Не в моих силах вернуть ей ребенка или мать. Я не властна изменить то, что случилось. Честно говоря, меня эта женщина раздражала; вот какой жестокой я стала. В конце концов, мы все перенесли утраты, как и она. С чего она взяла, что ее горе какое-то исключительное и лишает нас драгоценных часов сна? – Если мы не можем утихомирить ее, может, тогда заглушим? – предложила одна девушка. Послышался одобрительный хор голосов. – На чем ты закончила, Минка? – спросила Эстер. Сперва я не поняла, про что она говорит. А потом сообразила: эта женщина хочет услышать сочиненную мной историю, ту, которой я отвлекала Дарью прошлой ночью. Если она сработала как обезболивание, может, и плач этой несчастной о своем ребенке заглушит? Женщины уселись на нарах, похожие на стебли тростника у края пруда, – тощие и слегка покачивающиеся, они опирались друг на друга. Я видела, как блестят их глаза в темноте. – Давай, – Дарья толкнула меня локтем, – у тебя благодарные слушатели. И я начала рассказывать про Анию, для которой день начался, как обычно. Октябрь выдался на удивление холодный; листья срывало ветром с ветвей деревьев, и они маленькими вихрями кружились в демоническом танце у ее ботинок, отчего она и поняла, что случится беда. Отец научил ее, помимо всего прочего, завязывать шнурки, находить путь по звездам, распознавать чудовище под личиной человека. Я рассказывала о жителях деревни, доведенных до грани отчаяния. Кто-то убивал скотину на фермах, из домов пропадали собаки. В округе орудовал какой-то свирепый зверь, он был среди них. Я рассказала им о Дамиане, капитане стражи, который хотел, чтобы Ания вышла за него замуж, и не гнушался для этого принуждением. Как он сказал испуганным людям, что если они останутся за стенами деревни, то будут в безопасности. Эту часть я написала после того, как мы переехали в гетто. Когда я еще верила в это. В бараке стояла тишина. Дочь раввина больше не молилась; рыдания новой женщины стихли. Я описала, как Дамиан взял последний багет, который Ания должна была продать на рынке, как он поднял в руке монеты, чтобы она не могла их достать, и не отдавал, пока девушка не согласилась поцеловать его. Как она спешила домой с пустой корзиной, а он впивался глазами в ее спину. – Дом от тропинки отделял ручей, – произнесла я голосом Ании. – И отец положил широкую доску, чтобы мы могли перебираться через него. Но сегодня, когда я дошла до переправы, то остановилась и нагнулась к воде, чтобы напиться и смыть горький вкус Дамиана, приставший к моим губам. Я сцепила руки. – Вода… стала красной. Я поставила на землю корзину, которую несла, и пошла вдоль берега вверх по течению ручья… и тогда я увидела. – Что увидела? – сонно спросила Эстер. В ту минуту я вспомнила, как мать говорила мне, что нужно быть человеком, ставить интересы других выше своих собственных. Я посмотрела на новую заключенную и подождала, пока она не встретится со мной взглядом, и после этого сказала: – Вам придется подождать до завтра. Тогда узнаете. Иногда, чтобы протянуть еще один день, вам нужна веская причина цепляться за жизнь. Именно Эстер посоветовала мне записывать свою историю. – Кто знает, – сказала она, – может, когда-нибудь ты станешь знаменитой. Я рассмеялась: – Скорее, эта история умрет вместе со мной. Но я поняла, о чем она просит: пусть моя история существует, чтобы ее могли читать и перечитывать, даже если меня заберут отсюда. Истории всегда переживают своих сочинителей. Мы много узнаём о Гёте и Чарльзе Диккенсе из написанных ими книг, хотя сами авторы давным-давно умерли. Думаю, именно эта мысль стала толчком к тому, чтобы взяться за дело. Ведь от меня не останется даже фотографии, которую кто-нибудь сможет стащить из «Канады» и запомнить. У меня не осталось ни дома, ни родных, которые хранили бы память обо мне. Может, я вообще недостаточно примечательна, чтобы обо мне помнить; особенно если посмотреть, как я выглядела тогда, в лагере, – просто еще одна заключенная под номером. Умри я в этой адской дыре, а шансы на это были очень высоки, может, кто-то другой выживет и расскажет своим детям историю, которую придумывала одна девушка по ночам в лагерном бараке. Такова суть вымысла: стоит ему попасть в мир, он не исчезает. Выпущенную на волю историю не удержать, она устремляется в мир, как тайны из открытого ящика Пандоры, передается, как инфекция, распространяется от придумавшего ее человека к слушателю и дальше. Забавно, но выполнить задуманное помогли фотографии. Однажды во время своего монотонного рассказа я уронила на пол стопку фотокарточек. Торопливо собирая их, я заметила, что некоторые упали лицом вниз. На белой картонной подложке одного из снимков было написано: «Мойша, 10 мес.». Кто-то написал это! Белое поле было маленьким, я привыкла к большему формату листа, но это все равно бумага. И у меня были десятки фотографий и авторучка. Смысл в жизни можно обрести двояко. Я буду играть роль барачной Шахерезады по ночам, плетя историю про Анию и Александра, пока они живут и дышат, как мы. А потом буду несколько часов писать при свете луны под равномерный храп и редкие всхлипы других женщин. Для того чтобы защитить свой труд, я писала по-немецки. Если эти заполненные текстами карточки обнаружат, наказание будет суровым, это я понимала, но, может, оно смягчится, если охранники прочтут их и поймут, что это мои фантазии, а не тайные послания к другим заключенным с подстрекательством к восстанию. Я писала по памяти, по ходу дела добавляя и редактируя какие-то фрагменты, и всегда с особенной тщательностью прорабатывала сцены, где речь шла о какой-нибудь еде. Подробнейшим образом я описала мякиш вкуснейшей булочки, которую пек для Ании отец, маслянистость рассыпающейся на тончайшие хлопья корочки, долго сохранявшееся в ней тепло, вкус корицы, остававшийся на кончике языка. Я писала, пока чернила в ручке не иссякли; нацарапала, сколько успела, мелким, аккуратным почерком на оборотах более сотни фотографий мертвецов. – Raus! Только что я спала и видела сон, как меня привели в комнату, где стоит стол длиной в километр, на котором лежат горы еды, и мне нужно добраться до другого его конца, съев всё, иначе меня не выпустят. И вот уже Тварь лупит металлической палкой по нарам куда попало, я получила удар по спине и по бедру, прежде чем успела слезть вниз со своего насеста. Тварь стояла ко мне спиной и орала. Несколько охранников ввалились в барак и распихивали женщин, стаскивали тонкие одеяла и сметали солому с деревянных нар. Они искали запрещенные вещи. Иногда нас оповещали о грядущих обысках. Я не знаю как, но слухи до нас доходили, и нам хватало времени спрятать закопанное в солому на нарах где-нибудь на себе. Сегодня нас никто не предупредил. Я помнила роман, конфискованный у нас несколько недель назад, из-за которого Агнат избили до смерти. На моих нарах, под соломой, лежала стопка фотографий с написанной на них историей. Одну девушку вытащили из барака, когда охранник обнаружил спрятанное радио. По ночам мы слушали Шопена, Листа и Баха, а однажды передавали балет Чайковского, который Дарья танцевала на репетициях в Лодзи, она потом плакала во сне. Иногда в эфир врывались новости, из них я узнавала, что для немцев война складывается не слишком удачно и они не могут вернуть себе Бельгию, а американцы после высадки во Франции этим летом продолжают наступление, и говорила себе: это лишь дело времени, но война обязательно закончится, и я обрету свободу. Если, конечно, переживу этот момент и ему подобные. Тварь сунула руку в солому на нарах под моими и вынула оттуда что-то похожее на завернутый в бумагу небольшой камень. Она поднесла его к губам, лизнула и спросила: – Кто здесь спит? Пять девушек, которые каким-то чудом умещались в этом тесном