– Raus![52] – заорал охранник. Мокрая, я быстро выскочила из душевой, и мне дали одежду. Рабочее платье, платок на голову, куртку в сине-серую полоску, ни носков, ни белья. Я быстро оделась. Мне хотелось поскорее избавиться от стыда, прикрыть наготу, стать такой же, как другие женщины вокруг. Я еще застегивала куртку, когда охранник схватил меня и подтащил к столу. Там какой-то мужчина протер спиртом мое левое предплечье, а другой стал писать на мне. Сперва я не понимала, что он делает. Кожу жгло, и я чувствовала запах горелого мяса. Опустила взгляд: А14660. На мне поставили клеймо, как на скотине. У меня больше не было имени. Нас затолкали в какой-то барак без света. Когда глаза привыкли к мраку, я увидела нары в три яруса с соломенными подстилками, как в стойлах. Окон не было. Стояла страшная вонь, и внутри находились несколько сотен женщин. Я вспомнила, как нас везли в переполненных вагонах, несколько дней мы не видели солнца, не выходили наружу, чтобы размяться или справить нужду. Мне не хотелось больше терпеть этот ад, лучше умереть. Да поскорее, думала я. Не успев толком сообразить, что делаю, я развернулась и побежала прочь от входа в барак. Напрягая все силы, я летела в своих деревянных башмаках по грязи к электрической изгороди. Я знала: если доберусь до нее, буду свободна. Тогда Арон, Дарья и (прошу Тебя, Господи!) отец будут помнить меня Минкой, а не этой лысой, пронумерованной скотиной. Я вытянула вперед руки, будто неслась навстречу любимому. Сзади прозвенел женский крик. Я услышала сердитые возгласы охранника, который через мгновение нагнал меня, толчком сбил с ног и навалился сверху всем своим весом. Он схватил меня за шиворот, поднял на ноги и швырнул в барак. Я растянулась на бетонном полу вниз лицом. Дверь захлопнулась. Я заставила себя встать на колени и тут обнаружила, что кто-то протягивает мне руку. – О чем ты думала? – сказала какая-то девушка. – Ты погибла бы, Минка! Я прищурилась. Сперва ничего было не разглядеть из-за тусклого света, кроме обритой головы и синяков на лице. А потом я узнала Дарью. И так я снова стала человеком. Дарья провела здесь уже два дня и знала распорядок. Aufseherin – главная надзирательница – отвечала за женские бараки. Она отчитывалась перед Schutzhaftlagerführer – мужчиной, начальником женского лагеря. В первый день Дарья видела, как он забил до смерти заключенную, которая пошатнулась и вышла из строя во время переклички. В каждом бараке имелись Stubenältesten – старшие по комнатам и Blockältesten – старшие по баракам; это были заключенные евреи, которые отвечали за отдельные комнаты и целые бараки, иногда они вели себя хуже охранников-немцев. Старшей у нас была венгерка по имени Борбала, которая напоминала мне гигантского кальмара. Жила она в отдельной комнате барака; ее подбородок утопал в мясистой шее, а глаза блестели, как кусочки угля. Говорила она низким мужским голосом и в четыре часа утра поднимала нас зычным криком. Дарья посоветовала мне спать, не снимая башмаков, чтобы их не украли, и на ночь прятать миску под рубашкой по той же причине. Она объяснила мне устройство Bettenbau – солдатской постели, которую мы должны были воспроизводить из соломенной подстилки и тонких одеял. Разумеется, придать соломе аккуратный вид настоящего матраса было невозможно. Это постоянно давало Борбале повод учить нас на примере очередной избранной ею жертвы. Дарья посоветовала мне сбегать в сортир, потому что их было мало для сотен заключенных, а до поверки оставалось всего несколько минут. Опоздание было еще одним основанием для избиения. Говоря это, Дарья прикоснулась к голове, по ее виску фиолетовым пятном расползся синяк, формой напоминавший цветок. Урок дался ей нелегко. На поверках нас пересчитывали, иногда часами. Мы стояли навытяжку перед Борбалой, а та выкрикивала наши номера. Если кто-то отсутствовал, перекличка прекращалась, пока недостающую узницу не находили – обычно обессилевшей от болезни или мертвой где-нибудь в бараке. Больную ставили в строй, и перекличка начиналась заново. Нас заставляли заниматься «спортом» – бегать на месте часами, после чего мы в изнеможении падали на землю, а Борбала приказывала нам прыгать по-лягушачьи. Только после этого нас кормили – давали кружку темной воды, которая сходила тут за кофе, и краюху черного хлеба. – Оставь половину, – посоветовала мне в первый же