– Кажется, это я писала фантастику. Однако, хотя я и посчитала слова Дарьи дикими выдумками, в них звучал отголосок правды. Например, теперь чиновники искали тех, кто добровольно согласится сесть в транспорт, увозящий людей из гетто, и взамен предлагали им еду. Одновременно с этим наш пищевой рацион был урезан, словно бы для того, чтобы убедить колеблющихся решиться. В конце концов, если принять слова Румковского за правду и расценить как возможность выбраться из этой адской дыры, заодно набив себе желудок, кто отказался бы от такого предложения? Но при этом было введено новое правило, согласно которому укрывательство людей, попавших в списки на депортацию, считалось преступлением. Или возьмем, к примеру, случай с рабби Вайсом, которому поручили отобрать триста человек из своей общины для отправки из гетто на ближайшем транспорте. Он отказался назвать хотя бы одно имя. Когда солдаты пришли арестовать его, то нашли раввина и его жену мертвыми. Они лежали на постели, крепко взявшись за руки. Мама сказала: «Это благословение, что они ушли вместе». Я не могла поверить: неужели она считает меня такой наивной и думает, что я поведусь на эти сказки? К концу марта 1942 года в гетто не осталось ни одного человека, который не столкнулся бы с депортацией кого-то из родных или знакомых. В моем списке числились: кузина Ривка, тетка Дарьи, отец и мать Рубина, доктор, лечивший меня когда-то. Настало время Песаха, а с ним и пора бедствий, но никаким количеством ягнячьей крови было не спасти дом от трагедии. Казалось, искупление давала только человеческая кровь. Родители пытались защитить меня, выдавая урезанную информацию об Aussiedlungin[47]. «Будь человеком, Минка, – говорила мне мать, – не важно, в какой мы оказались ситуации. Проявляй доброту к другим людям, прежде чем заботиться о себе. Пусть любой, кто окажется рядом с тобой, почувствует, что он тебе небезразличен». Отец велел мне спать в ботинках. Несколько часов простояв в очереди, я наконец получила наши жалкие пайки, на которых мы должны продержаться следующие две недели. Ноги у меня заледенели, а ресницы слипались. Дарья дула на свои варежки, чтобы согреть руки. – По крайней мере, сейчас не лето, – сказала она. – Есть шанс, что молоко еще не прокисло. Я дошла с ней до поворота к ее дому и спросила: – Что будем делать завтра? – О, я не знаю, – ответила Дарья. – Может, пройдемся по магазинам? – Только если остановимся где-нибудь перекусить. Дарья усмехнулась: – Ох, Минка, честное слово, ты когда-нибудь перестаешь думать о еде? Я рассмеялась и свернула за угол. Одна я пошла быстрее, отводя взгляд от солдат и даже знакомых местных жителей. Трудно было смотреть на людей в те дни. Они казались такими опустошенными, иногда я боялась, что могу провалиться в эти пустые глазницы и мне будет оттуда не выбраться. Дойдя до дома, я поднялась на крыльцо без деревянных ступенек – семья Дарьи еще в декабре разобрала ее на дрова – и тут же заметила, что внутри никого нет. По крайней мере, свет не горел и никаких звуков не было слышно, полная безжизненность. – Есть кто-нибудь? – крикнула я, войдя и положив холщовый мешок с продуктами на кухонный стол. Отец сидел на стуле, подперев голову руками. Из длинного пореза на его лбу текла кровь, просачиваясь между пальцами. – Папа?! – вскрикнула я, подбежала к нему и отняла его руки от головы, чтобы увидеть рану. – Что случилось? Он посмотрел на меня рассеянным взглядом: – Они забрали ее… – Голос его оборвался. – Они забрали твою мать. Оказалось, что вовсе не обязательно попадать в список, чтобы восполнить собой квоту на депортацию. Или, может быть, мама получила «свадебное приглашение» и решила не говорить нам, чтобы мы не беспокоились. Мы не знали всего, только то, что отец вернулся из синагоги и застал в гостиной эсэсовцев, которые орали на мать и моего дядю. К счастью, Бася взяла Мейера подышать свежим воздухом, и ее не было дома. Мать бросилась к отцу, но его ударили прикладом винтовки и он потерял сознание, а когда