Однажды посреди дня мне поручили толкать тележку с полевой кухней. Я шла впереди других заключенных и первая заметила что-то торчащее из грязи. Огрызок яблока! Кто-то выбросил его в лесу. Может, фермер или мальчик, который вприпрыжку бежал по тропинке среди деревьев и весело насвистывал. Я посмотрела на эсэсовца, шагавшего рядом с мной. Если я быстро отбегу в сторонку, подберу огрызок и суну в карман, он, может, и не заметит. Мне было ясно: еще шесть шагов… пять… четыре… и мы пройдем мимо, тогда будет поздно. Напряжение, разлившееся по нашим потрепанным рядам, говорило об одном: не только я приметила добычу. Бросив ручки тележки, я кинулась к огрызку. Но эсэсовец оказался проворнее – успел схватить меня прежде, чем я дотянулась до вожделенной еды, оттащил в хвост колонны, а там меня взяли под руки двое охранников, чтобы я не успела смешаться с остальными узницами. Я знала, что сейчас будет, уже видела такое прежде: когда мы остановимся отдохнуть, палач отведет меня в лес и пристрелит. Колени у меня дрожали, идти было трудно. Полевая кухня впереди колонны остановилась, настало время готовить ужин. Палач взял меня за руку и отвел в сторону от других женщин. Я была единственной, подлежавшей расстрелу этим вечером. Наступали сумерки, в небе появились лиловые полосы, при других обстоятельствах это зрелище заворожило бы меня. Палач жестом показал, чтобы я опустилась перед ним на колени. Я так и сделала, но сложила руки вместе и начала молить его: – Прошу вас, если вы не убьете меня, я дам вам кое-что. Не знаю, почему я так сказала, ничего ценного у меня не было. Из Нойзальца я взяла только то, что было на мне надето. А потом вспомнила блокнот в кожаной обложке, засунутый за пояс платья. Ничто не выдавало в стоявшем передо мной головорезе любителя литературы, он, вероятно, и читать-то не умел. Но я подняла руки, показывая, что сдаюсь, после чего медленно засунула одну под робу, чтобы достать блокнот, в котором записывала свою историю. – Прошу вас, – повторила я, – возьмите это. Палач нахмурился, ему явно не хотелось заключать сделку. Сперва. Но у кого из заключенных был такой прекрасный блокнот в кожаном переплете? Я прочла на лице палача немудреную мысль: а не записано ли в этой книжице что-то важное? Громила потянулся ко мне. Как только его пальцы сжали блокнот, я схватила свободной рукой горсть грязи и кинула ему в глаза. Мне не удалось бы сбежать, если бы не несколько сопутствующих обстоятельств. 1. Настали сумерки, и это сильно затрудняло моим преследователям погоню. Деревья превратились в целящихся из ружей солдат; валуны напоминали вражеские танки, а звук шагов любого лесного зверя вызывал страх, не засада ли это? 2. При эсэсовцах не было собак, этот переход, видимо, посчитали слишком утомительным для животных, так что никто не мог выследить меня по запаху. 3. Грязь. 4. Охранники были не менее утомлены маршем, чем заключенные. Я бежала, пока не выбилась из сил. Сзади раздавались крики искавших меня эсэсовцев. Я споткнулась, упала и скатилась на дно какой-то ложбины. Уже почти стемнело. Присыпав себя палыми листьями, землей и сухими ветками, я лежала и боялась вздохнуть. В какой-то момент немцы, которые цепочкой прочесывали лес, прошли мимо меня, один наступил мне на кисть руки, но я не издала ни звука, и он не заметил, что я прячусь у него под сапогом. Наконец эсэсовцы скрылись из виду. Я прождала всю ночь, не сомкнув глаз, спать было страшно, и весь день, прежде чем поверила, что меня не ищут, и только тогда начала пробираться сквозь лес. Взошла луна, из чащи доносились голоса перекликавшихся диких зверей. Когда я уже приготовилась к неминуемой встрече с волками, появился просвет между деревьями, за ним – открытое пространство, а на нем какой-то сарай с широкой кровлей, стог сена. В сарае пахло свиньями и курами. Когда я забралась внутрь, птицы усаживались на насест, шушукались друг с другом, как старые сплетницы, и были так увлечены своими разговорами, что даже не подняли тревожного гомона при моем появлении. Я ощупью пробиралась в темноте и испуганно сжалась, задев металлическую бадью. Но, несмотря на раздавшийся грохот, никто не пришел, и я продолжила обшаривать сарай. Рядом с загородкой свинарника обнаружилась глубокая деревянная бочка, полная корма. Я засунула в нее обе руки и стала есть горстями странную смесь из опилок, патоки и овса. Нельзя набивать желудок слишком быстро, убедила я себя, зная, что от этого мне станет плохо, и оторвалась от бочки. Перебравшись через низкую загородку, я отпихнула с дороги двух огромных свиней и зарылась руками в их корыто. Картофельные очистки. Кожура от яблок. Хлебные горбушки. Это был настоящий пир. Наконец я легла между двумя свиньями, греясь об их щетинистые спины и скрываясь за ними. Впервые за пять лет я заснула, так плотно набив себе живот, что, даже если бы захотела, не могла бы впихнуть в себя больше ни кусочка. Мне снилось, что палач все-таки пристрелил меня, потому что я явно оказалась на Небесах. По крайней мере, я так думала, пока не проснулась оттого, что кто-то приставил к моему горлу вилы. Женщина была примерно того же возраста, что моя мать, заплетенные в косы волосы уложены на голове в виде венца; по сторонам от рта скобки-морщины. Она ткнула своим оружием мне в горло, и я отползла назад, свиньи хрюкали и повизгивали вокруг. Я вскинула руки вверх, показывая – сдаюсь, я не опасна! – и крикнула: – Bitte![65] – с трудом поднимаясь на ноги. Из-за слабости мне пришлось ухватиться за загородку, чтобы сделать это. Женщина подняла вилы, но потом медленно, невыносимо медленно, опустила их и прижала к телу, будто ставя преграду между мной и собой. Она склонила голову набок и рассматривала меня. Могу себе представить, что́ она видела. Скелет, с ног до головы облепленный грязью. Полосатая арестантская роба, затасканная розовая шапка и варежки. – Bitte, – снова пробормотала я. Женщина приставила вилы к стене и выбежала из сарая, закрыв за собой тяжелую дверь. Свиньи жевали шнурки моих ворованных ботинок. Курицы, сидевшие на перегородке, отделявшей курятник от свинарника, хлопали крыльями и кудахтали. Я отодвинула задвижку на деревянных воротцах, чтобы выйти наружу. Жена фермера ушла, потому что испугалась, но это не означает, что она уже не идет обратно вместе с мужем, вооруженным ружьем. Я быстро набила карманы свинячьим кормом, потому что не знала, когда еще мне удастся раздобыть себе еду. Однако не успела я выскользнуть за дверь, как она отворилась снова. На пороге стояла жена фермера с караваем хлеба, кружкой молока и тарелкой сосисок. Она подошла ко мне и прошептала: – Ты должна поесть. Я замялась, размышляя, не ловушка ли это. Но я была слишком голодна, чтобы упустить такой шанс. Я схватила сосиску с тарелки и запихала в рот. Оторвала кусок от хлеба и сунула за щеку, так как челюсть у меня продолжала болеть и жевать было трудно. Жадно осушила кружку с молоком, чувствуя, как оно струйками течет по подбородку и шее. Сколько времени я не пила свежего молока? Потом я вытерла рукой рот и смутилась: что ж это я веду себя как животное на глазах у этой доброй женщины. – Откуда ты? – спросила она. Фермерша говорила по-немецки, значит мы, наверное, уже перешли границу Германии. Возможно ли, чтобы обычные люди здесь не представляли, что творится в Польше? Эсэсовцы совсем заморочили им голову? Не успела я придумать ответ, как она покачала головой: – Лучше не говори мне. Оставайся. Тут безопасно. Как я могла довериться ей? Большинство немцев, с которыми свела меня судьба, – жестокие звери без зачатков совести, это верно. Но были же и герр Бауэр, и герр