Вот почему люди говорили, что ее смерть была такой прекрасной. Как птица, она слетела с моста над Лутомиерской улицей на дорогу, ходить по которой евреям не разрешалось. Говорили, что распущенные волосы Баси трепетали позади нее, как крылья, а юбка раскрылась, как веер хвоста. Говорили, что пули, попавшие в нее на лету, окрасили ее оперение в алый цвет, как у феникса, который должен возродиться вновь. В темноте раздался тихий рык, похожий на урчание. Чиркнула спичка. Запахло серой. Факел снова засветился. Передо мной на корточках в луже крови сидел человек с дикими глазами и всклокоченными волосами. Изо рта у него капала кровь, она покрывала его руки, в которых он держал кусок мяса. Я отпрянула, тяжело дыша. Это была пещера в скале, где Алекс устроил свое скромное жилище. Я пришла сюда, надеясь найти его, после того как он сбежал с деревенской площади. Но это… это был не Алекс. Мужчина – можно ли назвать его так? – подался вперед. Кусок мяса, который он пожирал, оказался рукой с кистью и пальцами. А в пальцах был зажат позолоченный набалдашник трости, который мне не забыть никогда, сколько бы я ни пыталась. Барух Бейлер нашелся. У меня помутилось в глазах, закружилась голова. – Это был не дикий зверь, – выдавила я из себя. – Это был ты. Каннибал улыбнулся, блеснули его запачканные алой кровью зубы. – Дикий зверь… упырь. Зачем спорить о пустяках? – Ты убил Баруха Бейлера. – Лицемерка. Ты сама можешь честно сказать, что не желала его смерти? Я подумала о том, как Бейлер приходил в наш дом, требуя уплаты налогов, когда у нас не было денег, вынуждал отца заключать с ним сделки, от которых мы все глубже увязали в долгах. Потом снова посмотрела на этого зверя, и вдруг меня замутило. – Мой отец, – прошептала я. – Его тоже убил ты? Упырь не ответил, и тогда я бросилась на него, используя в качестве оружия ногти и ярость. Я впивалась в его плоть, пиналась и молотила его кулаками. Либо я отомщу за смерть отца, либо умру. Вдруг я почувствовала у себя на талии чью-то руку, которая оттаскивала меня назад. – Прекрати! – крикнул Алекс, повалил меня и придавил к земле всем своим весом. С этой точки я увидела цепи, обвивавшие грязные босые ступни упыря, кучу побелевших костей рядом с ним, а еще пропитанные кровью, оборванные манжеты рубашки Алекса. Как он освободился от веревок, которыми связал его Дамиан, я не представляла, но, должно быть, это причинило ему немалую боль. – Оставь меня! – крикнула я. Я не хотела, чтобы Алекс спасал меня, не сейчас, если это означало, что я не смогу отомстить за смерть отца. – Остановись, – молил Алекс, и я поняла, что не меня он пытается защитить. – Прошу тебя. Он мой брат. Я перестала бороться. Так это Казимир? Слабоумный мальчик, с которым Алекс оставался на протяжении дня и которого запирал на ночь, чтобы тот не наглотался какой-нибудь гадости? Да, я никогда не видела его лица без маски. И Алекс говорил, что он ест камни, сучья и грязь, но не людей. Если это была ложь, как я могу доверять словам Алекса? Я помотала головой, силясь понять. Алекс защищал меня. Он спас мне жизнь, когда я была ранена его же братом. И при этом у него были такие же неземные янтарные глаза, как у этой твари, сидевшей рядом со мной; та же кровь струилась по его венам. – Он твой брат, – повторила я, и голос мой оборвался. – Но у меня больше нет отца. – Я оттолкнула от себя Алекса, встала и посмотрела в глаза Казимиру. – Потому что ты убил его! Признавайся! Меня так трясло, что я едва держалась на ногах. Но Казимир молчал, не собираясь делать признания. Я вслепую побежала в том направлении, откуда пришла сюда, задевая за острые углы, спотыкаясь о камни, падая на колени и обдирая ладони. Руки Александра подхватили меня. Я обмерла, вспомнив, что он тоже в каком-то смысле стал причиной моих страданий. – Ты мог остановить его, – всхлипывая, проговорила я. – Он убил единственного человека, который любил меня. – Твой отец не единственный, кто любил тебя, – признался Алекс. – И ты не можешь винить Казимира в его смерти. – Он отвернулся, и на его лицо легла тень. – Потому что его убил я. Минка Люди исчезали из гетто, как отпечатки пальцев, которые стирают со стекла, – они появлялись, как призраки, и пропадали, будто их тут никогда и не было. Смерть брела рядом со мной, пока я, с трудом передвигая ноги, тащилась по улице, шептала мне в ухо, когда я умывалась, обнимала, когда я тряслась от холода в постели. Герр Фассбиндер больше не был моим начальником. Вместо работы у него в конторе меня перевели на фабрику, где делали кожаную обувь. Руки у меня дрожали, даже когда я не шила: так тяжело было протыкать иглой дырки в плотной коже. Мы жили в ожидании депортации. Некоторым женщинам с фабрики стоматолог имплантировал бриллианты из их обручальных колец в качестве пломб. Другие засовывали во влагалища маленькие мешочки с монетами и приходили так на работу, на случай если облава застанет их здесь. И все же мы продолжали жить. Мы работали, ели, отмечали дни рождения, сплетничали, читали, писали, молились и просыпались каждое утро, чтобы делать все это снова. Однажды, дело было в июле 1944-го, я зашла за Дарьей, чтобы вместе с ней пойти в очередь за продуктами, а ее не было. Я даже погоревать толком не успела. Теперь уже все в гетто были готовы к утрате