Как только мы снова оказались на улице, колючий ветер поднял дыбом волосы у нас на головах. Я повторила вопрос. Бася отпустила мою руку и нагнулась, ее вырвало прямо посреди улицы на мостовую. Я убрала волосы с ее лица. Похоже, это означало, что ей не удалось спасти Рубина. А потому я удивилась, когда через мгновение Бася повернулась ко мне, лицо у нее было бледное и сморщенное, глаза горели. – Его не отправят в Германию, – сказала она. – Председатель пошлет его в рабочий лагерь здесь, в Польше. – Бася взяла мою руку и сжала ее. – Я спасла его, Минка. Я спасла своего мужа. Я обняла сестру, и она обняла меня, а потом отстранила от себя на расстояние вытянутых рук. – Не говори маме и папе, что мы ходили сюда, – сказала Бася. – Обещай мне. – Но они захотят узнать, как… – Они решат, что Рубин сам все устроил. Пусть не думают, что мы чем-то обязаны председателю. Это правильно. Я не раз слышала, как отец ворчал по поводу Румковского, он явно не хотел бы оказаться в долгу перед этим человеком. Ночью, когда мы лежали в постели, а между нами спал Мейер, я услышала тихие всхлипывания сестры. – Что с тобой? – Ничего. Все хорошо. – Ты должна радоваться. С Рубином все будет в порядке. Бася кивнула. Я видела ее профиль, посеребренный лунным светом, словно она статуя. Бася посмотрела на Мейера и прикоснулась пальцем к его губам, как будто хотела, чтобы он замолчал, или передавала ему поцелуй. – Бася? – прошептала я. – Как ты уговорила председателя? – Как ты и сказала мне. – Слеза скатилась по ее щеке и упала на простыню между нами. – Встала на колени. Когда Рубина отправили в рабочий лагерь, Бася с ребенком перебрались к нам. Все было как в старые добрые времена, сестра спала со мной в одной постели, только теперь между нами, как маленький секрет, лежал мой племянник. Мейер учился различать цвета и повторять голоса животных, которых видел только на картинках. Мы все говорили, какое он чудо, как будет гордиться Рубин своим сыном, когда вернется домой. Мы говорили об этом так, будто ждали его появления со дня на день. Рубин нам не писал, и мы придумывали разные объяснения этому. Он слишком устает, он слишком занят. У него нет бумаги и карандаша. Почтовая служба не работает. Только Дарья оказалась достаточно храброй, чтобы сказать вслух то, о чем мы все думали: может быть, Рубин не пишет нам, потому что он уже мертв. В октябре 1941-го мы с Дарьей отравились какой-то едой. Ничего примечательного в этом не было, учитывая качество продуктов; удивительно, что этого не произошло раньше и что мы обе все еще были достаточно сильны и встали с постелей после двух дней непрерывной рвоты. Но к тому моменту нашу работу по доставке уже отдали другим людям. Мы явились на Лутомиерскую улицу, чтобы нам дали направление куда-нибудь еще. Вместе с нами в очереди стоял мальчик, который ходил в нашу школу. Его звали Арон, и он имел привычку насвистывать, не замечая этого, когда писал контрольные, из-за чего ему всегда попадало. У него был зазор между передними зубами, из-за высокого роста он сутулился, и фигура его напоминала вопросительный знак. – Надеюсь, меня не отправят в пекарню, – сказал Арон. Я ощетинилась. – А что плохого в пекарне? – На ум сразу пришел отец. – Ничего. Это просто слишком хорошо, чтобы оказаться правдой. Как чистилище. Очень жарко зимой, и вокруг уйма еды, которую тебе нельзя есть. Я с улыбкой покачала головой. Мне нравился Арон. Внешне не особо привлекательный, он умел рассмешить меня. Дарья, которая разбиралась в таких вещах, сказала, что он был ко мне неравнодушен, вот почему всегда оказывался рядом и придерживал дверь, когда я выходила из школы, и провожал меня в гетто сколько мог, прежде чем свернуть к своему дому. Однажды Арон даже отдал мне кусок своего хлеба во время школьного обеда, что, по словам Дарьи, в наши дни можно было расценить как предложение руки и сердца. Арон был не герр Бауэр. И даже не Йозек, если уж на то пошло. Но иногда, лежа рядом с Басей и Мейером в постели, когда они засыпали, я прикладывала руку к губам и думала, каково бы это было – поцеловаться с ним? Я не сходила по нему с ума, но меня поражало, что кто-то может смотреть на девушку в заношенной одежде, грубых ботинках, со свалявшимися волосами и видеть в ней красавицу. В очереди стояли дети не старше десяти лет и старики, которые не могли держаться на ногах без опоры на соседей. Родители научили меня, что́ нужно говорить, чтобы меня направили к отцу в пекарню или к матери на швейную фабрику. Иногда, давая разнарядки, чиновники учитывали ваши способности или предыдущий опыт. А иногда просто отправляли куда придется. Дарья схватила меня за руку: – Скажем, что мы сестры. Тогда, может, нам снова дадут работу вместе. Едва ли нам это поможет. К тому же подошла очередь Арона. Я поглядывала из-за его тощей фигуры на сотрудника за столом, который быстро нацарапал что-то на листке бумаги и отдал его Арону. Тот повернулся к нам с улыбкой на лице: – Текстиль. – Ты умеешь шить? – спросила Дарья. Арон пожал плечами: – Нет, но, очевидно, придется научиться. – Следующий. Командный голос прервал наш разговор. Я подошла к столу, увлекая за собой Дарью. – По одному, – сказал сидевший перед нами мужчина. Тогда я встала впереди Дарьи: – Мы с сестрой умеем печь. И шить… Он уставился на Дарью. Но что тут такого, на Дарью все таращились, уж больно она хороша. Мужчина указал нам на грузовик, стоявший в углу площади: – Будете работать там. Я запаниковала. Люди, покидавшие гетто, как Рубин, не возвращались. – Прошу вас, – взмолилась я. – Пекарня… магазин конской упряжи. – Я пыталась придумать работу, за которую никто не хотел браться. – Я готова даже копать могилы. Только, пожалуйста, не отправляйте меня из гетто. Мужчина посмотрел мимо меня и крикнул: – Следующий! Дарья заплакала: – Прости, Минка, если бы мы не попытались остаться вместе… Не успела я возразить, как один из солдат схватил Дарью за плечо и затолкал в кузов грузовика. Я залезла туда вслед за ней. Там сидели девушки примерно нашего возраста, кое-кого я знала со школы. Некоторые казались испуганными, другие – безразличными. Никто не разговаривал. Я решила не спрашивать, куда нас повезут. Вероятно, мне не хотелось слышать ответ. Вскоре мы уже выезжали из гетто. Я не покидала его больше полутора лет и, когда за нами затворили ворота, всем своим существом ощутила судьбоносную тяжесть этого события. За пределами гетто дышалось легче. Краски были ярче, воздух чуть теплее. Это была альтернативная реальность, и мы все – десять девчонок – ошалело притихли в тряском грузовике, который увозил нас от родных. Я задумалась: кто сообщит родителям о моем отъезде? Будет ли скучать по мне Арон? Узнает ли меня Мейер, если когда-нибудь снова увидит? Я взяла руку Дарьи и сжала ее: – Если нам суждено умереть, по крайней мере мы будем вместе. Тут сидевшая рядом с Дарьей девчонка захохотала: – Умереть? Глупая корова! Вы не умрете. Я уже неделю езжу в этом грузовике. Вас просто отвезут в штаб к офицерам. Вспомнив, каким взглядом тот мужчина посмотрел на Дарью, я задумалась: что же мы будем там делать для офицеров? Мы ехали по улицам города, где я выросла, но что-то изменилось. Детали, знакомые с детства, – мальчик, продававший газеты, торговка рыбой в огромной шляпе, портной, выходивший из лавки покурить и щурившийся на солнце, – все эти привычные лица исчезли. Даже сооруженные немецкими солдатами виселицы разобрали. Это напомнило мне историю, которую