углу, выступили вперед, крепко держась за руки. – Кто украл шоколад? – потребовала ответа Тварь. Девушки выглядели совершенно сбитыми с толку. Очень возможно, что какая-то более смекалистая обитательница барака в последний момент запихнула свою заначку, добытую контрабандным путем, в солому на чужих нарах, чтобы отвести от себя заслуженную кару. Как бы там ни было, но девушки стояли молча, уперев взгляды в грязный пол. Blockälteste схватила одну из них за волосы. Тем, кто работал в «Канаде», позволяли их отращивать. Мои теперь были уже длиной примерно в дюйм. Это была только одна из многих привилегий, которые давало назначение на работу в сортировочный барак, и она вызывала зависть у других заключенных. Надзиратели называли нас жирными свиньями, потому что мы выглядели более здоровыми, чем большинство узниц, так как могли воровать еду, которую находили в чемоданах. – Это твое? – заорала Тварь. Девушка замотала головой: – Нет… Я не… – Может быть, это подстегнет вашу память, – сказала старшая по бараку и с размаху ударила своей палкой по лицам сразу всех пятерых, выбивая им зубы, ломая носы и сбивая с ног. Тварь растолкала их пинками, чтобы еще порыться в соломе на нарах. Сердце у меня стучало, как пулемет; на висках выступил пот. Я увидела, что ее рука сомкнулась на фотографиях, которые я перевязала вытащенной из подола платья ниткой. Тварь развязала бантик, и тут вперед вышла Дарья: – Они мои. У меня отвисла челюсть. Я понимала: она платит мне за спасение жизни. Не успела я рта раскрыть, как вперед шагнула другая женщина – та, что прибыла к нам всего три дня назад и без конца лила слезы по своему сыну и матери. Я до сих пор не знала, как ее зовут. – Она врет, – заявила женщина. – Они мои. – Они обе врут. – Я посмотрела на «плакальщицу», удивляясь, что ею движет? Она пытается спасти меня? Или ищет смерти? – Она не работает в «Канаде». А эта, – я кивнула на Дарью, – не знает немецкого. Только что я стояла и храбрилась, и вот уже меня вытаскивают из барака. На улице лупил дождь, и ветер бушевал, как злой дракон. Один из моих деревянных башмаков увяз в грязи; я едва успела подобрать его. Без обуви здесь не выжить. Точка. Посреди двора, под дождем, который, не скупясь, поливал его шерстяную форму, стоял эсэсовский офицер, прозванный мною герром Тремором. Рука у него не тряслась, когда он поднял кнут и хлестнул им по спине девушку из моего барака, которая спрятала у себя радио. Бедняжка упала в лужу вниз лицом. После каждого удара эсэсовец орал на нее, чтобы она вставала, и снова бил. Я буду следующей. Меня пробрала дрожь. Зубы стучали, из носа текло. Я думала, кого он прикончит сегодня: девушку, стянувшую в «Канаде» радио? Или меня? Странно размышлять о смерти. Раньше мы с отцом в шутку обсуждали его кончину. Теперь я думала о том, как завершится моя собственная жизнь. Пожалуйста, пусть я умру быстро. Если меня ждет пуля, цельтесь в сердце, не в голову. Хорошо, если мне не будет больно. Лучше бы умереть от внезапного удара, чем от инфекции. Я бы даже не отказалась от газа. Может, это как уснуть и не проснуться. Не знаю, в какой момент я начала считать массовое уничтожение людей в этом лагере гуманным – как думали немцы, полагаю, – но если альтернативой было постепенное превращение в труп, так же как мой ум неуклонно деградировал из-за голода, что ж, тогда, может быть, лучше покончить со всем этим одним махом. Охранник подвел меня к герру Тремору, и тот поднял взгляд. Дождь хлестал его по лицу, глаза, я заметила, были остекленелые – блеклые и серебристые, как зеркало. – Я еще не закончил, – сказал он по-немецки. – Нам подождать, Schutzhaftlagerführer? – спросил охранник. – Я не собираюсь торчать весь день под этим сраным дождем из-за того, что какое-то животное не способно соблюдать правила, – прорычал он. Я вскинула подбородок и очень четко произнесла по-немецки: