Лучшую еду она всегда приберегала для пятничного вечера, потому что Бася и Рубин приходили к нам на ужин в Шаббат. Обычно на столе появлялись картошка и другие овощи, но сегодня мама раздобыла где-то курицу, а курятины мы не ели уже много месяцев, с тех пор как немцы оккупировали страну. В городе существовали черные рынки, где можно было купить почти все, за немалую цену, разумеется. Вопрос состоял в том, что́ пришлось маме продать, чтобы устроить этот пир? Но у меня так текли слюнки, что я об этом почти не задумывалась. Я не могла успокоиться во время молитвы при свечах, кидуша[42] над вином и хамотци[43] над вкуснейшими отцовскими халами. Но наконец пришло время садиться за стол. – Хана, – со вздохом произнес отец, откусывая первый кусок курицы, – ты настоящее чудо. Сначала никто из нас не говорил, мы все были слишком заняты едой. Но потом Рубин прервал тишину: – Гершель Беркович, мой коллега по работе… На прошлой неделе ему приказали покинуть свой дом. – И он ушел? – спросила мать. – Нет… – И?.. – произнес отец, не донеся вилку до рта. – Пока ничего, – пожал плечами Рубин. – Ты видишь? Хана, я был прав. Я всегда прав. Ты отказываешься уезжать, и небо не обрушивается тебе на голову. Ничего не происходит. Восьмого февраля шеф полиции составил список улиц, на которых разрешалось жить евреям, и опубликовал календарь, где указывались сроки, к которым остальные должны покинуть свои дома. К этому моменту большинство семей или уехали на Восток, в Россию, или переселились в районы, отведенные евреям, но некоторые, вроде моего отца, упорствовали и оставались на месте. – Что они могут нам сделать? – сказал он, пожимая плечами, и вытер рот салфеткой. – Вышвырнуть на улицу? Ладно. Я не позволю портить этот прекрасный ужин разговорами о политике. Минка, расскажи Рубину то, что ты говорила мне позавчера про иприт… Это я узнала на уроке химии. Горчичный газ обладал пагубным действием благодаря наличию в его составе хлора, который имеет такую плотную атомную структуру, что втягивает в себя электроны из любой среды, в контакт с которой войдет, включая легкие человека. Он буквально разрывает клетки тела. – Вот что теперь считается подходящей темой для застольного разговора, – со вздохом проговорила мать и повернулась к Басе, которая держала левой рукой Мейера. – Как спит мой ангел? Пока еще всю ночь? Вдруг раздался громкий стук в дверь. – Ты ждешь кого-нибудь? – спросила мать, поглядев на отца, и направилась к двери. Однако она не успела дойти до нее, потому что дверь была выбита и в гостиную ворвались трое солдат. – Убирайтесь, – рявкнул офицер по-немецки. – У вас пять минут! – Минка! – вскрикнула мать. – Чего они хотят? Я перевела, сердце у меня стучало. Бася забилась в угол, стараясь спрятать ребенка. Это были солдаты вермахта. Один смахнул с прабабушкиного дубового буфета хрустальную вазу, и она разлетелась вдребезги. Другой опрокинул стол со всей нашей едой и горящими свечами. Рубин затоптал огоньки, пока пламя не разгорелось. – Вон! – орал офицер. – Чего вы ждете?! Отец, мой храбрый, сильный отец съежился, закрыв голову руками. – Вон отсюда через пять минут! Или мы вернемся и начнем стрелять, – пролаял офицер и вместе со своими товарищами быстро вышел из дома. Последние слова я не стала переводить. Мать опомнилась первой: – Абрам, достань из буфета серебро твоей матери. Минка, бери наволочки и клади в них все, что имеет какую-то ценность. Бася, Рубин, сколько вам нужно времени, чтобы сходить домой и собрать вещи? Я останусь с ребенком, пока вы не вернетесь. Это был призыв к действию, в котором мы нуждались. Отец принялся рыться в ящиках буфета, потом стал снимать книги с полок, копаться в банках и шкафчиках на кухне – собирал припрятанные деньги, о существовании которых я не догадывалась. Мать положила Мейера в кроватку, хотя он кричал, и начала собирать зимние пальто и шерстяные шарфы, шапки, перчатки, теплую одежду. Я побежала в спальню и взяла материнские украшения, отцовские тфилин и таллиф[44]. В своей комнате я огляделась. Что бы вы взяли, если бы вам пришлось паковать свою жизнь за считаные минуты? Я сняла с вешалки свое самое новое платье и подходящее к нему пальто, то, что надевала прошлой осенью на Главные Святые дни[45]. Взяла несколько смен белья и зубную щетку, свой блокнот, конечно, и набор ручек и карандашей, книгу «Дневник падшей» Маргарет Бёме на немецком – роман, который я нашла на