я когда-то написала, про одну девочку. Как-то раз она проснулась и обнаружила, что память о ее пребывании в этом мире полностью стерта: родные не узнавали ее, в школе не нашлось никаких документов; история, которой не было. Как будто прожитая жизнь приснилась мне. Через пятнадцать минут мы въехали в другие ворота, которые тоже заперли за нами. Казармы немецких солдат размещались в бывших правительственных зданиях Лодзи. Нас выгрузили из машины и отвели к широкоплечей женщине с красными потрескавшимися руками. Она говорила по-немецки, но было ясно, что некоторые девочки уже знали, что им придется делать, так как раньше их уже отправляли на эту работу. Нам всем дали по ведру, тряпки, немного нашатырного спирта и велели идти вслед за женщиной. Время от времени она останавливалась и отправляла какую-нибудь из девушек в то или другое здание. Дарью и ту девчонку, которая обозвала меня коровой, послали в большой каменный дом, на крыше которого висел огромный нацистский флаг. Я шла за женщиной, пока мы не оказались в жилой зоне с квартирами, которые лепились друг к другу, будто зубы в челюсти. – Ты, – сказала немка, – будешь мыть здесь окна. Я кивнула и взялась за дверную ручку. Наверное, здесь жили немецкие офицеры, потому что это место не походило на другие казармы, которые я видела. Тут не было коек и многоярусных подставок для обуви, зато стояли красивые резные деревянные бюро и односпальная кровать, незастеленная. Посуда была аккуратно составлена на сушилке рядом с раковиной. На столе стояла тарелка с ярким, как цветок, пятном джема на ней. У меня потекли слюнки. Я не ела джема уже… целую вечность. Но я догадывалась, что за мной наверняка следят через какую-нибудь щель. Выбросив из головы все мысли о еде, я взяла из ведра тряпку и подошла к одному из восьми окон в квартире. Я в жизни ничего не мыла. Мама всегда готовила, убиралась, раскладывала по местам мои вещи. Даже теперь Бася каждое утро расправляла на нашей постели одеяло и аккуратно подтыкала его, загибая углы. Взяв бутылку с нашатырем, я вытащила пробку и рыгнула от неприятного запаха. Мигом прикрыла заслезившиеся глаза, села на стул у стола и оказалась один на один с тарелкой. Я быстро обмакнула в джем указательный палец и облизала его. О боже, на глаза снова навернулись слезы, теперь уже совсем по другой причине. В голове яркими вспышками заполыхали воспоминания. Как я ела отцовские булочки, намазанные свежим маслом и сваренным матерью клубничным вареньем. Как собирала голубику в деревне, где находилась фабрика отца Дарьи. Как лежала на спине и представляла себе, что облака в небе – это самокат, попугай, черепаха. Как бездельничала, потому что это отличное занятие для ребенка. У джема был вкус ленивого летнего дня. Вкус свободы. Я так замечталась, что не услышала шагов, предвещавших появление офицера, который через мгновение повернул ручку двери и вошел в свое жилище. Вскочив со стула, я быстро подхватила ведро, бутылка с нашатырем выпала у меня из рук на пол, а из ведра выплеснулась вода. Воскликнув: «Ой!», я упала на колени и стала вытирать пролитое тряпкой. Немец был примерно одного возраста с моим отцом, его седые волосы хорошо сочетались с блестящими пуговицами на мундире. Он окинул меня, сжавшуюся на полу, быстрым взглядом и сказал по-немецки: – Быстро заканчивай свою работу, – а потом, думая, что я его не понимаю, указал на окно. Я кивнула и отвернулась, слыша, как под ним скрипнул стул и зашуршали газетные листы. Трясущимися руками я снова откупорила бутылку с нашатырем, зажала нос и попыталась засунуть тряпку в узкое горлышко. Мне удалось намочить только уголок. После чего я осторожно прижала его к стеклу в самом грязном месте, как будто промывала рану.