Мать боялась, что Франца сочтут политическим противником Рейха, а не просто несознательным. Я не винил ее. Мне было известно, что происходит с врагами Рейха. Они исчезали. В первый день по возвращении домой я проснулся, когда комната была ярко освещена солнцем, а на краю моей узкой постели сидела мать. Франц уже давно ушел в гимназию. Я проспал почти до полудня. – Что-нибудь случилось? – спросил я, подтянув одеяло к подбородку. Мать склонила голову набок: – Когда ты был младенцем, я часто смотрела, как ты спишь. Твой отец считал меня сумасшедшей. Но я думала, если отвернусь, ты забудешь сделать следующий вдох. – Я больше не младенец. – Да, – согласилась мать. – Не младенец. Но это не значит, что я не беспокоюсь о тебе. – Она закусила губу. – Тебе хорошо служится? Как я мог объяснить своей матери, чем занимался? Рассказать о том, как мы вышибали двери в домах евреев, чтобы изъять радио, электроприборы, ценности – все, что могло обеспечить нашу победу? О старом раввине, которого я избил за то, что тот вышел из дому помолиться после наступления комендантского часа? О мужчинах, женщинах и детях, которых мы сгоняли по ночам, как стадо овец, и убивали? Мог ли я объяснить ей, что напивался, чтобы стереть из памяти картины, которые видел в течение дня? А иногда на следующее утро испытывал такое жестокое похмелье, что едва держался на ногах. Мог ли я рассказать, как между расстрелами сидел на краю ямы, свесив в нее ноги, и плечо у меня болело от отдачи винтовки. Я выкуривал сигарету и делал знак дулом очередным жертвам, показывая, куда ложиться. Потом я стрелял. Особой точности не требовалось, хотя нас учили экономии. Две пули в голову – это слишком много, в таком случае ее может просто оторвать от тела. – Если тебя ранят в Польше? – спросила мать. – Меня могут ранить и в Германии, – заметил я. – Я осторожен, мама. Она прикоснулась к моей руке: – Я не хочу, чтобы пролилась кровь кого-то из Хартманнов. По ее лицу я видел, что она думает о Франце. – С ним все будет в порядке, – сказал я. – Существуют особые группы, которые возглавляют люди с учеными степенями. Для образованных тоже есть место в СС. Мать расцвела: – Ты сказал бы ему об этом. Она ушла, пообещав приготовить мне королевский обед, раз я проспал завтрак. Я вымылся под душем и оделся в штатское, хотя и понимал, что выправка все равно выдает во мне солдата. Покончив с едой, я сидел один в притихшем доме. Отец еще не вернулся с работы, мать ушла в церковь, где участвовала в волонтерской группе. Франц был в школе до двух часов. Я мог бы пойти прогуляться по городу, но мне не хотелось ни с кем общаться. Так что я вернулся в нашу с Францем общую спальню. На его столе стояла грубо вырезанная из дерева фигурка оборотня. А рядом с ней – еще две в разной степени завершенности. Одна изображала вампира со скрещенными руками и запрокинутой назад головой. В мое отсутствие младший брат превратился в умелого резчика. Я взял в руки вампира и прикоснулся подушечкой большого пальца к его клыкам, проверяя, насколько они остры, когда услышал голос Франца: – Что ты делаешь? Я обернулся, брат напряженно смотрел на меня. – Ничего. – Это мое! – резко сказал Франц и выхватил у меня из рук фигурку. – Давно ты занялся резьбой? – Когда захотел сделать шахматный набор, – ответил он и принялся искать что-то на полках. Франц собирал книги, как другие люди коллекционируют монеты или марки. Они заполняли его стол и полки, лежали стопками под кроватью. Франц никогда не отдавал книги в церковь на благотворительные распродажи, потому что никак не мог решить, захочется ли ему когда-нибудь прочесть их еще раз. Я смотрел, как брат перебирает книги из одной стопки на столе – романы ужасов, и успевал прочесть названия: «Крымский волк», «Кровавая похоть», «Явление призрака». – Почему ты это читаешь? – спросил я. – А тебе какое дело? – Франц выложил учебники из школьной сумки на постель и заменил их романами. – Вернусь позже. Мне нужно погулять с Отто, собакой Мюллеров. Меня не удивило, что Франц взялся за такую нелепую работу, а вот то, что старая псина до сих пор жива, было действительно странно. – Ты собираешься читать их псу? Франц не ответил и быстро вышел из дому. Пожав плечами, я плюхнулся на свою узкую постель и открыл одну из книг брата. Три раза прочел одно и то же предложение и услышал, как закрылась входная дверь. Тогда я подошел к окну, выглянул – Франц переходил улицу. У дома Мюллеров он даже не остановился. Я спустился вниз, выскользнул на улицу и, пользуясь полученными на тренировках по военному делу навыками, несколько минут выслеживал брата. Он дошел до незнакомого мне дома, который выглядел так, будто там никто не живет. Ставни закрыты, фасад много лет не ремонтировали. Тем не менее, когда Франц постучал в дверь, ее тут же открыли. Я прождал минут пятнадцать, прячась за живой изгородью, пока мой брат не появился снова, пустая сумка болталась у его бедра. Тут я вышел из своего укрытия: – Чем ты занимаешься, Франц? Он попытался пройти мимо меня. – Ношу книги другу. Насколько я знаю, это не преступление. – Тогда почему ты сказал мне, что идешь выгуливать собаку? – (Брат не ответил, но на щеках у него вспыхнули два красных пятна.) – Кто тут живет? И почему ты не хочешь, чтобы я знал о твоих визитах сюда? – Я приподнял брови и усмехнулся, вдруг подумав: неужели младший братишка стал ухаживать за кем-то, пока меня не было? – Это девушка? Неужели тебя наконец заинтересовало что-то, кроме стихотворных размеров? Я игриво приобнял его за плечи, но он вывернулся и буркнул: – Прекрати! – Ах, бедный Франц! Если бы ты спросил меня, я бы посоветовал тебе приносить ей шоколад, а не книги… – Это не девушка, – выпалил Франц. – Это Артур Гольдман. Вот кто здесь живет. Мне потребовалось мгновение, чтобы вспомнить это имя. Еврейский мальчик из класса Франца в гимназии. Большинство евреев покинули наш город. Я не знал, куда они уехали, – в большие города? Может быть, в Берлин? Мне, честно говоря, было плевать. А вот моего брата, очевидно, это интересовало. – Господи Иисусе! Из-за этого ты не хочешь вступать в СС? Потому что дружишь с евреем? – Не будь идиотом… – Тут не я идиот, Франц. Не я якшаюсь с врагами Рейха. – Он мой друг. Не ходит в школу. Я приношу ему книги. Вот и все. – Твой брат – кандидат в офицеры СС, – тихо проговорил я. – Ты перестанешь водиться с евреем. – Нет, – ответил Франц. – Нет? – Нет! Я не мог вспомнить, когда в последний раз мне отказывали, да к тому же в такой категорической форме, и в ярости схватил Франца за горло. – Как, по-твоему, это будет выглядеть, когда о твоей дружбе узнает гестапо? Ты испортишь мне карьеру. Забыл, сколько я сделал для тебя? – Я ослабил хватку, Франц закашлялся и согнулся пополам. – Будь мужчиной, Франц. Хоть раз в своей жалкой жизни будь, мать твою, мужчиной! Он, шатаясь, пошел прочь. – В кого ты, черт возьми, превратился, Райнер? Порывшись в кармане, я вытащил сигареты, закурил. – Может, это было слишком сурово, – смягчив голос, проговорил я. – Может, тебе будет достаточно услышать от меня вот что. – Я выпустил изо рта колечко дыма. – Скажи Артуру, что больше не сможешь его навещать. Или я позабочусь о том, чтобы тебе не к кому было приходить. Франц в ужасе повернулся ко мне, на лице у него застыло выражение, которое я видел столько раз за последний год, что потерял к нему чувствительность. – Прошу тебя, – взмолился он. – Не надо. – Если ты и правда хочешь спасти своего друга, держись от него подальше. Через два дня я проснулся оттого, что Франц сжимал руками мое горло. – Ты лжец! – прошипел он. – Ты обещал, что ничего не сделаешь Артуру. – И ты лжец, – ответил я. – Иначе ты не узнал бы, что они уехали. Сеять зерна нетерпимости было нетрудно: стоило лишь намекнуть какой-нибудь семье, что ей здесь не рады, и они давали всходы. Я вовсе не заставлял Гольдманов уезжать из города. Сработал чистый инстинкт самосохранения с их стороны. Я сделал это потому, что знал свою силу и слабость брата: он продолжил ходить к Артуру, я на иное и не рассчитывал, а значит, поступил правильно, приняв меры. Сегодня он носит книги, завтра будет таскать еду. Деньги. Потом приютит у себя. Этого допускать нельзя. – Я сделал тебе одолжение, – проскрежетал я сквозь зубы. Франц перестал сжимать мне горло. В лунном свете я видел его лицо, такого выражения на нем не было никогда: глаза темные и спокойные, челюсти сжаты от ярости. В тот момент он явно был способен убить меня. Тут я понял, что матери больше не о чем беспокоиться. Даже если Франца силком притащат на сборный пункт, даже если он не поступит в университет, а отправится, как я, в военную школу, даже если попадет на фронт, он выживет на этой войне.