день Дарья. И я подумала: она шутит, но нет. Это была единственная твердая пища, какую нам давали. На обед мы получали порцию водянистого супа с гнилыми овощами и бульон из тухлого мяса – на ужин. – Спать лучше ложиться не на пустой желудок, – заверила меня Дарья. Иногда мы занимались гимнастикой, хотя из-за скудного питания сил на это у нас не хватало. Иногда разучивали немецкие песни и фразы, включая основные команды. И все это происходило под сенью того низкого длинного здания, которое я увидела, только сойдя с поезда; его трубы дымили день и ночь. От тех, кто пробыл в карантине дольше нас, мы узнали, что это – крематорий. Его построили евреи. И единственный выход из этой адской дыры – в виде пепла сквозь его топки. Через пять дней после моего прибытия по окончании утренней переклички Борбала приказала нам всем раздеться догола. Мы построились в шеренгу во дворе, а мужчина в белом халате, которого я помнила со дня приезда в лагерь, важно прошествовал мимо нас. Его сопровождал эсэсовский офицер с дрожащей рукой. Теперь мне было известно, что это начальник лагеря – Schutzhaftlagerführer. Я подумала, вспомнит ли он мою попытку заговорить по-немецки. Но он даже не задержался на мне взглядом. Еще бы, как он мог узнать меня? Я была всего лишь еще одной костлявой бритой арестанткой. Лучше помалкивать и не высовываться, тем более в присутствии эсэсовца. Если мы подведем Борбалу, то позже расплатимся за это. Мужчина в белом халате отобрал восемь девушек, которых немедленно вывели из барака и отправили в блок 10, где находилась медицинская часть. Все, у кого обнаружились какие-нибудь расчесы, царапины, порезы, ожоги или мозоли с пузырями, тоже были отбракованы. Глаза мужчины скользнули по Дарье и остановились на моем лице. Я ощутила его взгляд у себя на лбу, на подбородке, на груди. Зубы у меня застучали, несмотря на жару. Он отвел от меня глаза, и я услышала, как Дарья шумно выдохнула через ноздри. По прошествии часа тем из нас, кто остался, велели одеться и взять свои миски. Нас переводят из карантина, сообщила нам Борбала после утренней еды. Девушка по имени Илонка вызвалась нести огромный котел с кофе, потому что за это давали дополнительную порцию хлеба. – Ты только посмотри, – буркнула я, обращаясь к Дарье, пока мы стояли в очереди со своими мисками. – Котел больше ее. И правда. Илонка была девушка миниатюрная, но вот она, пыхтя от натуги, тащит гигантский стальной чан с такой осторожностью, будто он наполнен манной небесной, а не помоями. Илонка бережно опустила свою ношу, ни одна капля не выплеснулась через край. А вот Борбала не проявляла такой аккуратности. Когда подошла моя очередь, она ливанула мне в миску кофе так небрежно, что почти половина пролилась на пол. Я посмотрела на лужу, и наша Blockälteste успела заметить разочарование на моем лице. – Какая жалость, – произнесла она тоном, который ясно давал понять, что на самом деле ей ничуть не жаль, и протянула мне кусок хлеба. Только не отдала его, а уронила в лужу пролитого кофе. Я упала на колени, чтобы поскорее поднять его, хотя он и вымок в грязи, но пусть даже такой, это все равно лучше, чем остаться совсем голодной. Однако не успела я схватить хлеб, как кусок был растоптан сапогом, который вдавил его глубже в грязь и задержался на нем достаточно долго, чтобы я поняла: это было сделано намеренно. Я подняла глаза, прищурилась от солнечного света и увидела черный силуэт немецкого офицера. Я отшатнулась назад, давая ему дорогу. Когда он прошел, я вытащила хлеб из грязи и стала вытирать его о платье. Лица офицера мне было не видно, но я знала, кто это. Он шел спиной ко мне, правая рука у него дрожала. Мы с Дарьей делили нары еще с пятью женщинами. Барак, где мы жили, не отличался от карантинного, только здесь нас было больше – около четырехсот человек теснились под одной крышей. Запах стоял неописуемый – немытые тела, пот, гноящиеся раны, гнилые зубы, и всегда к этим ароматам добавлялась сладкая, едкая, тошнотворная вонь горелого мяса. Новым, однако, было состояние обитательниц этого барака. Некоторые провели здесь несколько месяцев и превратились в скелеты, кожа висела на их скулах, ребрах и бедрах, глаза запали и потемнели. По ночам мы спали, так тесно прижавшись друг к другу, что я ощущала, как мне сзади в поясницу сдвоенным кинжалом тычется тазовая кость лежащей рядом женщины. Когда одна из нас переворачивалась во сне, остальным приходилось делать то же самое. Целую неделю я пыталась раздобыть какие-нибудь сведения об отце. Находился ли он в другой части лагеря и был занят на работах, как я? Беспокоился, жива ли я? Агнат, женщина, с которой мы делили нары, сказала мне, что моего отца уже нет, его отправили в газовую камеру в день приезда. – Ты думаешь, для чего устроен этот лагерь? – спросила она и сама ответила: – Для умерщвления людей. Агнат провела здесь месяц и много чего могла порассказать. Она вступила в пререкания с Blockälteste, которую мы прозвали Тварью, и была избита за это дубинкой; она плевала в охранника, и ее высекли кнутом. Она же дала отпор заключенной, которая пыталась украсть мою куртку, когда я погрузилась в прерывистый сон, за что я была ей благодарна. Два дня назад в бараке проводили обыск. Мы все выстроились в ряд, а Blockälteste и охранник срывали с наших аккуратно застланных постелей одеяла и отодвигали от стен нары, чтобы посмотреть, не спрятано ли там что. Я знала, что узницы имели тайники с запрещенными вещами – видела у них колоды карт, деньги, сигареты. Одна девушка не смогла съесть дневной суп из-за тошноты и аккуратно спрятала его под соломенным матрасом, чтобы сохранить на потом, хотя приносить пищу в барак считалось серьезным нарушением. Когда охранник подошел к нашим нарам и начал откидывать одеяла, то, к моему изумлению, обнаружил там книгу Марии Домбровской. – Что это? Он ударил по лицу одну из наших товарок по нарам – девушку, которой было всего пятнадцать. На щеке у нее появилась кровоточащая царапина – там, где кожу содрал золотой перстень эсэсовца. – Это мое, – сказала Агнат, выступая вперед. Я сомневалась, что книга ее. Агнат была родом из маленькой польской деревушки и едва могла читать надписи на табличках, куда ей справиться с романом. Но она гордо стояла перед охранником и заявляла свои права на книгу. Ее вывели из барака и выпороли до потери сознания. Я вспомнила совет матери, который она дала, когда начались выселения: «Будь человеком». Агнат была им, и даже больше. Мы с Дарьей и Хеленой, пятнадцатилетней девушкой, подобрали Агнат и принесли ее в барак. Поделились с ней своей вечерней едой, потому что она была не в состоянии подняться на ноги и получить свою пайку. Другая женщина, бывшая в прежней жизни медсестрой, как могла, промыла и кое-как перевязала раны от кнута. Мы жили со вшами и крысами. Воды для мытья у нас почти не было. Раны Агнат воспалились, набухли от гноя. По ночам она не могла найти удобную позу. – Завтра мы отведем тебя в госпиталь, – сказала ей Дарья. – Нет, – воспротивилась Агнат. – Если я туда пойду, то обратно не вернусь. Госпиталь находился рядом с крематорием и потому его называли «комнатой ожидания». Лежа рядом с Агнат, я ощущала лихорадочный жар ее тела. Она схватила меня за руку: – Обещай мне, – но не закончила фразу, или, может быть, я не услышала окончания, потому что заснула. На следующее утро, когда Тварь вошла и заорала на нас, мы с Дарьей, как обычно, сбегали в туалет, а потом выстроились на поверку. Агнат не было. Тварь выкрикнула ее номер дважды, а потом указала на нас. – Найдите ее! – потребовала она, и мы с Дарьей вернулись в барак. – Может, ей совсем худо и она не в силах подняться, – прошептала Дарья, когда мы увидели очертания тела Агнат под тонким одеялом. – Агнат, – прошептала я и тронула ее за плечо. – Ты должна встать. – (Она не двигалась.) – Дарья, думаю… думаю, она… Я не могла произнести это, потому что тогда смерть станет реальностью. Одно дело видеть вдалеке вонючий дым и гадать, что происходит в том здании, и совсем другое – знать, что всю ночь ко мне было прижато тело мертвой женщины. Дарья наклонилась и закрыла глаза Агнат, потом взяла ее руку, которая уже коченела. – Чего ты встала, – буркнула Дарья, и я, нагнувшись над нарами, взяла вторую руку Агнат. Поднять ее было нетрудно, она почти ничего не весила. Мы положили ее руки себе на плечи, как школьные подружки, которые позируют для фотографии, и потащили тело Агнат во двор, чтобы его все-таки сосчитали, потому что, если отсутствует хотя бы одна арестантка, все начнется сначала. Мы держали Агнат в вертикальном положении два с половиной часа, пока шла перекличка, над ее глазами и ртом вились мухи. – Почему Бог поступает так с нами? – пробормотала я. – Бог ничего с нами не делает, – ответила Дарья. – Это немцы. Когда перекличка закончилась, мы положили тело Агнат в повозку вместе с еще десятью женщинами, умершими в нашем бараке той ночью. Я подумала: что случилось с книгой Домбровской? Уничтожил ли ее какой-нибудь немецкий солдат? Или в мире, дошедшем до такого одичания, еще осталось место подобной красоте? В Освенциме ничего не росло – ни трава, ни грибы, ни сорняки, ни лютики. Пейзаж был пыльный и серый, пустырь. Я думала об этом каждое утро, пока нас строем вели на работу мимо мужских бараков и безостановочно работавшего крематория. Нам с Дарьей повезло, потому что нас назначили в «Канаду». Это была зона, где сортировали вещи тех, кого привезли на поездах. Ценности переписывали и отдавали охранникам, которые относили их эсэсовским офицерам, ответственным за доставку этих «трофеев» в Берлин. Одежду отправляли куда-то еще. Оставались вещи, никому не нужные, – очки, протезы, фотографии. Они подлежали уничтожению. «Канадой» это место называли потому, что мы все представляли себе эту страну землей изобилия, и разумеется, именно такую картину наблюдали каждый день, когда в сараях появлялись новые стопки чемоданов, прибывавших с новым транспортом. Кроме того, в «Канаде», если охранник отворачивался, можно было стащить пару перчаток, нижнее белье, шапку. У меня не хватало смелости делать это, однако ночи становились все холоднее. Стоило рискнуть и вынести наказание, зато под рабочим платьем у меня появилось бы что-нибудь теплое. Но наказание нам грозило реальное и весьма суровое. К тому же за нами пристально следили охранники, поторапливали нас и размахивали винтовками. Да еще эсэсовский офицер, отвечавший за «Канаду», полдня шнырял между нами – проверял, не крадем ли мы. Это был невзрачный мужчина ростом чуть выше меня. Я видела, как он тащил куда-то заключенную, которая спрятала в рукав робы золотой подсвечник. Мы не видели, как ее били, но слышали. Нарушительницу порядка оставили лежать без сознания перед бараками; офицер вернулся и шагал по проходам, где мы работали, с таким лицом, будто его сейчас вырвет. От этого он выглядел по-человечески, а если он человек, то как может творить с нами такое? Мы с Дарьей обсудили это. – Скорее всего, его расстроило, что ему пришлось испачкать руки. И что ты переживаешь? – удивилась Дарья, пожимая плечами. – Тебе нужно знать только одно: он монстр. Но монстры бывают разные. Я же много лет писала книгу про упыря. Но упыри – это восставшие из гробов мертвецы. А есть злые духи, которые берут власть над живыми людьми. У нас в Лодзи была соседка, мужа которой забрали в больницу, и когда он вернулся домой, то забыл, как зовут его жену и где он живет. Он пинал ногами кошку, чертыхался, как матрос, и выглядел совершенно непохожим на человека, которого она прежде знала и любила. Ей пришлось позвать знахарку. Пришедшая в дом старуха сказала, что ничего нельзя сделать, так как в ее мужа, пока тот лечился, вселился диббук – дух умершего человека – и он в новом теле будет совершать самые ужасные поступки, какие не сумел совершить в своем старом; разум ее супруга захвачен злым духом, как пустующий дом незаконным жильцом. Когда мимо проходил офицер-эсэсовец, смотритель «Канады», я про себя называла его: герр Диббук. Человек слишком слаб, чтобы изгнать зло, вселившееся в него. – Ты глупа до невозможности, – сказала Дарья, когда однажды ночью на нарах я шепотом поделилась с ней своими мыслями на этот счет. – Не все в этом мире выдумка, Минка. Я ей не поверила. Потому что этот лагерь, этот ужас – в их существование никто никогда не поверит. Взять, к примеру, хотя бы союзников. Если бы они услышали о том, что здесь людей сотнями удушают газом, разве они не поспешили бы спасти нас? Сегодня мне дали ножницы, чтобы я отпарывала подкладку с одежды. Меня ждала целая гора шуб. Внутри я иногда находила обручальные кольца, золотые серьги, монеты и отдавала их охраннику. Иногда я думала, кому достались мои ботинки и как скоро новая владелица обнаружит спрятанные в каблуках сокровища? При появлении и уходе герра Диббука по «Канаде» всегда проносилась какая-то тревожная рябь, словно его присутствие действовало на всех как электрошок. Даже не оборачиваясь, я понимала, что ко мне приближается именно он вместе с другим эсэсовским офицером. Они разговаривали, а я подслушивала их беседу на немецком, распарывая подол.