очнулся, ее уже не было. Он рассказал мне все это, пока я промывала и перевязывала его рану. Потом усадил меня на стул и опустился рядом со мной на колени. Я чувствовала, что он расшнуровывает мой ботинок. Левый. Отец снял его и стукнул каблуком по полу, каблук отскочил, папа раскрыл его и вынул из потайного отделения стопку золотых монет. – У тебя останутся те, что в другом каблуке, – сказал он, словно убеждал себя самого, что поступает правильно. Затем папа собрал мой ботинок, взял меня за руку и вывел на улицу. Много часов мы бродили по улицам, пытаясь выведать у прохожих, не знают ли они, куда подевались те, кто попал в облаву. Люди в страхе шарахались от нас, как будто несчастье заразно. Солнце опускалось все ниже и ниже, пока наконец не завалилось яичным желтком за крыши. – Папа, скоро комендантский час. Но он, казалось, не слышал меня. Мне стало страшно; я подумала, что отец ищет смерти. Если он не сумеет найти мать, то не захочет больше жить. Прошло совсем немного времени, и мы наткнулись на эсэсовский патруль. Один из солдат указал на моего отца и заорал: – Убирайтесь с улицы! Отец, не останавливаясь, шел к нему, протягивая вперед руку с монетами. Эсэсовец наставил на него винтовку. Я заслонила собой отца и воскликнула с мольбой: – Прошу вас, не стреляйте! Он плохо соображает. Второй солдат выступил вперед и, положив руку на оружие своего товарища, опустил ствол вниз. Я снова начала дышать. – Was ist los?[48] – спросил он. Отец посмотрел на меня с таким скорбным выражением, что глядеть в его глаза было больно. – Спроси их, куда они отвели ее? Я так и сделала. Объяснила, что мою мать и дядю забрали из дома солдаты и мы пытаемся найти своих родных. Потом отец заговорил на универсальном языке – вложил золотые монеты в руку солдата, одетую в перчатку. В свете уличного фонаря ответ немца смотрелся выразительно. Слова его заняли все пространство между нами. – Verschwenden Sie nicht Ihr Geld, – сказал он, бросил монеты на землю и мотнул головой в сторону дома, снова напоминая нам, что мы нарушаем комендантский час. – Мое золото такое же, как у всех! – зло крикнул вслед уходившим солдатам отец. – Мы найдем других, Минка, – пообещал он. – Должен найтись в гетто служивый, который не откажется от денег за информацию. Я присела и стала собирать монеты, блестевшие на мостовой. – Да, папа, – сказала я, понимая, что сама в это не верю, слова солдата были мне вполне понятны. Не трать зря свои деньги. На следующий день после исчезновения матери я пошла на работу. Пропали и несколько девушек с нашей фабрики; остальные шили и плакали. Я села за пишущую машинку, попыталась погрузиться в заполнение бланков заявок, но ничего не получалось. Сбившись в пятый раз подряд, я стукнула по клавиатуре кулаком, так что все молоточки одновременно взлетели вверх, и на бумаге пропечаталась строчка какой-то белиберды, как будто весь мир сошел с ума. Герр Фассбиндер вышел из своего кабинета и увидел, что я плачу. – Ты расстраиваешь других девушек, – сказал он, и тогда я заметила, что некоторые из них смотрят на меня сквозь стекло, отделявшее мой стол от цеха. – Иди сюда. Я прошла в его кабинет и села за стол, где обычно писала под диктовку. Герр Фассбиндер не стал притворяться, что не знает о вчерашних Aussiedlung. И он не убеждал меня не лить слез, а вместо этого протянул свой носовой платок. – Сегодня будешь работать здесь, – сказал герр Фассбиндер и оставил меня, закрыв за собой дверь. Пять дней я была ни жива ни мертва на работе и как призрак бродила по дому, молча прибирала за отцом, который ничего не ел и не разговаривал. Бася кормила его бульоном с ложки, как Мейера. Я не представляла, как он справляется с работой в пекарне, наверное, его товарищи брали на себя то, чего он не мог сделать сам. И решить, что хуже – потерять мать в одно мгновение или терять отца постепенно, я тоже не могла. Однажды вечером, возвращаясь домой с фабрики, я почувствовала за спиной чью-то тень, дышащую мне в затылок, как дракон, но, оборачиваясь, видела