Повесть. Трилогия. Прежние повести, как одна, приятные, иных не создавали, а, буде какой ослушник и сущий охломон шел супротив правила и письменами излагал непотребства — имя ослушника, как минимум, предавалось поруганию и забвению на вечные времена. Эта повесть неприятная во многих местах. Прогулки с бесом (вне времени и пространства) Книга первая в шести томах Повесть собрана современной техникой при участии невидимой, но принимаемой слухом, сущности в звании «бес». Вечно юная, неизменная отеческая ненорМАТивка с новой ценой «плюс восемнадцать», гуляет на страницах повести да не осудит читатель прегрешения наши! Предисловие книге и первому тому Управляемая и меняемая желаниями фантастика существует в яви, а необузданная, в коей поменять и малый эпизод не можем — в сонных видениях. Адам и Ева видели сны, за толкованием виденного, если сверх меры волновало пару, обращались к создателю, но после грехопадения с изгнанием из рая последующие кинокадры методом проб и ошибок объясняли сами. Что видела пара в сонном видении перед днём искушения, грехопадением с последующим изгнанием в «святом писании» не сказано, похоже, пара спала без сновидений. Сонные видения делятся на «пустяковые», «дурные», «вещие, и «несбыточные», но какие стоит помнить от первого кадра до пробуждения, а от просмотра каких картин закрывать глаза во сне и просыпаться — спящему не дано знать. И автор не исключение: уходящая в неоглядную высь широкая и, гладкая, как стекло, без единой трещинки, скала красного гранита с мелкими чёрными вкраплениями, освещена заходящим солнцем, справа и слева что-то ещё возвышается и говорит без слов: — Преодолеть препятствие не по силам и альпинисту-скалолазу высшей квалификации, «оставь надежды всяк передо мной стоящий, пройти можешь, если продырявишь меня». Слева от скалы на удалении двух-трёх метров стол без скатерти, за столом человек непонятного возраста: — Желаете заработать? — Желаю, чем и как? — Видите? — левой рукой сидящий обвёл скалу — нужно сделать проход, а за грамм отбитого камня получите… — и назвал сумму не запомнившихся денежных знаков. — Инструмент? — Подходите, выбирайте — стою перед столом, вижу набор многих диковинных инструментов: «какой выбрать? Скала не известняк, гранит, камень твёрдый, не всякий инструмент возьмёт, сталь высшей закалки долго не продержится против гранита, быстро остроту потеряет. Алмаз нужен, без алмаза и грамма не добуду…» — и увидел зубило с алмазным наконечником — «о, что и нужно, «зуб» есть, осталось «било» найти» — и било оказалось на столе. Вооружился инструментом, взглянул на стол с тайной мыслью «алмаз не выдержит — выберу другое» — а на столе уже ничего не было… Стою у стены, выбираю место откуда отделить первые граммы, и вижу в глубине бледно-серые контуры человеческой фигуры: «вот по ним и пойду пока солнце светит, без света ничего не увижу… Указаний откуда начинать борьбу с камнем не было, вот и начну с силуэта… Много не добуду, но пройтись по контуру интересно, не простое добывание граммов» — начал работу сверху. Сделал пару ударов и услышал за спиной: — Достаточно, получите за труд — обернулся, и вижу работодателя, протягивающего толстенную пачку купюр неизвестной валюты. Удивился, взял, обрадовался: «за малую работу такие деньги!?» — посмотрел на место, где отколол крошку гранита… и не увидел скалу, исчезла, посмотрел в сторону человека за столом — и его не было, пропал, а на их месте оказалась красивая долина под неестественно синим небом… Было, и прежде навещали издевательские сны, дразнили, но этот превзошёл всех: от первого до последнего кадра с пачкой денег хранится в деталях и отказывается уходить в забвение. Не чаще раза в месяц (в полнолуние) предаюсь гаданию и пытаюсь выяснить, о чём вещало сновидение, за каким хером и откуда пришло — попытки ничего не дают, кроме скорого ухода в сон в обнимку с пустой надеждой: «может, опять там окажусь?» Если под страхом наказания потребуется нарисовать портрет человека за столом — не выдам и единого слова, не помню, но что за малую и пустяковую работу человек порадовал толстенной пачкой неизвестной валюты — было. Кто виноват, если в пробуждении рука, коей принял пачку, была крепко сжата в кулак и ни к одной части тела не прилипла и единая банкнота, сколько народу расстроил человек за столом, как глубоко и зачем? Фрагмент первый: Граждане страны советов не любили писать биографии: — Вроде, как донос на себя пишу. Мало им когда и где появился — раздевайся до исподнего, выворачивайся на изнанку, признавайся без утайки, какими плохими делами замарал имя своё прежде, от чего отказывался и почему? Что за рыбина, с кем, в каких морях-окиянах плавал в прежние времена, с кем, где и с какой целью мутил воду? — кто такие «имы», чьих будут, откуда взялись — вопросы, вздумай кто задать любителям чужих жизнеописаний, оставались без ответа. Когда неведомым и могущественным «имам» пролетарский нюх шептал (доносил) «грешник пытается утаить важные сведения, обещавшим неприятности голосом «исповедники» выпускали короткое: — Подробную биографию… — а допрашиваемые натурально дивились: — Чего писать-то? — и рождались исповеди полные у одних, на четвертушку листа ученической тетради крупной прописью у других, и короткие, без деталей, корявым почерком у третьих. Сетовавшим на слабые познания грамоты дозволялось сокращать биографическую повесть до двух позиций: копия с паспорта о времени явления в свет плюс скудные сведения о родителе: — Рабочий — и как вариант: — Служащий… — женская половина родословной любителей чужих биографий не интересовала. В старину верующие докладывали служителям культа о прегрешениях устно, власть советов упущения «пастырей овец православных» модернизировала в биографии во «благо молодого савецкого государства». Дальше шире и лучше: написал биографию — молодец, теперь напиши мнение о соседях справа и слева, что говорят и чего не говорят молчащие, молчуны опаснее. Пишите много и часто, органы определят, что пойдёт в дело, а что останется в архивах. Биография автора полная, с деталями, устоявшими против времени: «в одна тысяча таком-то году от рж. Христова», а до рж. Христова русские жили в берлогах, сделанных медведями, мёд продразвёрсткой у косолапых отбирали и продавали за бесценок иноземцам, воск, мягкую рухлядь, пеньку и прочее, нужное за рубежи сплавляли, сами при лучине щи лаптем хлебали и пням богу молились», восьмого месяца, в третьем часу ночи девятого дня трудами повитух покинул материнское чрево и отправился в путь с названием «жизнь». Как принимают новорождённых в иных землях автору неведомо, но отечественные повитухи шлёпают прибывшего по заду и ждут ответ: заорал младенец от первого незаслуженного наказания — хорошо, включил лёгкие в работу, жить будет, а незаслуженное наказание забудется, мал помнить первый шлепок по заду. Автору профессиональные приёмы повитух не понадобились, и как повествуют семейные хроники: начальный момент выхода младенца не отличался от выхода миллионов других младенцев, ординар, но как только вышла голова и была очищена от ненужных биологий — младенец открыл глаза, рот и неокрепшим голосом завопил: — Не хачу, не жалаю, бляди, верните на место! — принимающий врач в звании «профессор» удивился, не потерял самообладание и возразил: — Тебя звали? Нет, сам выходил, вот и возвращайся на прежнее место самостоятельно, нечего скандалы затевать! Огорчу: назад ни у кого ходу не было и не будет, нынешний лозунг «только вперёд», других нет. И сколько собрался пробыть в утробе матери, срок? Год, два, пять? Дольше? Может, скажешь, как твою персону на прежнее место затолкать? — прибывший замолчал, скосил мутные глаза на доктора, прекратив словесное буйство ворчанием: — Сиську хочу… — Требование естественное, законное, будет сиська… две. Это был единственный случай в практике врача, отдавшего многие годы родовоспомоществованию (ныне «перенаталом» зовётся). Устные семейные хроники добавили слова профессора: — Да-а, сударыня, далеко не ординарное дитя явили миру — всех рожениц, без различия, профессор величал «сударынями». Факт нежелания младенца выйти в мир доктор (профессор) описал латынью, было, приготовился послать описание редкого явления в заграничный медицинский журнал, но вспомнил в какое время живёт и остановился: «рискую, ныне власть в руках дураков и подлецов, чего доброго ума хватит шпионским донесением засчитать… Тогда конец, сгину, как пить дать сгину…» — и спрятал записи «от греха подальше». В тридцать седьмом благословенном двадцатого века старое сердце профессора отказалось служить и увело тело в бессрочный отпуск. Сын, разбирая отцовы бумаги, нашёл записи, зная латынь прочёл: — Прости отец, но такого быть не могло, рассказ выжившего из ума — и предал записи огню. Один случай отказа выйти в мир не прояснит причину, всякому чуду нужен десяток случаев, чтобы чудо потеряло звание, один факт останется чудом, как и воскресение из мертвых. Столь грандиозное явление свершилось в родильном отделении третьей городской больницы губернского града, не исчезнувшего до сего дня и стоящего на реке средней глубины, скорости течения и не совсем чистой воды. Река поминается в российских учебниках географии «правым притоком Волги». Имя реки, делящей город на две части, трогает умы горожан не выше уровня источника питьевой воды. В черте города водная артерия выглядит полноводной, иначе нельзя, город губернский, и река обязана выглядеть не районной речушкой мелеющей в летнее время, но серьёзной водной артерией. Полноводность фальшивая, держится на плотине за чертой города, а когда нужда (весенний паводок) открывает створы гидросооружения — водные остатки теряют звание «река» и довольствуются «речушкой». Ничем выдающимся река похвалиться не может, великих битв на берегах водной артерии не случалось, в основной длине водяная артерия не судоходна, но льстит званием «правый приток могучей Волги». Без малых притоков великих рек не бывает, всякое большое славится малым, и отведи насовсем наш ручеёк в сторону — великая река далее пересыхающего ручья не утечёт. Понимание собственной значимости распрямляет плечи, меняет осанку, а лысина, отразив тонкий лучик славы, гордо откидывается назад. Многие города отечества за годы непутёвой истории своей меняли названия, но город моего явления в мир оставался стойким и не менял окраску в исторических пертурбациях («заварухах») Такая стойкость имеет объяснение: большие исторические деятели с неуёмной тягой менять названия городам забывали о городе моего рождения. Откатив во временную глубину, окажемся в точке, когда городу было подарено звание «губернский», но как город шёл к почётному званию — тщательное, многостраничное выяснение в повесть не входит, а короткое и вольное выглядит так: губернским город стал после прибытия первого губернатора, в отечестве не города делают губернаторов, но губернаторы города, и пример тому стольный град.