Однажды я сидела на ступенях лестницы, которая вела на третий этаж здания школы, пока остальные ученицы занимались Законом Божьим. Я должна была писать сочинение, но вместо этого занялась своей историей и приступила к сцене, где разъяренная толпа собирается у дверей Ании. Карандаш не поспевал за моими мыслями. Сердце у меня ускоренно застучало, когда я представила, как горожане колотят в дверь, как начинают выламывать ее принесенным с собой для линчевания оружием. Я чувствовала, как на спине Ании выступает холодный пот. Слышала немецкий акцент сквозь разбиваемую в щепки дверь… Но немецкий акцент на самом деле принадлежал герру Бауэру. Он присел рядом со мной на ступеньку, едва не задев меня плечом. Язык у меня присох к нёбу, я не могла бы пошевелить им, даже если бы от этого зависела моя жизнь. – Фройляйн Левина, – сказал герр Бауэр, – у меня для вас есть новости. Новости? Какие? – Сегодня мой последний день здесь, – признался он по-немецки. – Я уезжаю обратно в Штутгарт. – Но… п-почему? – запинаясь, пролепетала я. – Вы нужны нам здесь. Он улыбнулся своей прекрасной улыбкой: – Моей стране я, очевидно, тоже нужен. – А кто будет учить нас? Герр Бауэр пожал плечами: – Отец Черниски займется этим. Отец Черниски был пьяница, и я не сомневалась, что единственное известное ему немецкое слово – это «Lager»[38]. Но говорить об этом вслух было ни к чему, герр Бауэр думал так же. – Продолжайте заниматься самостоятельно, – с жаром произнес он. – Вы добьетесь прекрасных успехов. – Затем герр Бауэр встретился со мной взглядом и впервые обратился ко мне по-польски: – Это было честью и привилегией для меня – преподавать вам, – сказал он и пошел вниз по лестнице, а я кинулась в уборную и залилась слезами. Я плакала о герре Бауэре, о Йозеке и о себе. Я плакала, потому что теперь не смогу погружаться в мечты о герре Бауэре, а значит, придется больше времени проводить в реальности. Я плакала, потому что воспоминания о первом поцелуе сопровождались у меня приступами тошноты. Потому что мой мир превратился в бушующий океан, и я в нем тонула. Умыв лицо холодной водой, я пошла в класс, но глаза у меня остались красными и припухшими. На уроке математики отец Ярмик спросил, все ли со мной в порядке, и я ответила, что вчера вечером мы получили неприятные известия от одной моей кузины из Кракова. В те дни никто не удивлялся таким ответам. Выйдя из школы, я, как обычно, сразу направилась в пекарню. И вдруг – уж не призрак ли мне привиделся? Прислонясь к фонарному столбу, на другой стороне улицы стоял Йозек Шапиро. Я ахнула и побежала к нему, а оказавшись рядом, увидела, что кожа вокруг его глаз желтая и лиловая – всех оттенков сходящего синяка, посреди левой брови – заживающий порез. Я хотела прикоснуться к его лицу, но он перехватил мою руку. Один из пальцев у него был привязан к шине. – Осторожно, – произнес Йозек. – Все еще больно. – Что они с тобой сделали? Он опустил вниз мою руку и, оглядываясь на спешащих по своим делам прохожих, сказал: – Не здесь. Йозек повел меня за собой прочь от школы. Всем окружающим мы, вероятно, казались обычной парочкой. Но я понимала, что это не так: Йозек так крепко держал мою руку, будто вязнул в зыбучих песках и нуждался в спасении. Мы прошли по уличному рынку, мимо торговца рыбой, телеги с овощами и оказались у служебного входа в какое-то незнакомое здание. Что бы ни собирался сказать мне Йозек, я надеялась, он не оставит меня одну искать путь к дому. – Я так беспокоился о тебе, – наконец произнес он. – Я не знал, удалось ли тебе выбраться. – Я гораздо крепче, чем выгляжу, – ответила я, приподняв подбородок. – А я, как выясняется, нет, – прошептал Йозек. – Они били меня, Минка. Сломали мне палец, чтобы выпытать, кто мой отец. Я не хотел говорить. Думал, они придут за ним и сделают с ним что-нибудь. Но вместо этого они взяли его деньги. – Но почему? – спросила я. – Что ты им сделал? Йозек посмотрел на меня и тихо проговорил: – Я существую. На мои глаза снова навернулись слезы, но мне не хотелось плакать при Йозеке, и я закусила губу. – Мне жаль, что с тобой случилось такое. – Я пришел дать тебе кое-что. На следующей неделе мы уезжаем в Санкт-Петербург[39]. У моей матери там живет тетка. – Но… как же твоя работа? – тупо возразила я, желая забыть о словах, которые он только что произнес. – В России тоже есть газеты. – Йозек едва заметно улыбнулся. – Может быть, однажды я прочитаю в одной из них твою историю про упыря. – Йозек засунул руку в карман. – Ситуация тут будет ухудшаться. У отца есть знакомые по работе. Друзья, которые хотят ему помочь. Мы поедем в Россию как христиане, нам сделали документы. Я бросаю на него быстрый взгляд. С такими бумагами можно ехать куда угодно. Они доказывали, что вы арийцы. А это означало, что вас будут пропускать везде свободно, без задержек, не арестуют, не депортируют. Если бы у Йозека были такие документы неделю назад, его не избили бы эсэсовцы. Но тогда он не оказался бы и в кафе «Астория». – Отец хочет, чтобы случившееся со мной больше никогда не повторилось. – Йозек торжественно показал мне документы. Они были, как я поняла, не на юношу его возраста, а на девочку-подростка. – Ты спасла мне жизнь. Теперь моя очередь спасти тебя. Я отшатнулась, как будто эта бумага могла загореться. – Отец не смог достать документы для всей вашей семьи, – объяснил Йозек. – Но, Минка… ты можешь поехать с нами. Мы скажем, что ты – моя кузина. Мои родители позаботятся о тебе. Я покачала головой: – Как я могу стать частью твоей семьи, зная, что бросила свою на произвол судьбы. – Я знал, что ты так скажешь, – кивнул Йозек. – Но все равно возьми. Может, ты когда-нибудь передумаешь. Он вложил документы мне в руку и сжал мои пальцы, потом привлек меня к себе. Бумаги оказались между нами клином, который разделит нас, как любая ложь. – Береги себя, Минка, – сказал Йозек и снова поцеловал меня, но на этот раз губы его были жесткими, как будто он говорил на чужом языке. Час спустя я сидела в пышущем жаром нутре отцовской пекарни, ела булочку, которую он готовил для меня каждый день, – с особым образом закрученной верхушкой и начинкой из корицы и шоколада. В это время дня мы были одни; работники пекарни приходили сюда до зари и уходили домой в полдень. Я сидела на табурете, зацепившись ступнями за его ножки, и смотрела, как отец формует багеты. Он укладывал их, чтобы подошли, в посыпанную мукой и сложенную волнистыми складками плотную пекарскую салфетку, проверял, как они поднялись, нажимая на каждый пальцем, отчего на упругом, как попка младенца, тесте оставались ямочки, которые быстро исчезали. Края спрятанной в лифчик бумаги обжигали мне кожу. Я представила, что перед сном разденусь и увижу у себя на груди вытатуированное имя какой-то девушки-гойши[40]. – Семья Йозека уезжает, – сказала я. Руки отца, всегда находившиеся в движении, замерли над тестом. – Когда ты виделась с ним? – Сегодня. После школы. Он хотел попрощаться. – (Отец кивнул и вытянул тесто в небольшой брусок.) – Мы тоже уедем? – спросила я. – Если мы это сделаем, Минуся, кто будет кормить людей? – Безопасность важнее. Особенно притом, что Бася ждет ребенка. Отец стукнул ладонями по столу, подняв небольшую мучную бурю. – Ты думаешь, я не могу обеспечить безопасность своей семьи? – проревел он. – По-твоему, для меня это не важно? – Нет, папа, – прошептала я. Он подошел ко мне и взял за плечи: – Послушай, семья для меня – все. Ты для меня – все. Я разберу эту пекарню на кирпичи своими собственными руками, если это понадобится, чтобы уберечь тебя. Я еще ни разу не видела его таким. Мой отец, всегда уверенный в себе, готовый шуткой разрядить самую напряженную ситуацию, едва сдерживался. – Твое имя, Минка, – сокращение от Вильгельмина. Ты знаешь, что это означает? «Избранная для защиты». Я всегда буду защищать тебя. – Он долго смотрел на меня, а потом вздохнул. – Я собирался подарить тебе это на Хануку, но, думаю, сейчас самое время для подарка. Отец скрылся в задней комнате, где хранил записи о доставке муки, соли и масла. Вернулся он оттуда с джутовым мешком, затянутым продернутой в кулиску веревкой туго, как поджатые губы старой девы. – A Freilichen Chanukah, – сказал он. – Хотя до нее еще два месяца. Нетерпеливыми пальцами я дернула узел, чтобы открыть мешок. Внутри оказалась пара блестящих черных ботинок. Они были новенькие, это здорово, но совсем не модные, ничто в них не могло вызвать в девушке восторг – ни форма, ни прошивка, ни стиль. – Спасибо, – произнесла я, принудив себя улыбнуться, и обняла отца за шею. – Они единственные. Ни у кого больше нет таких. Обещай мне, что будешь носить их постоянно. Даже когда ляжешь спать. Ты понимаешь, Минка? – Он взял с моих коленей один ботинок и потянулся за ножом, которым отреза́л куски теста от лежавшего на столе пласта. Вставив кончик ножа в бороздку на каблуке, он повернул его, и каблук отскочил. Сперва я не поняла, зачем отец портит мой подарок, но потом увидела, что внутри – потайное отделение, а там лежат несколько золотых монет. Целое состояние. – Никто не знает, что они там, кроме тебя и меня. Я вспомнила Йозека со сломанным пальцем и как эсэсовцы вымогали у него деньги. Это была страховая политика моего отца. Он показал мне, как снимаются оба каблука, потом прицепил их обратно и несколько раз стукнул ими по столу. – Как новенькие, – сказал отец и отдал ботинки мне. – И я не шучу – носи их везде. Каждый день. В жару и в холод. Идешь ты на рынок или на танцы. – Он улыбнулся мне. – Минка, запомни: я хочу увидеть тебя в них на своих похоронах. Я тоже улыбнулась, радуясь, что наша беседа вернулась в привычное русло. – Это, наверное, будет сложновато для тебя, ты не думаешь? В ответ отец засмеялся тем громким утробным смехом, который я всегда вспоминала, думая о нем. Держа на коленях свои новые ботинки, я размышляла о секрете, который теперь знали мы двое, и о другом – только моем. Я не сказала отцу о документах на христианское имя, которые дал мне Йозек, – ни тогда, ни позже. В основном потому, что не сомневалась: он заставит меня ими воспользоваться.