только оборванных соседей, которые спешили по домам, чтобы поскорее запереть за собой дверь и не пустить горе на порог. И все же меня не покидало ощущение, что за мной кто-то идет. Страх во мне рос, удваивался, учетверялся, заполнял весь мозг, разбухал, как дрожжевое тесто, если дать ему время. Сердце у меня бешено колотилось, когда я влетела в дом. После исчезновения матери, кузины и дяди дом вызывал какое-то скверное ощущение, будто мы в нем захватчики, а не гости. – Бася! – крикнула я с порога. – Папа! – Но напрасно я голосила, в доме никого не было. Размотав шарф и расстегнув пальто, я не сняла ни того ни другого, потому что было холодно. Потом я на всякий случай сунула за обшлаг рукава ножик. И вдруг услышала, как в соседней комнате что-то разбилось. Звук доносился из единственной спальни, принадлежавшей моим кузинам, когда мы сюда приехали. Я прокралась по коридору, стараясь двигаться тихо, насколько это позволяли тяжелые ботинки, и заглянула в дверной проем. Одно из стекол в окне было разбито. Я огляделась, пытаясь определить, не бросил ли кто камень, но на полу валялись лишь осколки стекла. Встав на колени, я начала осторожно собирать их в подол юбки. Нет, я не вообразила ее, эту тень, которую примечала краем глаза на улице. Вскочив на ноги, так что стекла высыпались обратно на пол, я рванула на себя распахнутую дверь спальни и увидела спрятавшегося за ней высокого худого парнишку, который, видимо, и разбил окно, чтобы забраться к нам в дом. Выхватив из-за обшлага ножик, я нацелила его на вора, не давая тому шевельнуться. – У нас ничего нет для тебя! – крикнула я. – Ни еды. Ни денег. Уходи! Парнишка испуганно уставился на меня. Одежда на нем была рваная и грязная, но в отличие от всех вокруг, исхудавших от голода, под рубашкой у него просматривались рельефные мышцы. Он шагнул вперед. – Не двигайся, или я убью тебя! – заорала я и в тот миг сама верила, что способна на это. – Я знаю, что случилось с твоей матерью, – сказал он. Я, придумавшая роман об упыре – ожившем мертвеце, который влюбился в обычную девушку, не могла поверить в историю, рассказанную этим пареньком. Его звали Герш, и он был с моей матерью в товарном поезде, который уехал из гетто. Их отвезли за сорок четыре мили от Лодзи, в Коло. Потом всех пересадили в другой состав, который отправился по узкоколейке в Поверце. Добрались они туда уже к вечеру и провели ночь в нескольких километрах от деревни, на заброшенной мельнице. Там Герш и встретился с моей матерью. Она сказала, что у нее есть дочь примерно такого же возраста, как он, и она беспокоится о ней. Она надеялась, что появится какой-нибудь способ передать весть о себе в гетто, и спросила Герша, остались ли и у него там родные. – Она была похожа на мою мать, – сказал Герш. – Мои родители оба попали во вторую облаву. Я думал, может быть, нас отвезут в то же место на работы и я снова увижу их. Теперь мы сидели за столом с Басей и отцом, который жадно ловил каждое слово Герша. Ведь, в конце концов, если он здесь, разве это не означает, что моя мать тоже может скоро объявиться? – Продолжай, – торопил парнишку отец. Герш почесал болячку на руке. Губы у него дрожали. – Утром солдаты разделили нас на маленькие группы. Ваша мать попала в ту, которую посадили в фургон, а я – в другую, где были десять молодых мужчин, высоких и сильных. Нас отвезли к большому каменному зданию и завели в подвал. Все стены там были исписаны именами, и одна фраза на идише: «Кто сюда войдет, живым не выйдет». Еще там было окно, заколоченное досками. – Герш громко сглотнул. – Но сквозь него было слышно. Подъехал еще один грузовик, и какой-то немец сказал привезенным людям, что их отправят на запад, на работы. Только сперва им нужно принять душ и переодеться в чистую одежду, которую продезинфицировали. Люди в грузовике начали хлопать в ладоши, а потом, немного погодя, мы услышали, как мимо окна нашего подвала шаркают босые ноги. – Значит, с ней все в порядке, – выдохнул отец. Герш опустил глаза: