Через несколько секунд офицер поднял на меня глаза и сухо сказал: – Schneller[46]. С бешено колотившимся сердцем я обернулась к нему и пролепетала на его родном языке, чтобы он не разозлился еще больше: – Простите, я никогда раньше этого не делала. Немец удивленно приподнял брови: – Ты говоришь по-немецки? Я кивнула: – Это был мой любимый предмет. Офицер встал со стула и подошел ко мне. Я испугалась и затряслась, у меня даже коленки стукались друг о дружку; подняла руку, чтобы защитить голову от неизбежного удара, но вместо этого офицер вытащил тряпку из моего сжатого кулака, налил на нее немного нашатыря и стал протирать стекло длинными мягкими движениями. Тряпка почернела от грязи, поэтому офицер сложил ее так, чтобы чистая часть оказалась сверху, и налил на нее еще немного спирта, после чего продолжил мыть свое окно, а когда закончил, взял газетный лист и принялся тереть им стекло. – Так можно просушить его, чтобы не осталось разводов, – объяснил немец. – Danke, – тихо сказала я и протянула руку за тряпкой и бутылкой с нашатырем, но офицер только покачал головой. Он продолжил мытье остальных окон. Наконец стало казаться, что не осталось преграды между квартирой, где мы заключили какое-то странное перемирие, и миром снаружи, где я ни на что не могла положиться. Офицер взглянул на меня: – Повтори все, чему ты научилась. Я отрапортовала, как солдат, четко и быстро описав на безупречном немецком каждый шаг в процессе мытья окон, словно от этого зависела моя жизнь; впрочем, возможно, так и было. Когда я замолчала, офицер посмотрел на меня так, будто я музейный экспонат, какого он прежде никогда не видел. – Если бы ты сейчас не стояла передо мой, я не подумал бы, что ты не из наших. Ты говоришь как немка. Я поблагодарила его, вспоминая все свои долгие разговоры с герром Бауэром и мысленно посылая хвалы и благодарности своему бывшему учителю, где бы он сейчас ни находился. Взявшись за ведро, я собралась пойти в квартиры других офицеров и закончить свою работу, пока за мной не пришла главная уборщица, но офицер покачал головой и поставил ведро между нами. – Скажи, ты умеешь печатать на машинке? – спросил он. С запиской от офицера, который научил меня мыть окна, я была направлена в мастерскую к герру Фассбиндеру, этническому немцу, коротышке ростом чуть больше пяти футов, который брал на работу молоденьких девушек, многие были моложе меня. Он называл нас «meine Kleiner» – мои малышки. Девочкам поручали пришивать эмблемы на немецкую форму. В первый день меня передернуло при виде десятилетних девчушек, которые приделывают свастики к рукавам, но потом я привыкла. Шитьем я не занималась, меня направили в контору герра Фассбиндера. Я оформляла заказы, отвечала на звонки и раздавала детям леденцы, которые хозяин приносил каждую пятницу. Сперва герр Фассбиндер обращался ко мне, только когда ему была нужна какая-нибудь информация из конторских книг или когда диктовал письмо, а я печатала. Но потом однажды появился Арон с несколькими ребятами, они принесли рулоны ткани для выполнения заказов. Увидев меня, Арон удивился не меньше, чем я. – Минка! – воскликнул он, пока я вела его с товарищами на склад. – Ты здесь работаешь? – В конторе, – сказала ему я. – О-о-о! – игриво восхитился он. – Шикарная работа! Я посмотрела на свою юбку, протертую на коленях от долгой носки, и шутливо ответила: – О да. Я практически королевская особа. Но мы оба понимали, как мне повезло, в отличие от моей матери, которая почти потеряла зрение от шитья в полутьме; или милой Дарьи, которая продолжала убирать в квартирах офицеров и от этого ее изящные руки, изъеденные щелоком и мылом, покрылись кровоточащими трещинами. В сравнении с этим двенадцать часов за пишущей машинкой в теплом кабинете казались прогулкой в парке. Тут мимо нас прошел герр Фассбиндер. Он посмотрел на меня, потом на Арона и обратно. Затем отвел меня в кабинет и велел остальным девочкам возвращаться к работе. Я села за стол печатать бланки заявок и заметила, что герр Фассбиндер стоит передо мной. – Ну что? – сказал он, широко улыбаясь. – Значит, у тебя есть парень. Я покачала головой: – Он не мой парень. – Как я не твой босс. – Он просто школьный приятель. – Я занервничала, опасаясь, не будет ли у Арона неприятностей из-за того, что он заговорил со мной на работе. Герр Фассбиндер тяжело вздохнул: – Ну тогда очень жаль. Потому что этот парень без ума от тебя. Ах, посмотрите-ка, я заставил ее покраснеть. Ты должна дать молодому человеку шанс. После этого всякий раз, как нам требовалось пополнить запасы тканей, герр Фассбиндер требовал, чтобы доставлял их Арон. И посылал меня отпирать для него склад, хотя на фабрике имелись другие работники, более подходящие для выполнения этой задачи, чем секретарша. После этого герр Фассбиндер подходил к моему столу и выспрашивал подробности. Я поняла, что в душе он сводник. Мы проводили много времени вместе в одном кабинете, и постепенно герр Фассбиндер стал доверять мне. Рассказал о своей жене Лизель, которая, по его словам, была такой красавицей, что облака расступались, когда она выходила на улицу. Она могла бы выбрать любого мужчину, но всем предпочла его, потому что он умел рассмешить ее. Больше всего герр Фассбиндер жалел о том, что они не успели завести детей до того, как она умерла от туберкулеза шесть лет назад. Я стала понимать, что все мы, работавшие на фабрике, начиная с меня и заканчивая самой маленькой девочкой, были как бы его детьми. Однажды мы с герром