Доев булочку, испеченную специально для меня, я посмотрела на свой синий свитер. На плече остался мучной след от пальцев отца. Я попыталась счистить его, но ничего не вышло. Сколько я ни терла испачканное место, все равно видела едва заметные отпечатки отцовских рук, как будто получила предупреждение от призрака. В ноябре начались перемены. Однажды отец пришел домой с желтыми звездами, которые мы должны были постоянно носить на своей одежде. Лодзь, наш город, захваченный немцами, теперь назывался Литцманштадт. Все больше еврейских семей переезжали в Старый город или в Балуты, одни – по своей воле, другие – так как власти решили, что квартиры и дома, которыми те владели или снимали в течение многих лет, теперь должны быть зарезервированы для этнических немцев. В городе были улицы, на которых нам было запрещено появляться, вместо этого мы должны были ходить кружными путями. Нам не дозволялось пользоваться общественным транспортом и покидать дома в темное время суток. Беременность моей сестры стала заметной. Дарья несколько раз сходила на свидания с мальчиком по имени Давид и вдруг решила, что знает о любви все. – Если тебе не нравится написанное мной, – сказала я однажды, – тогда почему ты не перестанешь читать это? – Не то чтобы мне не нравилось, – ответила Дарья. – Я просто пытаюсь помочь тебе с реализмом. Реализм для Дарьи состоял в воспроизведении моментов страсти, которые случались у них с Давидом. Она хотела, чтобы моя героиня Ания целовалась с кем-нибудь так же романтично. Послушать Дарью, так можно было подумать, что Давид – этакая смесь Микаэля Гольдштейна, актера из «Зеленых полей», и Мессии. – Есть вести от Йозека? – спросила она. Не со зла, конечно, но могла бы и догадаться, что мои шансы на получение писем ничтожно малы. Почту теперь доставляли нерегулярно. Я предпочитала думать, что Йозек часто пишет мне, может, даже по два-три раза в день, и эти его послания копятся где-нибудь в закрытом почтовом отделении. – Наверняка он просто очень занят, – сказала Дарья, когда я покачала головой. Мы находились в студии, где Дарья три раза в неделю занималась балетом. Она танцевала хорошо, по крайней мере не хуже, чем я писала книги. Раньше Дарья часто говорила, что поступит в танцевальную компанию, но теперь никто не решался заглядывать далеко в будущее. Я смотрела, как она надевает жакет с желтыми звездами на плече и спине, обматывает шарфом шею. – Отрывок, где Ания чувствует во рту кровь упыря, – сказала Дарья. – Ты это придумала? – Мне так говорила бабушка. Дарью передернуло. – Жуть! – Это хорошо или плохо? Она взяла меня под руку: – Хорошо. Люди жутко захотят прочесть эту жуть. Я улыбнулась. Это снова была моя Дарья – Дарья, по которой я скучала, потому что в последнее время она слишком много виляла хвостом перед своим новым дружком. – Может, переночуешь сегодня у меня, – предложила я, когда мы вышли на улицу, хотя и знала, что Дарья наверняка собиралась на свидание с Давидом. Мимо нас проходил отряд солдат, и мы инстинктивно пригнули головы. Раньше при виде солдат у меня начинало сосать под ложечкой. Теперь это было таким обычным явлением, что я их почти не замечала. На улице поднялась какая-то суматоха, вдалеке послышались крики. – Что происходит? – спросила я, но Дарья уже двинулась в ту сторону. На площади стояли три виселицы, такие новые, что я почувствовала запах свежей древесины. На них болтались тела троих мужчин. Рядом собралась небольшая толпа; какая-то женщина с рыданиями пыталась добраться до одного из повешенных, но солдаты не пускали ее. – Что они сделали? – спросила Дарья. Ей ответила пожилая дама, оказавшаяся поблизости: – Критиковали немцев здесь, в городе. Солдаты начали разгонять толпу, говоря, чтобы люди шли по домам. Нас с Дарьей разделили. Я слышала, как она зовет меня, но пробивалась вперед, пока не оказалась у виселиц. Солдаты не обращали на меня внимания, они оттаскивали прочь родню казненных. Раньше мне не доводилось оказаться так близко к мертвому человеку. Когда хоронили бабушку, я была еще совсем маленькой и помню только гроб. Повешенный напоминал осенний лист на дереве и выглядел спящим. Шея его была вывернута под странным углом, глаза закрыты, язык немного торчал изо рта. На его брюках виднелись темные пятна, наверное, он обмочился. «До или после?» – подумала я. Я вспомнила кровь и разодранные внутренности, которые описывала в своем романе ужасов, упыря, пожиравшего сердца своих жертв, и поняла, что все это – полная чушь. Шок вызывала не пролитая кровь, а тот факт, что минуту назад этот человек был жив, а теперь – нет. Вечером, когда мы с отцом проходили мимо виселиц, он попытался отвлечь меня разговорами о наших соседях, о пекарне, о погоде, как будто я не заметила одеревеневших фигур, которые мы оставили позади. Ночью родители поругались. Мать говорила, что мне больше не следует выходить в город. Отец утверждал, что это невозможно. Как я буду учиться? Я уснула под их перебранку, и мне приснился кошмар. Мы с Дарьей присутствовали на повешении, но на этот раз, когда я подошла к мертвецу, он медленно повернулся ко мне лицом, и я увидела, что это Йозек. Утром я побежала к Дарье. Дверь мне открыла ее мать, и я обомлела – в доме, где обычно царил порядок, все было вверх дном. – Пора, – сказала мне мать Дарьи. – Мы перебираемся в Старый город, там безопаснее. Я в это не верила. Пока британцы не начнут выигрывать войну, безопаснее не станет. В конце концов, они ни одну не проиграли, так что падение Гитлера и Третьего рейха – это лишь дело времени. – Дарья очень расстроена, Минка, – призналась ее мать. – Может, тебе удастся немного взбодрить ее. За дверью комнаты Дарьи звучала музыка из балета Чайковского «Спящая красавица». Войдя, я увидела, что ковер скатан. Дарья иногда делала так, когда танцевала. Но она сидела на полу, скрестив ноги, и плакала. Я откашлялась: – Мне нужна твоя помощь. Я совершенно застряла на пятьдесят шестой странице. – (Дарья даже не взглянула на меня.) – Это та часть, где Ания идет в дом к Александру, – продолжила я, выдумывая на ходу. – Что-то должно расстроить ее. Только не могу придумать что. – Я посмотрела на Дарью. – Сперва я думала, что она застанет Александра с другой женщиной, но, кажется, это не то. Похоже, Дарья меня не слушала, потом она вздохнула: – Прочти мне. Я так и сделала. Хотя страница была пуста, я вытягивала слова из головы, разматывая катушку воображаемой жизни, как паук вьет нить паутины. Вот для чего мы читаем книги, верно? Чтобы напомнить себе: не мы одни страдаем на этом свете. – Смерть, – произнесла Дарья, когда я замолчала и последняя фраза повисла в воздухе, как над пропастью. – Пусть она увидит, как кто-нибудь умирает. – Почему? – А что может испугать ее сильнее? – спросила Дарья, и я поняла, что говорит она уже не о моей истории. Я вынула из кармана карандаш и сделала несколько заметок. – Смерть, – повторила я и улыбнулась своей лучшей подруге. – Что бы я без тебя делала? Тут до меня дошло: лучше бы я этого не говорила. Дарья разрыдалась. – Я не хочу уезжать. Сев рядом, я крепко обняла ее: – Мне тоже не хочется, чтобы ты уезжала. – Я больше не увижу Давида, – всхлипывала Дарья. – И тебя. Она была сильно расстроена, и я даже не заревновала, что обо мне вспомнили не в первую очередь. – Ты переедешь всего лишь в другую часть города. Не в Сибирь. Но я понимала, что это ничего не меняет. Каждый день появлялись новая стена, загородка, обход. С каждым днем буферная зона между немцами и евреями, живущими в этом городе, расширялась и расширялась. В конце концов нам тоже придется переехать в Старый город, как и семье Дарьи, или нас вообще выселят из Лодзи. – Все должно было сложиться не так. Мы собирались поступить в университет и уехать в Лондон. – Может, когда-нибудь и уедем, – отозвалась я. – Или нас повесят, как тех несчастных. – Дарья! Не говори так! – Не говори мне, что ты сама не думала об этом, – с укором сказала она и была права, разумеется. Почему они, когда все вокруг ругали немцев? Они возмущались громче других? Или их выбрали наугад, чтобы нагнать страху на остальных? На кровати Дарьи лежали две коробки, моток веревки и нож, чтобы отрезать ее. Я схватила нож и чиркнула им по ладони. – Лучшие подруги навсегда, – поклялась я и передала нож Дарье. Она без колебаний порезала себе ладонь и сказала: – Лучшие подруги. Мы сложили наши руки, скрепив обещание кровью. Я знала, что это ерунда, ведь учила же биологию в гимназии, но мне нравилось думать, что кровь Дарьи попала в мои вены. Так мне было легче верить, что часть ее остается со мной. Через два дня семья Дарьи присоединилась к длинной череде еврейских семейств, которые покидали эту часть города и направлялись в Балуты, взяв с собой лишь те вещи, которые могли унести. Только тогда повешенных мужчин наконец сняли с виселиц. Это было намеренным оскорблением, так как в иудаизме покойников принято хоронить как можно скорее. За эти сорок восемь часов я проходила мимо виселиц шесть раз – в пекарню, к Дарье, в школу. После первых двух я перестала замечать мертвецов. Казалось, смерть теперь – неотъемлемая часть пейзажа. Мой племянник Мейер Каминский был шейна пуним[41]. Наступил март 1940 года, ему исполнилось шесть недель, он уже радостно реагировал на знакомых людей и мог держать головку. У него были голубые глаза, блестящие черные волосики и беззубая улыбка, которая, как говорил отец, могла бы растопить даже ледяное сердце Гитлера. Ни одного ребенка не любили так, как Бася и Рубин своего первенца, они смотрели на него как на чудо всякий раз, когда проходили мимо его кроватки; как мой отец, который уже начал учить его рецептам; и как я сама, сочинявшая для него колыбельные с глупыми словами. Только моя мать вела себя отстраненно. Конечно, она заботилась о своем внуке и ворковала с ним, когда Бася и Рубин приносили его к нам, но редко брала на руки. Если Бася передавала сына ей, она находила предлог, чтобы положить мальчика, отдать мне или отцу. Мне это было совершенно непонятно. Мама так жаждала стать бабушкой, а теперь, став ею, не хотела даже обнять своего внука?