Рубин отмахнулся от меня: – Ты еще мала, Минка. Не все знаешь. Но я уже не была ребенком. В гетто детей не осталось. Мы все мигом повзрослели. Даже такой малыш, как Мейер, у него ведь не будет воспоминаний о другой жизни, только об этой. – Пусть девчонка уйдет, – прошипел оборванец, – или сделка не состоится. Я не обратила на него внимания: – Не знаешь, что это может стоить тебе жизни?! Рубин, который в день помолвки с Басей поцеловал меня в лоб и сказал, что всегда мечтал иметь младшую сестренку; который раздобыл для меня на день рождения сказки братьев Гримм на немецком; который обещал, что будет интересоваться каждым парнем, пригласившим меня на свидание, – этот самый Рубин оттолкнул меня так сильно, что я упала. Шерстяные чулки порвались. Я села, потирая ободранную о булыжники мостовой коленку. Незнакомый мужчина вложил в руку Рубина маленький коричневый пакет. В тот же самый момент раздались крики, свист, и Рубина с его покупателем окружили трое солдат. – Минка! – крикнул Рубин и бросил пакет мне. Я поймала его, а Рубина толчком уложили на землю, ударили прикладом винтовки по голове. Я кинулась бежать и не останавливалась ни когда перебегала мост над Згиерской улицей, ни когда поняла, что меня никто не преследует. Я влетела в дом, оставив дверь нараспашку, и бросилась в объятия матери. Всхлипывая, рассказала ей о Рубине. Стоявшая в дверном проеме Бася с вопящим Мейером на руках заголосила. И тут я вспомнила про пакет, который так и сжимала в руке. Я вытянула вперед руку и разжала слабые пальцы, как роза раскрывает лепестки. Мать перерезала бечевку кухонным ножом, развернула крапчатую вощеную бумагу… Внутри лежал маленький пузырек с лекарством. «Это может стоить тебе жизни…» – корила я Рубина. Что это? Его сын. Информация в гетто распространялась, как побеги глицинии: извилистыми путями, по спиралям, иногда она распускалась невероятными фейерверками цвета. По этим сложно переплетенным каналам мы получили сведения, что Рубин в тюрьме. Бася каждый день ходила туда, пытаясь встретиться с ним, но ее не пускали. Отец задействовал все свои деловые контакты за пределами гетто, чтобы узнать что-нибудь о Рубине или, еще лучше, вернуть его домой. Но связи, которые помогли когда-то устроить меня в католическую школу, теперь ничего не значили. Если отец не обзаведется приятелями среди офицеров СС, Рубин так и останется в тюрьме. Это заставило меня вспомнить того офицера из Штутгартского балета, который предлагал давать Дарье уроки танцев. Не было никаких гарантий, что он сможет чем-то помочь, и все же этот человек хотя бы отдаленно знаком нам в море немецких военных. Только вот беда – Дарья сожгла его визитную карточку, а значит, даже эта искра надежды для меня угасла. Мы не знали, какая участь ждет Рубина, но немного раньше в том же месяце председатель Румковский издал распоряжение, согласно которому воров и преступников должны были отправить на работы в Германию. Таким способом наш старейшина устранял негодяев из общества. Но разве можно было считать Рубина подонком? «Сколько людей, сидевших в тюрьме, на самом деле были преступниками?» – размышляла я. От мысли, что Рубина пошлют неизвестно куда, Бася впадала в отчаяние и ничем не могла утешиться, хоть на ее попечении и оставался Мейер, который быстро поправился, как только стал принимать лекарство. Однажды ночью она тихонько вошла в мою комнату. Было три часа, и я сразу решила: с ребенком стряслась какая-то беда. – Что случилось? – Мне нужна твоя помощь, – сказала Бася. – Почему? – Потому что ты умная. Бася редко обращалась ко мне за помощью, еще реже признавала мои умственные способности. Я села в постели: – Ты задумала какую-то глупость. – Не глупость. Это необходимо. Я вспомнила, как Рубин продавал хлеб, и зло глянула на сестру: – Вы оба решили забыть, что у вас есть маленький сын, который полностью зависит от вас? Что, если тебя тоже арестуют? – Вот почему я и прошу тебя о помощи, – сказала Бася. – Пожалуйста, Минка. – Ты жена Рубина. Если тебя не пускают к нему в тюрьму, я-то что смогу сделать? – Знаю, – мягко проговорила Бася. – Но я хочу встретиться не с ним. Репутация Хаима Румковского в гетто находилась прямо на линии между любовью и ненавистью. На людях нужно было восхищаться председателем, или ваша жизнь превратилась бы в ад, так как он имел власть раздавать привилегии, жилье и продукты. Однако приходилось только удивляться человеку, который по доброй воле согласился иметь дело с немцами, морить голодом своих людей и объяснять, почему они живут в таких ужасных условиях, говоря, что по крайней мере они живы. Ходили слухи, что Румковский падок на хорошеньких девушек. Именно на это мы с Басей и рассчитывали. Оставить маму присматривать за Мейером, сославшись на то, что Бася еще раз попытается попасть в тюрьму, чтобы увидеться с мужем, было нетрудно. Не вызвало удивления и ее желание надеть самое красивое платье и причесаться, чтобы выглядеть как можно лучше для своего супруга. Я не стала лгать матери, просто не упомянула о том, что направляемся мы вовсе не в тюрьму, а в контору председателя Румковского. Я не могла сказать ничего такого, чего не могла бы сказать сама моя сестра, чтобы пробиться на частную аудиенцию к старейшине евреев, но я понимала, почему ей было важно мое присутствие рядом: для храбрости на пути туда и для поддержки на пути обратно. Контора Румковского выглядела как дворец в сравнении с нашей тесной квартиркой или пекарней. У него, конечно, были помощники. Секретарша, от которой пахло духами, а не грязью и дымом, как от нас, посмотрела на меня и сразу перевела взгляд на еврейского полицейского, стоявшего на страже у закрытых дверей. – Председателя нет на месте, – сказала она. Румковский много времени проводил в разъездах по гетто: принимал парады детей, маршировавших мимо него; выступал с речами; руководил свадебными церемониями или посещал фабрики, которые, по его мнению, должны были сделать нас незаменимыми для немцев. Ничего удивительного, что его не оказалось на месте, когда мы с Басей явились в его контору. Но мы проторчали на холоде несколько часов и видели, как председатель вошел в здание в сопровождении своей свиты минут пятнадцать назад. Его легко было узнать по седым вихрам волос, круглым черным очкам и толстому шерстяному пальто с желтой звездой на рукаве. Именно эта эмблема заставила меня схватить задрожавшую при его появлении Басю за руку. – Видишь, – шепнула я, – по большому счету он не отличается от нас с тобой. Я посмотрела секретарше в глаза: – Вы лжете. Женщина вскинула брови и повторила: – Председателя нет на месте. И даже если бы был, то не стал бы встречаться с вами без записи на прием. А свободного времени в его расписании нет на ближайший месяц. Я понимала, что это тоже неправда, так как слышала ее разговор по телефону: она согласовывала встречу с главой продовольственного отдела завтра в девять утра. Я открыла рот, чтобы заявить об этом, но Бася ткнула меня локтем в бок. – Простите, – сказала она, выходя вперед и отводя глаза в сторону. – Кажется, вы уронили это. Бася протянула секретарше серьги. Я знала, что та ничего не роняла. На самом деле эти серьги были в ушах моей сестры, когда она одевалась утром. Красивый жемчуг, свадебный подарок Рубина. – Бася! – выдохнула я. – Как ты можешь! Она улыбнулась секретарше и сквозь зубы прошипела мне: – Заткнись, Минка! Женщина выпятила губы, потом взяла серьги и сказала: – Ничего не обещаю. Секретарша направилась к закрытой двери кабинета. На ней были шелковые чулки, что меня поразило. Я не могла дождаться момента, когда смогу сообщить Дарье, что видела еврейку, которая выглядела такой же холеной, как немецкая фрау. Секретарша постучала, и через мгновение мы услышали низкий рокочущий голос, разрешавший ей войти. Покосившись на нас, женщина скрылась за дверью. – Что ты ему скажешь? – прошептала Бася. Мы решили, что говорить буду я. Бася же будет милым довеском, как верная долгу жена. Она боялась, что не сможет языком шевельнуть, если попытается объяснить, зачем мы пришли. – Я вообще не уверена, что он нас примет, – отозвалась я. У меня был план. Я собиралась попросить председателя, чтобы он отпустил Рубина на время – отпраздновать с женой годовщину свадьбы на следующей неделе. Таким образом председатель Румковский мог бы показать себя защитником истинной любви, а если он и ценил что-то по-настоящему, так это собственный образ в глазах членов общины. Дверь распахнулась, и секретарша направилась к нам. – У вас пять минут, – объявила она. Мы двинулись вперед, держась за руки, но секретарша схватила меня за плечо и сказала: – Она может войти. Ты – нет. – Но… – Бася диким взглядом посмотрела на меня. – Умоляй его, – посоветовала я. – Встань на колени. Бася кивнула и, подняв подбородок, вошла в дверь. Секретарша села за стол и начала печатать, а я осталась стоять посреди приемной, нервно переминаясь с ноги на ногу. Полицейский поймал мой взгляд и мигом отвернулся. Сестра появилась из кабинета старейшины евреев через двадцать две минуты после того, как вошла. Блузка ее была не заправлена сзади. Помады, которую я позаимствовала у Дарьи, на губах не было, за исключением остатков в левом углу. – Что он сказал? – выпалила я, но Бася взяла меня под руку и торопливо потащила к выходу из конторы Румковского.