Если бы вам нужно было уложить в чемодан всю свою жизнь – не только необходимые вещи вроде одежды, но и воспоминания о людях, которых вы потеряли, о девочке, какой когда-то были, что бы вы взяли? Последнюю фотографию матери? Подарок на день рождения от лучшей подруги – вышитую ею закладку для книг? Билетик на представление заезжавшего в ваш город пару лет назад бродячего цирка, где вы с отцом боялись дохнуть, пока женщины в блестящих костюмах летали по воздуху, а бравый укротитель совал голову в пасть льва? Возьмете ли вы эти вещи, чтобы чувствовать себя там, куда отправляетесь, как дома, или оттого, что вам важно не забыть, откуда вы приехали? В конце концов я взяла все это, а еще – экземпляр «Дневника падшей», и ботиночки Мейера, и свадебную вуаль Баси. И разумеется, свою книгу. Теперь моей писаниной были заполнены четыре тетради. Три я сунула в чемодан, а четвертую положила в заплечный мешок. В каблук ботинка я засунула свои документы на христианское имя вместе с золотыми монетами. Отец в последний раз открыл дверь дома, который не был нашим, и немного постоял молча. На дворе было лето, но мы надели теплые пальто. Это говорило о том, что даже теперь, несмотря на доходившие до нас слухи, мы все еще надеялись. Или проявляли глупость. Потому что продолжали думать о будущем. Нас не посадили в фургоны. Вероятно, людей было слишком много – казалось, их сотни. Мы шли пешком, а по сторонам от нас на лошадях ехали солдаты, их винтовки сверкали на солнце. Отец двигался медленно. Он так и не оправился после исчезновения мамы, потеря Баси и Мейера тоже оставила на нем свой след. Он не мог поддерживать разговор, взгляд его то и дело становился отстраненным; мышцы почти атрофировались; он плелся, тяжело шаркая ногами, а не шагал. Папа как будто выцвел от постоянного пребывания на солнце, и хотя прежние черты еще можно было различить, телесного в нем осталось не больше, чем в призраке. Солдаты хотели, чтобы мы двигались энергично, и я боялась, что отец не выдержит этого темпа. Я и сама ослабела, сильно хотелось пить, и дорога, по которой мы шли, рябила перед глазами, но все-таки я была сильнее отца. – Станция недалеко, – подбадривала я его. – Ты справишься, папа. Я забрала у него чемодан, чтобы освободить от ноши. Шедшая передо мной девушка споткнулась и упала. Я остановилась. Отец тоже. Возникла толчея, будто вода скопилась у плотины. – Was ist los? – спросил ближайший к нам эсэсовец и пнул ногой лежавшую на боку девушку, потом наклонился, поднял с обочины дороги палку, ткнул ею бедняжку и приказал ей встать. Девушка не шевельнулась, тогда солдат намотал на палку ее волосы и потянул сперва легко, потом сильнее. Заорал, чтоб она поднималась, та не отреагировала, и он начал крутить палку. Девушка закричала, и кожа у нее на голове лопнула, как шов на ткани. Подошел другой эсэсовец, достал пистолет и выстрелил девушке в голову. Вдруг стало тихо. Я заплакала. Я захлебывалась слезами. Мозги этой незнакомой девушки забрызгали мне ботинки. У меня на глазах убили десятки людей, это почти перестало шокировать. Те, кому стреляли в грудь, падали камнем, чисто. Получавшие пулю в голову оставляли после себя месиво из серой каши и розовой пены, и теперь эта гадость была у меня на ботинках, висела на шнурках… Я подумала: какая это часть мозга? Отвечавшая за речь? За движение? Память о первом поцелуе, ее любимой собаке или о том дне, когда она оказалась в гетто? Я почувствовала, как рука отца с неожиданной силой подхватила меня за локоть. И откуда только взялась в нем эта сила? – Минуся, – прошептал отец, – посмотри на меня. – Он подождал, пока я встречусь с ним взглядом и мое испуганное дыхание замедлится. – Если ты погибнешь, то от пули в сердце, не в голову. Я поняла, что это была мрачная версия игры, в которую мы когда-то играли, планируя его смерть. Только на этот раз речь шла о моей. Отец больше не произнес ни слова, пока мы не погрузились в поезд. Чемоданы наши куда-то унесли, и нас самих загнали в товарные вагоны, как скот. Отец сел и обнял меня одной рукой, как делал, когда я была маленькой. – Ты и я, – тихо произнес он, – у нас будет другая пекарня там, куда мы едем. И люди будут приходить издалека за нашим хлебом. Каждый день я буду печь для тебя булочку с корицей и шоколадом внутри, как ты любишь. О, она будет пахнуть божественно, когда я достану ее из печи… – (Я заметила, что в вагоне стало тихо. Все слушали, как фантазирует мой отец.) – Они могут забрать у меня дом и деньги, жену и ребенка. Могут отнять у меня средства к жизни, пищу и… – голос его дрогнул, – моего внука. Но они не отнимут у меня мои мечты. Его слова сетью затягивали всех в общий одобрительный хор. – Я мечтаю сделать с ними то же, что они сотворили с нами, – сказал один мужчина. Раздался удар в деревянную стенку вагона, испугавший нас. Мы, они… Не все евреи были жертвами. Взять хотя бы председателя Румковского, он спокойно жил со своей новой женой в уютном доме и составлял списки на депортацию; кровь моих родных на его руках. И не все немцы были убийцами. Посмотрите на герра Фассбиндера, он спас многих детей в ту ночь, когда их забирали из гетто. Новый удар по вагону, теперь в том месте, где я опиралась головой о дощатую обшивку. – Бегите, – прошептал голос снаружи сквозь щели в досках. – Бегите, если можете. Ваш поезд идет в Освенцим. Это был хаос. На платформе, куда мы высаживались, бушевало людское море. Мы онемели, задеревенели, задыхались от жары, жадно глотали свежий воздух. Все кричали, пытаясь отыскать своих родных. Солдаты с нацеленными на нас винтовками стояли вокруг через каждые несколько десятков метров и командовали мужчинам идти в одну сторону, а женщинам в другую. Вдалеке виднелась длинная очередь из людей, прибывших перед нами. А еще дальше – кирпичное здание с трубами. Несколько мужчин в полосатых робах пытались рассортировать нас. Они были похожи на плоды ваточника, которые когда-то, вероятно, имели цвет, но теперь высохли, растрескались и ждут дуновения ветра, чтобы пустить по ветру семена. Я схватила за рукав одного из сортировщиков и спросила: – Это фабрика? – указывая на здание с дымовыми трубами. – Да, – ответил он, и его желтые зубы обнажились в улыбке. – Фабрика, на которой убивают людей. В этот момент я вспомнила паренька, который рассказывал, что случилось с моей матерью, а я тогда решила, что он врун или сумасшедший. Отец пошел налево с другими мужчинами. – Папа! – закричала я и побежала к нему. Меня ударили в висок прикладом, в глазах засверкали звезды. Я заморгала, а когда зрение прояснилось, увидела, что отец уходит все дальше от меня, двигаясь в очереди вместе с другими мужчинами. Меня схватила за локоть и потащила вперед женщина, с которой мы работали на фабрике у герра Фассбиндера. Я обернулась, изогнув шею, и увидела отца: он стоял первым в очереди перед эсэсовцем, который, приложив палец к выпяченным губам, оценивал каждого подходившего к нему мужчину и отдавал команду: – Links. Rechts[49]. Отец пошел налево, присоединившись к более длинной череде людей. – Куда они его ведут? – в отчаянии спросила я. Никто не ответил. Меня толкали, волочили и тянули вперед, пока я не оказалась перед одним из охранников. Он стоял рядом с мужчиной в белом халате, который приказывал нам, куда идти. Солдат был высокий, светловолосый, с пистолетом в руке. Я отвернулась, пытаясь отыскать отца в толпе людей. Мужчина в белом халате взял меня рукой за подбородок и повернул к себе, я едва удержалась, чтобы не плюнуть в него. Он посмотрел на синяк, уже проступавший на моем лице, и буркнул: – Links, – после чего указал влево. Я страшно обрадовалась. Меня отправили в ту же сторону, что и отца, а значит, мы с ним воссоединимся. – Danke, – по привычке ответила я, совсем тихо, но солдат, блондин, услышал меня и спросил: – Sprichst du deutsch?[50] – J-ja, fließend[51], – запинаясь, проговорила я. Солдат нагнулся к человеку в белом халате и что-то сказал ему. Тот пожал плечами и буркнул: – Rechts. Я запаниковала. Отца послали влево, а меня теперь отправляют направо, из-за того что я по глупости заговорила на немецком. Может, я обидела их; может, я не должна была говорить с ними, тем более на их родном языке. Но я, очевидно, осталась в меньшинстве. Другим женщинам, в том числе той, с которой я работала у герра Фассбиндера, велели идти налево. Я начала было мотать головой, протестуя, моля, чтобы меня отправили туда же, но один поляк в полосатой робе молча толкнул меня в правую сторону. Знаете, я много раз думала об этом. О том, что случилось бы, если бы я пошла налево, куда меня влек каждый мускул моего тела. Но кому по вкусу истории с плохим концом? Я знала, что должна исполнять приказания, если рассчитываю получить шанс на то, чтобы снова увидеть отца. Проходя мимо эсэсовца, который заговорил со мной, я заметила, что у него дрожит правая рука, в которой зажат пистолет. Это был почти тремор. Я испугалась, как бы он не пристрелил меня случайно, если не намеренно. А потому прибавила шагу и остановилась рядом с несколькими женщинами. Другой эсэсовец повел нас к зданию из красного кирпича в форме буквы «I». Вдалеке я видела людей, которые топтались среди нескольких чахлых деревьев, тихо сидели перед большим домом с дымовыми трубами. Был ли среди них отец? Видел ли он меня? Нас затолкали в здание и велели раздеться. Снять все: одежду, обувь, чулки, белье, вынуть шпильки из волос. Я огляделась, стыдно было видеть вокруг голых незнакомых женщин, но еще больше я смутилась, поняв, что охранявшие нас эсэсовцы вовсе не собираются уходить. Но они даже не смотрели на наши тела, им, казалось, было все равно, голые мы или нет. Я двигалась медленно, будто снимала с себя слои кожи, не просто одежду. Одной рукой я пыталась прикрыться, в другой держала ботинки, соблюдая отцовский завет. Ко мне подошел один из охранников. Скользнул по моей щуплой фигурке ледяным взглядом и остановил его на ботинках. – Хорошие башмаки, – сказал он, и я крепче сжала их. Эсэсовец протянул руку и выхватил у меня ботинки, а вместо них сунул мне пару деревянных башмаков, добавив: – Слишком хорошие для тебя. Вместе с ботинками я утратила и всякую возможность подкупить кого-нибудь, чтобы выбраться отсюда или добыть информацию об отце. С этими башмаками пропали и христианские документы, которые дал мне Йозек. Нас подвели к столу, где вновь прибывших ждали еврейские женщины в полосатой одежде с электрическими бритвами в руках. Подойдя ближе, я увидела, как они бреют арестанткам головы. У одних все-таки оставались короткие волосы, другим везло меньше. Я не была тщеславной и не отличалась особенной красотой, всегда находилась в тени Дарьи и даже Баси. Пока мы не переехали в гетто, я оставалась по-детски пухлой, круглолицей, бедра у меня терлись друг о дружку при ходьбе. От голода я отощала, но в красавицу не превратилась. Единственным моим достоянием оставались волосы. Да, они потускнели и были спутанными, но переливались всеми оттенками коричневого – от орехового до красного дерева и тика. Они были волнистые и завивались на кончиках. Когда я заплетала их в косу, она получалась толщиной с кулак. – Пожалуйста, – взмолилась я, – не остригайте мне волосы. – Может, у тебя есть что-нибудь, чем ты убедишь меня лишь немного подравнять их? – Женщина наклонилась ко мне. – Похоже, тебе удалось протащить с собой кое-что. Я вспомнила о ботинках, которые оказались в руках у немецкого солдата. Подумала об этой женщине, которая, вероятно, когда-то была на моем месте. Если немцы хотели превратить нас в животных, тогда, судя по всему, им это удалось. – Даже если бы протащила, – прошипела я в ответ, – тебе бы это досталось в последнюю очередь. Женщина посмотрела на меня, подняла бритву и скосила волосы на моей голове под корень. В этот момент мне стало ясно, что я больше не Минка, теперь я какое-то другое создание, не человек. Дрожа и всхлипывая, не глядя по сторонам, я по команде быстро прошла в душевую. В голове крутилась только одна мысль – о матери и фальшивом душе, про который мне рассказывал тот парень; о наполненных газом фургонах и телах, выгружаемых оттуда посреди леса. Я уставилась на душевые лейки и подумала, что из них потечет – вода или газ? Одна ли я слышала такую историю, и только ли у меня сердце едва не разрывается от страха? Вдруг послышалось шипение. Я закрыла глаза и попыталась представить себе всех, кого любила в этой жизни: родителей, Басю, Дарью, Рубина и Мейера, Йозека, герра Бауэра, даже Арона. Мне хотелось умереть с их именами на устах. По коже потекли капли. Вода. Холодная, льется урывками. Потекла и пропала. Я не успела даже сделать полный поворот вокруг, жарко твердя про себя: «Не газ, не газ». Может, тот парнишка ошибся? Или здесь все устроено не так, как в Хелмно. Может, тут действительно, как сказали нам солдаты, трудовой лагерь. Вот он опять – жалобный крик надежды.