развале и спрятала от родителей из-за его скандального содержания. И еще прихватила экзаменационную работу, на которой герр Бауэр написал по-немецки: «Исключительная ученица». Я спрятала данные Йозеком документы на имя девушки-христианки в каблук одного из ботинок, которые отец велел мне носить всегда и везде. Мать я застала в гостиной. Она стояла среди осколков хрусталя, держа на руках Мейера, и шептала ему: – Я молилась, чтобы ты родился девочкой. – Мама? – окликнула ее я. Она подняла на меня заплаканные глаза: – Миссис Шиманьски, она вырастила бы малышку как свою дочь. У меня помутилось в голове. Мама хотела отдать Мейера, нашего Мейера, чтобы его вместо Баси и Рубина растили чужие люди? Не потому ли она согласилась присмотреть за малышом, пока его родители убежали домой собирать вещи? Да, поняла я в тот момент болезненной ясности: только так его можно было бы спасти. Именно поэтому другие семьи отсылали своих детей в Англию и Соединенные Штаты. Поэтому родные Йозека предлагали забрать меня с собой в Санкт-Петербург. Выживание требовало жертвенности. Я посмотрела на крошечное личико Мейера: – Тогда отдай его ей сейчас. Я не скажу Басе. Мама покачала головой: – Минка, он мальчик. Мгновение я молча глядела на нее и моргала глазами, а потом поняла, о чем говорила мать. Мейеру, конечно, сделали обрезание. Если бы Шиманьски сказали властям, что их маленькая дочь – христианка, никто не смог бы этого оспорить. Но мальчик – нужно было только снять с него подгузник. Мне стало ясно и то, почему мама не хотела брать внука на руки. В глубине души она знала, что нельзя к нему привязываться на случай, если она его потеряет. Появился отец с рюкзаком за плечами и двумя набитыми под завязку наволочками в руках. – Мы должны идти, – сказал он, но мать не двинулась с места. Из соседних домов, куда заходили солдаты, слышались крики. Мама вздрогнула. – Подождем Басю внизу, – предложила я и только сейчас заметила, что на маминой руке нет часов. Вот на что она выменяла курицу, догадалась я, курицу, которая лежала недоеденная на полу вместе с прочей едой, приготовленной для создания у семьи иллюзии, что все будет хорошо. – Мама, – мягко обратилась я к ней. – Пойдем со мной. И впервые повела себя как взрослая – взяла за руку свою мать, а не она меня. У отца был двоюродный брат, который жил в Балутах, и в этом нам повезло. Люди, которых выселяли и которым некуда было идти, получали комнаты от властей, а властью в делах еврейского гетто был Judenrat, возглавляемый Хаимом Румковским, председателем, еврейским старейшиной. Моя мать всегда недолюбливала отцовских кузенов и кузин; они были бедны, принадлежали к низам общества, и она их стыдилась. Когда они пришли к нам на обед по случаю свадьбы Баси, моя кузина Ривка стала подносить к свету разные вещи, как оценщик, и говорила: «И сколько, по-твоему, это может стоить?» Мать все время пыхтела и недовольно бурчала себе под нос; она взяла с отца обещание, что ей больше не придется терпеть общество этих людей в своем доме. Ирония судьбы привела к тому, что мы оказались на пороге их дома в роли нищих, просящих убежища, полагающихся на милость хозяев, и матери оставалось только молчать, поджав губы. На территории площадью четыре квадратных километра, которую немцы отвели для проживания евреям, поселилось сто шестьдесят тысяч человек. Четыре-пять семей теснились в квартирах, предназначенных для одной. Только в половине домов имелись ванные. Мы, по счастью, оказались в таком, и за это я благодарила судьбу каждый день. Гетто обнесли деревянным забором с колючей проволокой. Через месяц после нашего прибытия его наглухо отгородили от остальной Лодзи. Тут имелись фабрики. Некоторые занимали помещения складов, но большинство разместились в спальнях и подвалах. Там люди работали – шили обувь, форму, перчатки, шторы, постельное белье, меховые изделия. Это была идея Румковского – стать незаменимыми для немцев, быть такими полезными работниками, что они увидят, как мы им необходимы. Взамен на вещи, нужные им для успешного ведения войны, они будут снабжать нас продуктами. Отец получил в гетто работу пекаря. Мордехай Лазерович возглавлял пекарни и отчитывался перед председателем Румковским. Случалось, что в гетто не доставляли ни муки, ни зерна, и печь было не из чего. Отец не нанимал себе пекарей сам, их присылал Румковский. Из громкоговорителей на площадях целыми днями неслись объявления на немецком о том, что люди, которым нужна работа, должны собраться утром там-то и там-то и их направят на ту или иную фабрику. Моя мать, которая не работала, пока растила меня, теперь стала швеей в меховом магазине. До тех пор я не знала, что она умеет подшивать подолы, раньше мы для этого носили одежду к портному. За несколько недель мама натерла себе мозоли на пальцах от игл и начала подслеповато щуриться от недостатка света в мастерской. Мы делились продуктами, которые она получала за работу, с Басей и Рубином, потому что Бася должна была сидеть дома с ребенком. За исключением того, что мать, отец и я жили теперь в одной комнате, мне было в гетто не так уж плохо. У меня появилось больше времени для написания книги. Я снова ходила в школу с Дарьей, по крайней мере поначалу, пока школы не были закрыты. Вечером мы приходили в квартиру, где, кроме родных Дарьи, жили еще две бездетные семьи, и играли в карты. Часто из-за комендантского часа я оставалась ночевать у Дарьи. Жизнь в гетто иногда напоминала существование в клетке, но, когда тебе пятнадцать лет, и клетка может казаться замечательной. Меня окружали друзья и родные. Я чувствовала себя в безопасности и была уверена: если я останусь там, где мне положено быть, то меня защитят. В конце лета, когда в гетто из-за отсутствия поставок муки не было хлеба, отец стал впадать в отчаяние – он считал своей персональной обязанностью кормить соседей. Тысячи людей вышли на улицы, а отец закрыл ставни и спрятался в пекарне, боясь гнева толпы. «Мы хотим есть!» – неслись с улицы крики, разраставшиеся, как поднимающееся тесто. Немецкие полицейские стреляли в воздух, чтобы разогнать недовольных. Стрельба слышалась все чаще, по мере того как новые и новые люди прибывали в гетто, а его границы оставались закрытыми и не расширялись. Где они будут жить? Что они будут есть? Хотя к зиме снабжение продуктами наладилось, их всегда не хватало и рацион был очень скудный. Раз в две недели мы получали на каждого по 100 граммов картофеля, 350 граммов свеклы, 300 граммов ржаной муки, 60 граммов гороха, 100 граммов ржаных хлопьев, 150 граммов сахара, 200 граммов мармелада, 150 граммов масла и 2,5 килограмма ржаного хлеба. Работая в пекарне, отец получал дополнительную порцию хлеба в течение дня и всегда сберегал ее для меня. Разумеется, он больше не мог печь мне свою особенную булочку. Зимой пекарня снова закрылась. На этот раз причина была не в отсутствии муки, а в отсутствии топлива. В гетто не доставляли дров, и угля было совсем мало. Отец, его кузен и Рубин разбирали заборы, сараи и носили деревяшки домой, чтобы нам было чем топить. Однажды утром я застала свою кузину Ривку за тем, что она выламывала доски пола в кладовке. – Кому нужен пол в чулане, – сказала она, увидев, что я удивленно смотрю на нее. Тем же занимались и другие обитатели гетто, однако, несмотря на крайние меры, люди по ночам замерзали насмерть в своих домах. В «Хронике» – газете, детально освещавшей все, что происходило в гетто, каждый день сообщалось о новых жертвах. Вдруг пребывание здесь перестало казаться мне таким уж безопасным. Однажды мы с Дарьей шли после школы к ней домой. Было холодно, нас хлестал северный ветер, отчего казалось, что мороз еще крепче, чем показывали термометры. Прижавшись друг к дружке и держась под руки, мы переходили мост на Згиерской улице, по которой евреям больше не разрешалось ходить. Мимо проезжал трамвай, на площадке вагона стояла женщина в длинном меховом пальто, на ногах у нее были шелковые чулки. – Ну и дурой же надо быть, чтобы надеть шелковые чулки в такой день, – пробурчала я, радуясь, что на мне шерстяные рейтузы с начесом. Когда мы второпях собирали вещи, прежде чем покинуть дом, я брала такую ерунду, как вечерние платья и цветные карандаши, но родители предусмотрительно взяли наши зимние пальто и свитеры. В отличие от некоторых других людей в гетто, у нас по крайней мере была теплая одежда, чтобы пережить эту ужасную зиму. Дарья не ответила. Я видела, что она не отрывает глаз от женщины в проезжавшем мимо трамвае. – Если бы они у меня были, – сказала она, – я бы их носила. Просто так. Я сжала ее руку: – Придет время, и мы тоже наденем шелковые чулки. Когда мы оказались дома у Дарьи, там никого не было, все еще работали. – Как холодно, – сказала Дарья, растирая руки. Пальто мы снимать не стали. – Да уж, я пальцев ног не чувствую. – Я знаю, как нам согреться.