Фассбиндером остались в кабинете вдвоем. Работа вышивальщиц на фабрике иногда приостанавливалась из-за того, что какие-то материалы не доставляли вовремя; на этот раз закончились нитки. Герр Фассбиндер ненадолго ушел, а вернулся в сильном возбуждении. – Нам нужно больше работников, – сердито проговорил он. Таким расстроенным я еще никогда не видела его. Впервые я испугалась его, не понимая, что мы будем делать с бо́льшим числом работниц, когда не могли занять делом даже тех девушек, которые у нас были. На следующий день вдобавок к ста пятидесяти работницам герр Фассбиндер нанял еще пятьдесят матерей с детьми. Дети были слишком малы для выполнения какой-либо серьезной работы на фабрике, поэтому им поручили сортировать нитки по цвету. Арон привез рулоны белой ткани. Летом текстильный отдел занимался изготовлением пятидесяти шести тысяч камуфляжных костюмов для Восточного фронта, а мы будем нашивать на них эмблемы. Занимаясь оформлением заказов, я знала, что мы не заключали контракта на выполнение этого, то есть превратились в центр дневного пребывания. – Это не твоя проблема, – рявкнул герр Фассбиндер, когда я задала ему вопрос. На той неделе было объявлено, что из гетто должны депортировать двадцать тысяч евреев. Председателю Румковскому удалось сократить это количество вдвое, но списки тех десяти тысяч, которые покинут гетто, нашим руководителям все равно пришлось составлять. Первыми решено было отправить цыган. За ними – преступников. Потом тех, у кого нет работы. Среди них оказались пятьдесят матерей, которые прибыли к нам только недавно. Что-то подсказывало мне: если бы герр Фассбиндер мог взять на свою маленькую фабрику все эти десять тысяч человек, он сделал бы это. В первую неделю января люди, попавшие в списки, получили повестки – свадебные приглашения, так мы их называли, иронизируя. Да уж, это была вечеринка, на которой никто не хотел оказаться. Каждый день людей тысячами увозили из гетто на поездах. К этому моменту были наконец доставлены нитки, и наши новые работницы взялись вышивать эмблемы с таким энтузиазмом, будто они рождены для этого занятия. Как-то раз вечером, когда я накрывала свою пишущую машинку пыльным чехлом, герр Фассбиндер спросил, все ли в порядке у меня дома? Впервые он поинтересовался моей жизнью за пределами этих стен. Я испуганно ответила: – Все хорошо. – Никто не попал в списки? – прямо спросил герр Фассбиндер. Тут я поняла, что он знает обо мне гораздо больше, чем я о нем. Ведь в списки попали также родственники цыган, безработных и преступников, вроде Рубина. Сделка, которую моя сестра заключила с председателем, была основательной. Бася не знала, где ее муж и жив ли он, но ее не рекомендовали к депортации из-за его проступка. Герр Фассбиндер щелкнул выключателем. Мне был виден только его профиль в лунном свете, лившемся сквозь маленькое окошко в наш кабинет. – Вы знаете, куда их увозят? – выпалила я, в темноте вдруг набравшись храбрости. – Работать на польских фермах, – ответил он. Мы молча посмотрели в глаза друг другу. Так нам сказали про Рубина много месяцев назад. По выражению моего лица герр Фассбиндер наверняка понял, что я ему не верю. – Эта война… – Он тяжело вздохнул. – От нее нет спасения. – Вы сказали бы то же человеку с документами? – прошептала я. – С христианскими? Не знаю, что заставило меня открыть ему, немцу, мой самый большой секрет, о котором я не говорила даже родителям. Но что-то в этом человеке, в тех усилиях, которые он предпринял для защиты детей, даже не своих собственных, вызвало у меня мысль, что ему можно доверять. – Если у кого-то есть христианские документы, – сказал он после долгой паузы, – я бы посоветовал этому человеку ехать в Россию и оставаться там, пока не кончится война. В тот вечер, выйдя с работы, я расплакалась. Не потому, что знала: герр Фассбиндер прав, но я никогда не пойду на такой шаг, ведь это означает, что я брошу своих родных. Причина была в другом: когда мы закрывали свой рабочий кабинет на фабрике, в темноте, и никто не мог нас увидеть, герр Фассбиндер придержал для меня дверь, как будто я обычная молодая женщина, а не презренная еврейка. Хотя все мы поверили, что составленные в январе списки будут единственным ужасающим моментом в истории войны и речи председателя напоминали нам и немцам, какой незаменимой рабочей силой мы являемся, прошло всего две недели, и немцы потребовали новых депортаций. Теперь слухи распространялись по фабрикам с быстротой пожара, почти парализуя производство, потому что никто не получал никаких известий от тех, кто покинул гетто. Верилось с трудом, что человек, которого куда-то увезли, не попытается послать весточку родным. – Я слышала, – сказала Дарья однажды утром, когда мы ждали у одной из кухонь свою порцию еды, – что их убивают. Моя мать слишком уставала в те дни, чтобы часами простаивать в огромных очередях. Иногда казалось, мы тратим больше времени на получение продуктов, чем на их съедание. Отец еще был в пекарне, а Бася забирала малыша из яслей, их официально распустили, но они подпольно продолжали существовать на многих фабриках, включая текстильную, где работала Бася. Поэтому получать наши продукты и приносить их домой должна была я. По крайней мере, со мной была Дарья, и время ожидания тянулось не так медленно. – Как они могут убивать по тысяче человек в день? – насмешливо спросила я. – И зачем им это, если мы работаем на них бесплатно? Дарья склонилась ко мне и прошептала: – Газовые камеры. Я выкатила глаза: