– Здесь живет Артур, – тихо сказал мне Франц, вспомнив своего бывшего школьного друга. Меня это не удивило. Последний раз я был в Падерборне год назад, когда отец поехал сюда покупать у еврейского сапожника кожаные ботинки для матери на Рождество. Нам были даны инструкции: 1. Не подвергать опасности жизнь или собственность немцев-неевреев. 2. Не грабить дома и лавки евреев, только громить их. 3. Иностранцы, даже евреи, не должны подвергаться насилию. Герр Золлемах вложил мне в руки тяжелую лопату: – Иди, Райнер, покажи этим свиньям, пусть получат по заслугам. Горели факелы, только так мы могли хоть что-то видеть во тьме. Воздух был наполнен дымом, слышались крики. Битое стекло сыпалось дождем. Осколки его летели нам под ноги, мы неслись по улицам, орали во всю глотку и били витрины. Мы были как дикари, как безумцы, страх выступал липким потом на наших разгоряченных лицах. Даже Франц, который, по-моему, не разбил ни одной витрины, бежал вместе со всеми – щеки красные, вспотевшие волосы прилипли к голове, – увлеченный вихрем яростной толпы. Было странно, что нам приказали громить все вокруг. Мы росли воспитанными немецкими мальчиками, нас приучили вести себя хорошо, матери наказывали нас за разбитую лампу или чашку из китайского фарфора. Мы жили в бедности и знали цену вещам. И тем не менее вот он, этот мир огня и насилия, у нас перед глазами как последнее доказательство того, что мы оказались в Зазеркалье. Все перевернулось с ног на голову, все казалось нереальным. Улики, сверкая острыми гранями, лежали у нас под ногами. Наконец мы оказались у магазина, куда ходили с отцом, маленькой лавки сапожника. Я подпрыгнул и схватился снизу за качающуюся вывеску, сдернул ее с одной цепи, так что она пьяно зашаталась, держась на другой. Я сунул лопату в витрину и стал выгребать из груды осколков обувь – ботинки, лакированные туфли, сандалии – и спихивать их в лужу на улице. Штурмовики СА вышибали двери в домах, выволакивали жильцов на улицу в нижнем белье и тащили их в центр города. Дрожащие люди сбивались в кучки и заслоняли детей. Одного мужчину заставили раздеться догола и плясать перед солдатами. – Kann ich jetzt gehen?[24] – взывал он к своим мучителям, кружась на месте. Не знаю почему, но я подошел к семье этого мужчины. Его жена, стоявшая на коленях, вероятно видя мои гладкие щеки и юное лицо, схватила меня за ботинок. – Bitte, die sollen aufhören[25], – взмолилась она. Женщина рыдала, цеплялась за мои брюки, хватала за руки. Я не хотел, чтобы она измазала меня своими соплями, своими слюнями. Марала горячим дыханием и этими пустыми словами, которые вкладывала в мою ладонь. Я сделал то, что казалось естественным, – оттолкнул ее. Как сказал в тот день рейхсфюрер СС: «Кровь сказывается». Не то чтобы я хотел оскорбить ту еврейскую женщину. Я вообще не думал о ней, я защищал себя. В тот момент я понял, что означала эта ночь. Не насилие, не погромы, не публичное унижение. Эти меры были посланием, чтобы евреи знали: после того убийства они не имеют превосходства над нами, этническими немцами, ни экономического, ни социального, ни политического. Уже почти рассвело, когда мы поехали обратно в Вевельсбург. Мальчики дремали, положив головы на плечи друг другу. Их одежда блестела от стеклянной пыли. Герр Золлемах храпел. Только Франц не спал. – Ты видел его? – спросил я. – Артура? – Франц покачал головой. – Может быть, он уже уехал. Я слышал, многие из них покинули страну. Франц уставился на герра Золлемаха, встряхнул головой, светлая челка упала ему на глаза. – Я ненавижу этого человека. – Ш-ш-ш, – предостерег я его. – Думаю, он слышит сквозь поры кожи. – Через жопу. – Может, и через нее тоже. Франц невесело улыбнулся. – Ты нервничаешь? – спросил он. – Из-за отъезда? Я и правда немного трусил, но ни за что не признался бы в этом. Воину не положено бояться. – Все будет хорошо, – сказал я, надеясь убедить в этом себя самого, и толкнул Франца локтем. – Не натвори чего-нибудь, пока меня нет. – Не забывай, откуда ты родом, – сказал Франц. Иногда он говорил, как умудренный опытом старик, а ему всего-то было восемнадцать. – И что это значит? Франц пожал плечами: – Что ты не обязан слушать их. Ну, может, это неправда. Ты не обязан верить им. – Дело в том, Франц, что я верю. – Если бы я мог объяснить ему свои чувства, может, тогда он не выделялся бы так на собраниях Гитлерюгенда, когда меня не было рядом. И бог знает, чем меньше он высовывался бы, тем скорее к нему перестали бы цепляться. – Сегодня главное было не причинить вреда евреям – они просто попались под руку, – а обеспечить безопасность нам, немцам. – Сильные не должны запугивать тех, кто слабее, Райнер. Сила в том, чтобы, зная о ней и имея возможность ее применить, не делать этого. – Он повернулся ко мне. – Помнишь мышь в нашей спальне? – Что? Франц встретился со мной взглядом: – Не притворяйся. Ты прибил ее. Я простил тебя. – Я не просил у тебя прощения. Он пожал плечами: – Это не значит, что ты не хотел его получить. Первый человек, в которого я выстрелил, убегал от меня. Я больше не служил в концлагере. В августе 1939 года нас забрали из Заксенхаузена и отправили вслед за немецкой армией в составе частей SS-Totenkopfstandarte. Было двадцатое сентября. Я помню, потому что это день рождения Франца, а у меня не было ни времени, ни возможности написать ему. Неделю назад мы вошли за войсками в Польшу. Наш путь пролегал из Острово через Калиш, Турек, Жуки, Кросневице, Кладаву, Пшедеч, Влоцлавек, Дембицу, Быдгощ, Вирсиц, Царникаву и, наконец, в Ходзеж. Мы должны были подавлять любые формы сопротивления. В тот день мы занимались тем, для чего нас прислали: проводили обыски в домах, устраивали облавы, брали под арест вызывавших подозрения – евреев, поляков, активистов. Мой напарник Урбрехт, парень с пухлым, как поднявшееся тесто, лицом и слабым желудком, вместе со мной шел к очередному дому. День был унылый, дождливый. Мы много орали, голос у меня охрип от криков на глупых поляков, не понимавших, когда я говорил им по-немецки, чтобы они выходили на улицу и двигали к остальным. Тут были мать, девочка лет десяти и мальчик-подросток. Мы искали отца, одного из лидеров местной еврейской общины. Однако в доме никого больше не оказалось, по крайней мере, так решил Урбрехт, осмотрев его. Я орал в лицо хозяйке, спрашивая, где ее муж, но она не отвечала. Дождь лил не переставая, промокшая женщина вдруг упала на колени и со слезами начала указывать назад, на дом. У меня от этого заболела голова. Сын пытался успокоить мать, но она не унималась. Я ткнул женщину винтовкой в спину и показал, куда им идти, но она так и осталась стоять на коленях в луже. Урбрехт поднял ее на ноги, а мальчик бросился к дому. Я понятия не имел, что у него на уме. Решил, что, наверное, он бежит за оружием, которое проглядел Урбрехт, и сделал то, что мне было велено делать в таких случаях, – выстрелил. Только что мальчик бежал и вдруг упал как подкошенный. Звук выстрела оглушил меня. Сначала я ничего не слышал из-за этого. А потом… Я сделал это. Крики были негромкие и цеплялись один за другой, как вагоны поезда. Я перешагнул через изуродованное тело мальчика и прошел на кухню. Не знаю, как этот идиот Урбрехт не заметил младенца, лежавшего в корзине для белья, который проснулся и кричал изо всех сил. Что бы вы ни говорили о бесчеловечности солдат СС во время вторжения в Польшу, но я отдал ребенка той женщине, прежде чем мы увели ее. Мы начали с синагог. Наш командир, штандартенфюрер Ностиц, объяснил, какие Judenaktion мы будем проводить во Влоцлавеке. Очень похоже на то, что мы с герром Золлемахом устроили в Падерборне почти год назад, но с бо́льшим размахом. Мы изловили еврейских старшин, заставили их чистить уборные своими молитвенными накидками и рыть канавы в прудах. Несколько солдат избивали стариков, которые работали слишком медленно, или кололи их штыками, а другие фотографировали это. Мы принудили раввинов сбрить бороды и бросили их священные книги в грязь. Мы взрывали и поджигали синагоги. Разбивали витрины еврейских магазинов и брали евреев под арест. Лидеры еврейской общины были выстроены в ряд и расстреляны. Повсюду царил хаос, стекло сыпалось дождем, из взорванных водопроводных труб фонтанами била вода, лошади вставали на дыбы и опрокидывали телеги, которые везли; булыжные мостовые делались красными от крови. Поляки подбадривали нас. Они хотели избавиться от евреев в своей стране не меньше, чем мы, немцы. Через два дня с начала проведения акции штандартенфюрер выделил из батальона две специальные группы для выполнения особого задания. Служба безопасности СД и полиция составили списки образованных людей и лидеров сопротивления в Познани и Померании. Мы должны были найти и уничтожить этих людей. Для меня было честью стать избранным. Но только когда мы добрались до Быдгоща, я начал понимать масштабы этой акции. Список смертников не умещался на одном листе. В нем было восемьсот имен. Целый том. Найти их не составило труда. Это были польские учителя, священники, руководители националистических организаций. Одни евреи, многие – нет. Их отловили и собрали в одном месте. Часть из них отправили копать траншею, они думали, что это противотанковый ров. Но потом к нему подвели первую группу узников, и нам приказали расстрелять их. Задание доверили выполнить шестерым бойцам. Трое должны были целиться в голову, трое – в сердце. Я выбрал сердце. Раздались выстрелы, в воздух взлетели фейерверки крови и мозгов. Следующая группа арестантов выстроилась на краю рва. Остальные в очереди видели, что происходит. Глядя на нас, солдат, они понимали, что смотрят в глаза смерти. И тем не менее почти никто из них не пытался бежать. Я не знаю, свидетельствовало это об их невероятной глупости или о столь же непостижимой храбрости. Один мальчик-подросток смотрел на меня в упор; когда я приложил к плечу винтовку, он поднял руку, указал на себя и произнес на чистом немецком: – Neunzehn[26]. После первых пятидесяти я перестал смотреть на их лица. За проявленную в Польше твердость духа меня послали на учебу в школу юнкеров СС в Бад-Тёльце. Перед тем как отправиться туда, я получил трехнедельный отпуск и поехал домой. Прошел всего год, но я заметно изменился. Уезжая из дому, я был еще ребенком, теперь же стал мужчиной. Я выхватил кричащего младенца из рук матери. Я убивал юношей и девушек своего возраста и намного моложе себя. Я привык брать, что хотел и когда хотел. Находиться в родительском доме мне было тяжело; я чувствовал, что слишком велик для него, слишком наэлектризован. Мой брат, напротив, считал наш маленький домишко в Вевельсбурге тихой гаванью. Он учился в последнем классе гимназии и собирался поступать в университет. Хотел стать писателем, а если не получится, то профессором. Похоже, он не понимал простейшего логического факта: Германия воюет, и все теперь не так, как раньше. Наши детские мечты давно перечеркнуты, принесены в жертву великому будущему страны. Франц получил повестку с требованием явиться на призывной пункт, но выбросил ее в печку. Как будто этого достаточно, чтобы эсэсовцы не нашли его и не привели силой. – Им не нужны такие люди, как я, – сказал Франц за ужином. – Им нужны все дееспособные мужчины, – был мой ответ.