Фассбиндер, и гауптшарфюрер. Так что я кивнула. Женщина указала мне на сеновал. Туда вела лестница, сбитая из деревянных жердей, сквозь трещину в крыше лился свет. Не выпуская из руки кусок хлеба, который дала мне хозяйка, я забралась наверх, легла на кипу сена и заснула раньше, чем жена фермера успела закрыть за собой дверь сарая. Прошло, наверное, несколько часов, прежде чем я проснулась от звука шагов. Я глянула вниз. Фермерша втащила в сарай металлическую шайку с водой. На шее у нее висело белое полотенце, на свободной руке лежала стопка сложенной одежды. Увидев мое лицо, женщина поманила меня рукой и тихо сказала: – Иди сюда. Я сползла вниз по лесенке и неловко переминалась с ноги на ногу. Фермерша похлопала рукой по тюку сена, чтобы я села. Потом встала на колени у моих ног, обмакнула в воду тряпицу и стала осторожно протирать мне лоб, щеки, подбородок. Когда тряпка покрывалась грязью, она споласкивала ее. Я позволила ей вымыть мои руки и ноги. Вода была теплая – невиданная роскошь. Когда женщина принялась расстегивать на мне платье, я отшатнулась, но она взяла меня за плечи своими умелыми руками и, отворачивая от себя, тихо сказала: – Ш-ш-ш. Я почувствовала, как грубая ткань, будто кожура, отделяется от моего тела, как мягкая тряпка проходится по каждому позвонку, по угловатым крыльям тазовых костей, по выпирающим ребрам грудной клетки. Женщина повернула меня к себе, в глазах у нее стояли слезы. Я скрестила руки на груди, стыдясь себя под ее взглядом. Когда я была одета в чистую одежду – мягкий хлопок и шерсть, меня будто завернули в облако, – хозяйка принесла еще ведро воды и мыло. Она вымыла мне голову, отскребла ногтями присохшую грязь и отрезала ножницами колтуны. Потом села рядом со мной, как сделала бы моя мать, и расчесала мне волосы. Иногда, чтобы снова стать человеком, кто-то всего лишь должен увидеть его в тебе, не важно, как ты выглядишь снаружи. Пять дней жена фермера приносила мне еду. На завтрак – свежие яйца, ржаные тосты и джем из крыжовника; на обед – тонкие кусочки сыра на толстых ломтях хлеба, на ужин – куриные бедра с овощами. Постепенно я набиралась сил, становилась спокойнее. Мозоли на ступнях зажили; челюсть больше не болела. Я уже была способна не набрасываться на еду, как только хозяйка ставила ее передо мной. Мы не говорили о том, откуда я пришла и куда пойду. Я пыталась убедить себя, что могу остаться здесь, в сарае, пока не кончится война. Снова я оказалась во власти немки, но, как собаку, которую так часто пинали, что она стала шарахаться от любого проявления доброты, меня постепенно убеждали, что я могу довериться. В ответ я пыталась выразить благодарность. Убрала в курятнике, эта работа заняла у меня много часов, так как приходилось то и дело присаживаться, чтобы отдохнуть. Я собирала яйца и складывала их аккуратными кучками к моменту прихода хозяйки. Смахнула паутину со стропил и вымела сеновал, так что под тюками сена стал виден дощатый пол. Однажды моя хозяйка не пришла. Я ощутила приступ голода, но это было ничто в сравнении с испытанным в лагере и на марше. Я так долго обходилась без пищи, что пропуск одной трапезы теперь оставался почти незамеченным. Может, фермерша заболела или куда-то уехала? На следующее утро, когда дверь сарая открылась, я быстро спустилась вниз с сеновала, сознавая, что соскучилась без своей благодетельницы больше, чем позволяла себе думать. Жена фермера стояла в дверях, солнце светило ей в спину, фигура женщины вырисовывалась в дверном проеме черным силуэтом, а потому я не сразу заметила, что глаза у нее красные и припухшие, а пришла она не одна. Позади нее стоял мужчина во фланелевой рубашке и подтяжках; он тяжело опирался на палку. А рядом с ним стоял местный полицейский. Улыбка сошла с моего лица. Я приросла к полу сарая и так крепко вцепилась в лестницу, что отпечатки моих ногтей остались на дереве. – Прости, – задыхаясь, проговорила жена фермера, но больше ничего не добавила, потому что муж сильно встряхнул ее за плечо. Полицейский связал мне руки, широко распахнул дверь сарая и отвел меня к грузовику, который ждал у входа. Моя мама говорила, что иногда, если повертеть трагедию в руках, окажется, что в ней кроется чудо, как золотая жила, которую дурак, по счастью, обнаруживает внутри расколотого камня. Это было верно в отношении смерти моих родных хотя бы потому, что они не дожили до этого момента и не увидели меня в таком состоянии, не увидели, до какой деградации дошел мир. Убийство другой женщины обеспечило меня парой прочных ботинок. Если бы не побег с марша из Нойзальца, я бы никогда не оказалась в этом сарае и не получила бы целую неделю трехразового питания. И если муж фермерши открыл секрет своей жены, обнаружил мое тайное убежище и сдал меня полиции, то это, по крайней мере, означало, что я доберусь до следующего лагеря в кузове грузовика, экономя силы, чего не смогла бы сделать, если бы прошла весь этот путь пешком. Вот почему, когда меня доставили во Флоссенбюрг 11 марта 1945 года – в тот же день, когда, по иронии судьбы, туда прибыли те, с кем вместе я вышла из Нойзальца, – больше половины тех женщин были мертвы, а я все еще жива. Через неделю нас погрузили в поезд и отправили в другой лагерь. В Берген-Бельзен мы прибыли в последнюю неделю марта. Вагоны были забиты до отказа, как полки в довоенной бакалейной лавке, так что, повернувшись хоть немного, вы получали удар в нос чьим-то ботинком или слышали недовольное ворчание, и все пытались, как могли, держаться подальше от переполненного бачка, который мы использовали, чтобы справлять нужду. Когда поезд остановился, мы, шатаясь, стали выходить, держась друг за друга, будто все были изрядно пьяны. Я сделала всего несколько шагов, и сердце у меня упало. Прежде всего в нос ударила жуткая вонь. Я не могла бы описать ее, даже если бы очень постаралась. Запах горящей плоти в Освенциме был ничто в сравнении с этим зловонием, в котором смешались болезнь, моча, говно и смерть. Оно забивалось в ноздри и горло, приходилось потихоньку вдыхать через рот. Повсюду лежали груды трупов, сваленных как попало или, наоборот, аккуратно уложенных, будто камни в стенной кладке. Узники, которые еще держались на ногах, таскали тела мертвецов. Все в этом лагере были больны тифом. Еще бы. Ведь здесь сотни людей ютились в бараках, предназначенных для пятидесяти человек, уборной служила яма на улице; для тысяч заключенных, которых свозили сюда, не хватало еды и воды. Мы не работали. Мы гнили. Сворачивались, как улитки, на полу бараков, потому что только так могли все уместиться здесь. Охранники заходили, чтобы вынести трупы. Иногда живых они тоже забирали. Это были невольные ошибки, не всегда можно было отличить живых от мертвецов. Всю ночь слышались тихие стоны, кожа покрывалась потом от жара, появлялись галлюцинации. Утром мы выбирались наружу для поверки и стояли, выстроившись рядами, по несколько часов. Я подружилась с одной женщиной по имени Тауба, которая раньше жила со своей дочерью Сурой в Грубешове. У Таубы была одна вещь, за которую она держалась так же яростно, как я когда-то за свой блокнот. Это было протертое до дыр, населенное вшами одеяло. Она и ее дочь Сура пользовались им во время перехода сюда, оно помогло им укрываться от снега и других капризов природы и выживать в те ночи, когда другие женщины умирали от холода. Теперь Тауба согревала им Суру, которая заболела почти сразу по прибытии в этот лагерь. Она заворачивала дочь в одеяло и качала ее, напевая колыбельные. Когда наставало время поверок, мы с Таубой держали Суру в вертикальном положении, зажав, как в тисках, между своими телами.