– Ich bin kein Tier[55]. Герр Тремор прищурился и посмотрел мне в глаза. Я тут же опустила взгляд. Он поднял правую руку, в которой держал кнут, и хлестнул им меня по щеке, голова моя резко дернулась вбок. – Da irrst du dich[56]. Я упала в грязь на колени, прижав руку к щеке. Кончик хлыста оставил засечку под глазом. Кровь, смешиваясь с каплями дождя, струйкой побежала к подбородку. Лежавшая на земле девушка глянула на меня. Роба на ней была вспорота кнутом, кожа на спине содрана и болталась клочьями, напоминая лепестки роз. За спиной я слышала разговор охранников, которые привели меня сюда и объясняли кому-то еще, в чем состоит мой проступок. Оказалось, офицеру. Тот прошел мимо меня и сказал: – Schutzhaftlagerführer, вы тут заняты. С вашего разрешения, может быть, я могу вам помочь? Я видела только его спину в форме и руки в перчатках, сложенные за спиной. Сапоги у него сияли, я уставилась на них, удивляясь, как ему удалось пройти по этой грязи и не запачкаться. Ну можно ли думать о таких глупостях за минуту до смерти! Герр Тремор пожал плечами и снова повернулся к своей жертве, лежавшей на земле. Другой офицер отошел от него. Меня подняли на ноги и потащили по лагерю мимо «Канады» к административному зданию, куда и вошел эсэсовец в блестящих сапогах. Он отдал приказание охранникам, и меня отвели вниз по лестнице в какую-то камеру. Дверь за мной закрыли, и я услышала скрежет тяжелой железной задвижки. Света тут не было. Стены и пол каменные – похоже на старый винный погреб. Все слегка влажное, поросло мхом и оттого скользкое. Я села спиной к стене, иногда прижималась распухшей щекой к холодным камням. В какой-то момент я задремала, а проснулась оттого, что почувствовала, как по ноге под мое рабочее платье забирается мышь. Пришлось встать. Несколько часов я провела в камере. Кровь из пореза течь перестала. Я подумала, не забыл ли офицер обо мне или просто отложил наказание и ждет, пока закончится дождь, чтобы герр Тремор мог вволю покуражиться надо мной. Щека у меня к этому моменту сильно распухла, глаз заплыл. Услышав, как открывается дверь, я взглянула в ту сторону и сморщилась от упавшего в темную конуру луча света. Меня отвели в кабинет с табличкой на двери: «HAUPTSCHARFÜHRER F. HARTMANN». Там был большой деревянный стол, много шкафов с папками и резное кресло, в каких обычно сидят адвокаты. В этом сидел офицер, отвечавший за «Канаду». А перед ним на столе поверх зеленого сукна и разных бумаг и папок лежали все мои фотографии, повернутые лицевой стороной вниз, чтобы был виден написанный на оборотах текст. Я знала, на что способен герр Тремор, каждый день видела это на поверках. В каком-то смысле герр Диббук был страшнее, потому что я не знала, чего от него ждать. Он отвечал за «Канаду», а я воровала у него, и доказательства этого лежали между нами. – Оставьте нас, – сказал он приведшему меня охраннику. За спиной у офицера было окно. Я следила, как струи дождя текут по стеклу, и наслаждалась тем простым фактом, что я внутри, в тепле. По радио тихо играла классическая музыка. Если бы не угроза того, что меня скоро изобьют до смерти, я бы считала это первым нормальным моментом со дня прибытия в лагерь. – Значит, ты говоришь по-немецки, – обратился ко мне герр Диббук на своем родном языке. Я кивнула: – Ja, Herr Hauptscharführer. – И писать, очевидно, тоже умеешь. Я бросила взгляд на фотографии и ответила: – Я училась в школе. Офицер протянул мне блокнот и ручку. – Докажи это. – Он начал расхаживать по комнате, читая на память стихотворение. Ich weiß nicht, was soll es bedeuten, Daß ich so traurig bin, Ein Märchen aus alten Zeiten, Das kommt mir nicht aus dem Sinn. Я его знала. Учила с герром Бауэром и однажды даже писала под диктовку на экзамене, за что получила самый высокий балл. Я переводила в голове: Не знаю, что значит такое, Что скорбью я смущен; Давно не дает покою Мне сказка старых времен[57]. – Die Luft ist kühl und es dunkelt, – продолжил гауптшарфюрер. – Und ruhig fließt der Rhein… Прохладой сумерки веют, И Рейна тих простор… – Der Gipfel des Berges funkelt, – тихо добавила я, – im Abendsonnenschein. «В вечерних лучах алеют / Вершины дальних гор». Он услышал мои слова, взял блокнот и проверил написанное. Потом поднял взгляд и уставился на меня, будто я какое-то редкое создание, каких он до сих пор не видел. – Ты знаешь это стихотворение? Я кивнула: – Это «Лорелея» Генриха Гейне. – Ein unbekannter Verfasser[58], – поправил меня он. Тут я вспомнила: ну конечно, ведь Генрих Гейне был евреем. – Ты понимаешь, что крала у Рейха? – тихо спросил офицер. – Да, простите. Это была ошибка! – выпалила я. Он приподнял брови: – Сознательно воровать – это ошибка? – Нет. Ошибка – считать, что фотографии ничего не значат для Рейха. Он открыл было рот, но тут же его захлопнул. Он не мог признать, что фотографии имеют какую-то ценность, ведь это было равносильно допущению, что убитые люди тоже чего-то стоили, но он не мог и сказать, что фотографии никому не нужны, так как этим устранил бы повод к моему наказанию. – Дело не в этом, – наконец проговорил он, – а в том, что они не твои. Офицер снова опустился в кресло и побарабанил пальцами по столу. Потом взял одну фотографию и перевернул исписанной стороной к себе: – Эта история. Где остальное? Я представила, как охранники переворачивают вверх дном наш барак в поисках других фотографий с записями. Ничего не найдя, не примутся ли они терзать заключенных, пока не выбьют из кого-нибудь желаемого ответа? – Еще не написала, – призналась я. Это удивило его. Видимо, он решил, что я просто пересказывала прочитанную раньше историю, не считая меня достаточно умной для сочинения чего-то подобного своими силами. – Ты… – недоверчиво протянул он. – Ты придумала этого монстра… этого упыря? – Да, – ответила я. – Ну то есть нет. В Польше все знают про упырей. Но именно этот, он из моего воображения. – Большинство девушек пишут о любви. Ты решила написать о звере, – задумчиво произнес он. Мы говорили по-немецки. Беседовали о литературе. Будто он не мог в любой момент выхватить пистолет и размозжить мне голову. – Избранная тобой тема напомнила мне о другом мифическом звере – Донестре. – сказал он. – Ты слышала о таком? Это проверка? Какая-то уловка? Эвфемизм для особого рода телесного наказания? От моего ответа зависит, как со мной обойдутся? Я знала про водяного и болотного демона дзивонону, но это из польских легенд. Что, если я солгу и скажу «да»? Не будет ли хуже, чем если я честно отвечу «нет»? – Древние греки, – продолжал он, – о них нам рассказывали в школе, писали о Донестре. У него голова льва и тело человека. Он умеет говорить на всех языках, что, как ты можешь догадаться, – сухо добавил он, – очень удобно. – (Я смотрела на свои колени и думала, как бы ему понравилось данное мной прозвище – герр Диббук, оно ведь имеет отношение к еще одному мифическому зверю.) – Как и твой упырь, этот монстр убивает и пожирает свои жертвы. Но у Донестра есть одна особенная черта: он хранит оторванные головы своих жертв, сидит рядом с ними и плачет. – Гауптшарфюрер остановил на мне взгляд и дождался, пока я посмотрю на него. – Как по-твоему, что это такое? Я сглотнула. Про Донестра я слышала впервые в жизни, но своего упыря Александра знала лучше, чем саму себя. Я родила этого героя, жила и дышала вместе с ним. – Вероятно, у некоторых чудовищ, – тихо ответила я, – еще остается совесть. Ноздри герра Диббука раздулись. Он встал, обошел вокруг стола, а я мигом сжалась в комок и вскинула руку, чтобы защититься от удара. – Ты понимаешь, – едва слышно произнес он, – что за воровство я мог бы наказать тебя в пример другим. Публично выпороть, как заключенную, которую до тебя порол шутцхафтлагерфюрер. Или убить. Из глаз у меня хлынули слезы. Оказалось, я не так горда, чтобы воздержаться от мольбы о пощаде. – Прошу вас, не надо. Я все сделаю. Гауптшарфюрер замялся, а потом проговорил: – Тогда скажи мне, что будет дальше. Сказать, что я была ошеломлена, было бы преуменьшением. Гауптшарфюрер не только пальцем меня не тронул, но и оставил в своем кабинете до конца дня печатать списки изъятых в «Канаде» трофеев. Списки эти, как я узнала, отправляли в разные места Европы, которые до сих пор находились под контролем немцев, вместе с самими вещами. Теперь, сказал мне гауптшарфюрер, – это моя работа. Я буду писать под его диктовку, печатать письма, отвечать на звонки (по-немецки, разумеется) и принимать адресованные ему сообщения. Когда он ушел в бараки «Канады» заниматься своими обычными делами, то не оставил меня одну, а посадил одного из своих подчиненных в кабинете – следить, как бы я чего не натворила. Я печатала, и пальцы мои безудержно дрожали на клавишах. Вернувшись, гауптшарфюрер сел за стол и, не говоря ни слова, стал жать кнопки на счетной машинке. Из нее вылезал длинный белый язык, который закручивался на конце и свешивался с края стола все ниже и ниже по мере того, как офицер разбирался со стопкой бумаг на столе. К вечеру у меня закружилась голова. В отличие от «Канады», здесь мне не дали супа на обед. Какой бы скудной ни была эта пища, все-таки она подкрепляла силы. Когда после одной из отлучек по делам гауптшарфюрер вернулся с кексом и кофе в руках, у меня громко заурчало в животе. Мы с моим новым начальником сидели так близко друг к другу, что он наверняка это услышал.