Руки ее дрожали, и она выглядела той, кем и была, – совсем юной и очень испуганной девочкой. – Пожалуйста, – повторила Алина жалко и прижала его руку к своей горячей щеке. И внутри, в самом сердце, у Макса что-то тоскливо дрогнуло и заболело. – Хорошо, – проговорил Тротт и аккуратно высвободил ладонь. – Я никуда не пойду. – Правда? – она даже пошатнулась от облегчения, заулыбалась радостно. – Обещаю, – кивнул он. – А теперь есть и спать, Богуславская. Заснула Алина мгновенно, поджав ноги и укутавшись в куртку, а Тротт послушал немного ее выравнивающееся под звуки леса дыхание и выбрался из норы под папоротником. Мешок он, достав часть монет и несколько кусочков золота, оставил в убежище: если не вернется, это хоть немного увеличит шансы спутницы на выживание. Прикрыл парой листьев корни: нору и так заметить трудно, да и не пролезут туда местные чудовища, но поберечься никогда не лишнее. Измерил прутиком узкий девичий след у ручья – и, ускоряясь, прижав крылья к спине, побежал туда, откуда они с Богуславской пришли. Ночной лес жил своей жизнью: верещали вездесущие мелкие ящеры – они не любили жару и выходили к темноте греться на камнях, впитавших тепло солнца, – щебетали птицы, скрипели сломанные папоротники. Макс контролировал дыхание, прислушивался и принюхивался, но людей не ощущал и огней факелов не видел. Да и вряд ли преследователи осмелятся идти в темноте: кому охота попасть на ночную трапезу к пауку-лорху? Это Тротт двигался уже проверенным путем, да и ночное зрение помогало. Деревню, ютящуюся на галечном пляже, он учуял издалека, по запаху тухлой рыбы и гниющих водорослей. Не вся рыба в местных морях была съедобной – попадалась и ядовитая, и та, в которой мяса-то и не было почти, одни иглы, жир и чешуя. Ядовитую не выбрасывали, оставляли перегнивать в колодах и получившуюся смертельную смесь использовали для острог и стрел, а излишки продавали скупщикам (а те перепродавали ее охотникам и наемникам). Из местных водорослей и несъедобной желчно-костистой рыбы делали мазь, которой лечили всё на свете. Деревенька на фоне общей нищеты тех, что Макс видел ранее, выглядела даже зажиточной: с десяток домишек, построенных из колотого папоротника и покрытых листьями, несколько лодок. Сушились растянутые на распорках сети и снасти, трепетала на ветру одежда, постукивали друг о друга связки сухой рыбы. От огромных папоротниковых колод, поставленных чуть в отдалении, несло так, что в горле перехватывало и хотелось кашлять. Море немного штормило, и над его колышущейся поверхностью мчались в фиолетовых небесах две луны. Тротт выбрал дом покрепче и побольше, открыл дверь, постучал с силой и отошел подальше ждать хозяина. Внутри зашуршало. В темном прорубленном окошке вырисовался силуэт мальчишки лет одиннадцати – тьма расступилась, очерчивая его объемными цветными тенями, обрисовала в руке и короткую костяную острогу. Макс не обманывался кажущейся хлипкостью пацана: дети рыбаков такой острогой пробивали кожаные панцири местных морских черепах, а уж незваный полуголый гость и вовсе был легкой добычей. К мальчишке в темноте неслышно подошел взрослый, видимо, хозяин дома. Теперь инляндца изучали вдвоем. – Не бойтесь, – негромко проговорил Тротт, протягивая руки ладонями вверх, – я зла не сделаю. В доме снова зашуршало. Хозяин, крепкий мужик лет тридцати, долго ждать себя не заставил – вышел, держа в одной руке нож, а в другой – плошку с горящим на рыбьем жиру фитилем. Сощурился, разглядывая Макса, сплюнул на гальку. В глазах его была мрачная настороженность. – Я без зла пришел, – повторил инляндец, не двигаясь с места. – Со злом бы н’ стучал, – меланхолично ответил рыбак, засовывая нож за пояс. Присмотрелся, подошел ближе. – Вот диво-то, крылатый, что ль? – он провел чадящей плошкой прямо у плеч позднего гостя. – Я таких, как ты, н’ видел, слышал только, что н’ дальнем берегу встречали. Максу приходилось прислушиваться, чтобы понимать речь хозяина дома, – язык на Лортахе был общий, но имел множество диалектов, и в той же Лакшии говорили совсем иначе, чем в этой деревеньке. – Меня зовут Охтор, – представился Тротт, как положено было. Местные верили, что назвавший имя не принесет зла, иначе его покарают боги. – Рыбных тебе лет, хозяин. – Виенши, – неохотно произнес рыбак. – Староста я местный. И тебе н’ хворать. Чего нужно тебе, Охтор? – У меня есть деньги и золото, – Макс достал из-за пояса тряпицу, – много золота, почтенный Виенши. Я все тебе отдам, если ты продашь мне чистую одежду и обувь и немного той мази, что вы раны лечите. И еще кое-что… Рыбак, вопреки ожидаемому, хоть на золото и покосился с жадностью, но рук сразу тянуть не стал. – Дорого платишь, – рассудительно произнес он. – Н’ за одежду с обувью, да? Н’ тебя ль, странник, ищут н’оры на раньярах? – А много ли тех, кто ищет? – отозвался Макс, протягивая старосте кусочек золота. – Откуда ж мне знать? Сюда только двое прилетали, – невозмутимо ответил рыбак, перехватывая самородок и пробуя его на зуб. Тротт протянул ему еще. – А вот сын мой в море видел, как н’встречу, к гиблому лесу, с пяток раньяров со всадниками летят. И с другой стороны еще два прибыли, странник. Каждый день деревни н’ши облетают, рыбу отбирают, спрашивают, н’ видали ль девки крылатой с волосами, белыми, как козья шерсть… Вот и думаю я… н’ тебя ль? – Так я же не девка, – развел руками Охтор. – Ты-то н’т, – Виенши глубокомысленно осмотрел гостя, – да вот говорят, что девка та н’ одна идет, что помощник у нее есть, который с одного маха раньяра н’пополам разрубает. – Брешут, – отозвался Макс. – И о девке я никакой не знаю. Я в море рыбу ловил, лодка перевернулась, все вещи на дно ушли. Остался с тем, в чем был. Еле на берег выбрался, полночи шел, пока на твою деревню наткнулся. – Н’да, н’да, – покивал староста. – Так скрывать я н’чего не стану, даже за твое золото, крылатый. А то откроется – и меня убьют, и деревню сожгут. – Я тебя и не прошу скрывать, – ответил Макс, – спросят – расскажешь. Можешь даже сказать, что я тебя с ножом у горла заставил. Сын твой болтать не будет? – Мы н’ болтливы, – буркнул староста. – А жена твоя тоже не болтлива? – поинтересовался Тротт. Рыбак напрягся, потянулся к ножу. – Зачем тебе, странник, о моей жене знать? – Да так, – морщась, проговорил инляндец, – спросить надо кое-что, о чем только бабы знают. Так что, почтенный Виенши, возьмешь мое золото? И с женой дозволишь поговорить? Рыбак еще поколебался. Фитилек в плошке пару раз прыснул горящими искрами и погас. – Добро, – сказал хозяин и плюнул на руку, чтобы скрепить договор. – Повтори-ка, что тебе н’жно, странник. Макс добрался до стоянки еще быстрее, чем до деревни. Отнял от норы листья, спустил туда добычу – и вдруг понял, что не видит принцессу. По спине ударило холодом, и он присел – и выдохнул со злым облегчением. Богуславская не спала – сидела, обхватив колени, забившись к самому краю убежища, и зеленые глаза ее укоризненно мерцали. – Вы меня обманули, – прошептала она сипло и прерывисто. – Да, – согласился он, забираясь в нору. – Я очень испугалась, когда проснулась, а вас нет, профессор. – Надо было не просыпаться, – грубо ответил он, вытягиваясь на мху. – Ложитесь, Богуславская. Хорошо, что вы не плачете, – у меня, ей-богу, нет сил вас утешать сейчас. Завтра посмотрите, что я вам принес. Она долго возилась в узкой норе, пытаясь подползти и вытянуться рядом, и наконец затихла. – Главное, – прошептала она, – что вы сами вернулись, профессор. Макс уже почти не слышал этого – он от усталости ушел в тупое полусонное состояние. В голове крутились остаточные размышления: он, точнее Охтор, много ходил по этому миру и встречал разных людей. И далеко не все из них были по-звериному жестоки, как норы и наемники. Были здесь и простые люди, которые так же, как во всех мирах, хотели спокойно жить. Как сегодняшний рыбак: он хитро щурился на прутик и на ноги гостя, что-то бормотал себе под нос про девок, которых никто не видел, однако нашел обувку у жены и поговорить с ней разрешил. На обратном пути Макс, привыкший к нравам Лортаха, ждал погони – если бы его прирезали да сдали норам, рыбаки бы еще вознаграждение получили, и ничто не мешало старосте поднять мужиков и погнаться за крылатым, – но его никто не преследовал. Значит, даже самые жестокие боги не делают человека зверем. Зверем себя делает сам человек. От усталости и груза завтрашнего дня на Тротта напала бессонница: вымотанное тело болело и требовало подкрепиться, но вставать не было сил. Макс все ворочался, пока не пришлось замереть – заснувшая было Богуславская неожиданно вскинулась, тараща глаза, сонно потерла их и пробормотала облегченно, укладываясь обратно: – Вы здесь… здесь… Повернулась к нему спиной и, поерзав, прижалась так, что короткие волосы на затылке полезли ему в рот. Макс чертыхнулся и чуть отстранился. Но от принцессы, согревшейся под его курткой, шло тепло, и он как-то очень быстро расслабился и заснул. И все оставшиеся часы сна ощущал, как периодически щекотно становится щеке и губам. Глава 7 12 февраля по времени Туры, Нижний мир Максимилиан Тротт Утром Богуславская первым делом распотрошила узелок с принесенными вещами, прижала их к груди и недоверчиво уставилась на Макса. Были в ее взгляде и обида, и страх, но все перебивало такое восхищение, что она живо напомнила ему напарницу Стрелковского, Люджину, которая тоже взирала на инляндца с благоговением. Тротту не хотелось признаваться себе, что взгляды эти были ему приятны. – Это всего лишь одежда, Алина, – сказал он сухо. – Переодевайтесь. У нас мало времени. Принцесса поспешно закивала и побежала к ручью. И вернулась уже умытой и одетой. – Обувь не жмет? – поинтересовался Тротт, разглядывая ее. – Нет, даже большая, – Богуславская вытянула ступню из ботинка – тот был широковат, сделан из грубой кожи местных ящеров, – я тут обмотала, профессор. Он посмотрел на эти рыхлые «обмотки», скривился и приказал сесть. И, осмотрев ступни – нет ли повреждений, – начал заново плотно перематывать их по щиколотки. Макс опасался паразитов, но одежда оказалась так продублена солью, что у вшей не было никаких шансов. Штаны спутнице, конечно, были велики, как и сорочка, но даже в этой мешковатой одежде ее никто не принял бы за юношу, несмотря на короткие волосы: слишком выразительными и нежными были черты лица, тонкими – запястья, шея и лодыжки и слишком женской – линия губ. – Профессор, – застенчиво позвала принцесса ему в макушку. Макс не стал поднимать голову. – Спасибо вам за все, – продолжила она, – я на самом деле понимаю, почему вы меня обманули. Я была в истерике и вне себя от паники.