей о необходимости и пользе милосердия… ну и, изредка, информирования господ венаторов о слишком уж неявных случаях. Ведьмы и навы — они ведь разные бывают. Всякое случалось, но конфликтов из-за подследственных не возникало никогда. — Ну, предположим,— согласился ксендз покладисто. — Перебьемся, тем более, что ваш визит в храм вряд ли будет искренним. А вот панне Стрельниковой следует вспомнить, что она добрая прихожанка, и долг веры… Анджей присел перед костерком на корточки и протянул к огню застывшие от воды руки. — А не пойти ли вам куда подальше, святой отец? — поинтересовался он лениво. Языки пламени дергались, похожие на обрывки цветной блеклой ткани. — Панна Стрельникова пребывает под следствием и будет находиться при мне неотлучно, о чем вынесено соответствующее постановление. Ежели угодно, могу показать. У вашего штатного венатора в конторе. Приходите, побеседуем… старки выпьем. Или постулаты веры не дозволяют? — Не юродствуйте, пан Кравиц. Вы понимаете, о чем идет речь. Панна Стрельникова — неполнолетняя, опекуна у нее нет. К черту постулаты веры, но вы ввязались в такое… Вы сами не понимаете, чем это может кончиться для вас и для нее. Заметьте, я вам это не как священник говорю. — Подите к дьяволу с вашим опекунством! — Пан Кравиц, остановитесь, пока не поздно! Он так и не понял, что произошло в следующую минуту. Мир опрокинулся навзничь, резкими, до оскомины, сделались краски. Странным, искаженным зрением он будто со стороны увидел песчаный откос, иву, наклоненную над водой, сидящих возле засыпанного песком кострища девочку и не старого еще мужчину — и огромного ужа в золотой с янтарями короне на плоской голове. Глаза девочки, отражающиеся в вертикально поставленных змеиных зрачках, руку священника, поднимающуюся в крестном знамении… И еще был человек в такой же змеиной короне — он стоял на речном обрыве и смотрел на происходящее внизу, облака и сосновые кроны плыли под его ногами. Почему-то Анджею показалось, он улыбается.