самых близких людей. К тому же через три дня мы с отцом обнаружили свои имена в списках на депортацию. Стояла ужасная жара. Просто не верилось, что несколько месяцев назад мы никак не могли согреться. На фабрике духота, окна закрыты, воздух до того плотный, что застревал в горле, как губка. Выйдя на улицу впервые за двенадцать часов, я радовалась свежему воздуху и не спешила домой, где мы с отцом будем весь вечер сидеть в раздумьях о том, что ждет нас завтра утром, когда мы по приказу явимся на городскую площадь. Вместо этого я решила прогуляться по узким извилистым улочкам гетто. Где-то здесь неподалеку жил Арон, но мы с ним не виделись уже несколько недель. Возможно, как и Дарью, его уже депортировали. Я остановила на улице какого-то мужчину и спросила, знает ли он Арона, но тот лишь покачал головой и пошел своей дорогой. Что я делала? Уму непостижимо! Мы в гетто не говорили о тех, кого у нас забрали; как будто, не сговариваясь, следовали обычаю культур, где не принято поминать мертвых из страха, что они будут являться в этот мир и преследовать живых. – Арон? Арон Зендик? Вы его знаете? – спросила я одну старуху. Женщина поглядела на меня, и я в ужасе осознала, что она немногим старше меня, но волосы у нее поседели, на голове виднелись залысины, а кожа болталась на ее костяке, как тяжелая ткань на вешалке. – Он живет здесь, – сказала незнакомка и указала на дверь чуть дальше по улице. Арон открыл мне. Лицо испуганное. И неудивительно. Когда мы слышали стук, в дом обычно вламывались эсэсовцы. Однако при виде меня черты Арона смягчились. – Минка… – Он протянул руку и втащил меня в дом. Внутри было жарко, как в печке. – Тут кто-нибудь есть? Он покачал головой. На нем были майка и брюки, подколотые булавками на поясе, чтоб не сваливались с костлявых бедер. Худые плечи Арона блестели от пота, как медные набалдашники флагштоков. Я встала на цыпочки и поцеловала его. От него пахло табаком, волосы сзади на шее были влажные. Я прижалась к нему всем телом и поцеловала крепче, словно мечтала об этом моменте долгие годы. Вероятно, так и было. Только не с Ароном. Наконец он понял, что это не галлюцинация, обхватил руками мою талию и начал целовать меня в ответ, сперва робко, потом дико, как изголодавшийся человек, который вдруг попал на банкет. Я отступила от Арона и взглянула ему в глаза. Расстегнула блузку. Распахнула ее. Смотреть было не на что. Ребра выпирали вперед сильнее, чем груди. Под глазами вечные темные круги. Волосы тусклые и спутанные, но, по крайней мере, они еще были длинные. Мне потребовалось мгновение, чтобы понять смысл взгляда Арона. Жалость. – Минка, что ты делаешь? – прошептал он. Вдруг устыдившись самой себя, я запахнула блузку, чтобы прикрыться. Даже для этого парня, который раньше интересовался мной, я теперь слишком отвратительна. Он не ловился на крючок. – Если ты не догадываешься, значит я делаю все очень плохо, – сказала я. – Прости, что побеспокоила тебя… Повернувшись спиной к Арону, я торопливо пошла к двери, на ходу застегивая блузку, но он остановил меня. – Не уходи, – тихо произнес он. – Пожалуйста. Когда Арон снова поцеловал меня, я подумала: будь у меня время и, может быть, другая жизнь, я могла бы влюбиться в него. Он уложил меня на матрас, где спал сам, посреди комнаты. Ни к чему было спрашивать: почему сейчас? почему он? Я не хотела отвечать, а он вряд ли хотел слышать ответы. Вместо этого Арон сел рядом со мной, взял мою руку и спросил: – Ты уверена? Я кивнула, и он снял с меня одежду; пот на моей коже сразу высох. Потом скинул майку, стянул с себя брюки и накрыл меня своим телом. Было больно, когда он завозился между моих ног и вошел в меня. Я не понимала, о чем тут столько шума, почему поэты посвящали сонеты этому моменту, зачем Пенелопа ждала Одиссея, отчего рыцари выезжали на поединки, обвязав рукоятки мечей лентами, полученными от своих возлюбленных. А потом поняла. Трепетный, как взмахи крылышек мотылька, стук сердца под ребрами замедлился и совпал с ритмом биения сердца Арона. Я чувствовала, что кровь в его сосудах движется так же, как в моих, они сливаются в единый хор. Я менялась вместе с ним, превращалась из гадкого утенка в белоснежного лебедя. На несколько мгновений я стала девушкой чьей-то мечты. Причиной, чтобы жить. Потом, когда я оделась, Арон настоял, что проводит меня домой, будто он по-настоящему мой парень. Мы остановились перед дверью в мое жилище. Отец был дома, я это знала, – укладывал вещи в чемодан перед депортацией; каждому разрешили взять всего один. Он удивится: где я была? Арон наклонился и поцеловал меня прямо на улице, не обращая внимания на проходивших мимо соседей. Он выглядел таким счастливым, и я подумала, что должна сказать ему правду. – Мне хотелось узнать, каково это, – прошептала я. Потому что, может быть, это мой последний шанс. – И?.. Я посмотрела на него: – Спасибо тебе большое. Арон засмеялся: – Звучит немного официально. – Он картинно поклонился. – Госпожа Левина, могу я зайти за вами завтра? Если я хоть немного любила его, одной крупицы правды было мало. Я должна подарить ему утешительную ложь. Сделав реверанс, я заставила себя улыбнуться: – Разумеется, мой добрый господин. – Как будто завтра я смогу пойти с ним на свидание. Это был наш последний разговор.