– Просто попробуй, – шепчет он. И не отпускает меня. Когда не понимаешь языка, на котором говорят, есть два выхода: можно бороться с ощущением изоляции или отдаться ему. Я позволяю молитве волной прокатиться по мне. Наблюдаю за собравшимися, когда настает их черед читать ответную молитву, они как актеры, заучившие реплики. Выходит кантор, начинает петь, в мелодии слышны печаль и сожаление. Вдруг меня пронзает мысль: с этими словами выросла моя бабушка. Эти ноты – она их слушала. И все эти люди – пожилые пары и семьи с малышами; дети лет десяти-двенадцати, готовящиеся пройти бар-мицву и бат-мицву; родители, такие гордые своими чадами, что не могут удержаться и без конца трогают их волосы, гладят по плечам, – их не было бы здесь, если бы все пошло так, как планировали Райнер Хартманн и остальные приспешники нацистского режима. История – это не про даты, места и войны. Это про людей, которые заполняют пространство между ними. Вот молитва за больных и здоровых, проповедь от раввина. Вот благословение хлеба и вина. Потом настает время каддиша – молитвы за любимых людей, которые умерли. Я чувствую, что Лео встает на ноги. Зазвучали начальные слова каддиша. Нагнувшись, Лео поднимает и меня тоже. Я сразу впадаю в панику, уверенная, что все таращатся на меня – девицу, не знающую ни строчки из роли, на которую ее выбрали. – Просто повторяй за мной, – шепчет Лео; я так и делаю – произношу незнакомые слоги, которые катаются на языке, как галька, и забиваются в уголки рта. – Аминь, – наконец произносит Лео. Я не верю в Бога. Но, сидя здесь, в зале, полном людей, которые думают иначе, понимаю, что верю в людей, в их силу помогать друг другу и радоваться жизни, несмотря ни на что. Я верю, что невероятное каждый день одерживает верх над обыденным. Верю, что надежда, пусть даже всего лишь на лучшее завтра, – это самое сильное лекарство на планете. Раввин читает последнюю молитву, а когда поднимает лицо к собравшимся, оно у него ясное и обновленное – спокойная гладь озера на заре нового дня. Если быть честной до конца, я и сама чувствую себя примерно так же, словно перевернула исписанную страницу и готова начать с чистого листа. – Шаббат шалом! – возглашает раввин. Сидящая рядом со мной женщина примерно такого же возраста, как моя мать, с копной рыжих, сильно вьющихся волос, которые противятся закону всемирного тяготения, растягивает рот в широченной улыбке и показывает мне свои пломбы. – Шаббат шалом, – говорит она и крепко сжимает мою руку, как будто мы с ней знакомы всю жизнь. Маленький мальчик впереди нас, который все время ерзал, скачет на коленях у отца и тянет вверх ручонки с пухлыми растопыренными пальчиками, выражая восторг. Его папаша смеется. – Что ты говоришь? – побуждает он свое чадо произнести заветные слова. – Шаббат? – (Мальчик, вдруг притихнув, утыкается лицом в плечо отца.) – В следующий раз, – с улыбкой произносит довольный родитель. Вокруг все повторяют тот же возглас, он лентой оплетает всех молящихся вместе, стягивает их, как шнурок, продернутый в кулиску мешка. Люди начинают выходить из зала в холл, где приготовлен Онег Шаббат – чай с печеньем, где их ждут разговоры. Я стою на месте, потому что Лео не двигается. Он окидывает взглядом зал с таким выражением на лице, которое я сперва не могу разгадать. Может, задумчивость. Или гордость? Наконец он смотрит на меня: – Вот. Вот ради чего я работаю. За Онег Шаббатом Лео приносит мне чай со льдом в пластиковом стаканчике и ругелах, от которого я вежливо отказываюсь, так как он явно куплен в магазине, а я точно могу испечь лучше. Лео называет меня булочковым снобом, и мы продолжаем смеяться над его шуткой, когда к нам приближается пожилая пара. Я тут же инстинктивно начинаю отворачиваться, чтобы скрыть изувеченную часть лица, но в голове внезапно вспыхивает вспоминание о бабушке, как она объяснила мне отсутствие груди тогда, много лет назад, и как сегодня рассказывала о Холокосте. «Но взгляни, сколько еще меня осталось!» Я приподнимаю подбородок и смотрю прямо на стариков, пусть скажут что-нибудь о моем шраме. Но они ничего не говорят. Спрашивают нас, давно ли мы в этом городе? – Просто проезжали мимо, – отвечает им Лео. – Здесь приятные люди, – говорит женщина. – Так много молодых семей. Очевидно, они решили, что мы – пара. – О, мы не… то есть он не… – Она пытается сказать, что мы не женаты, – объясняет за меня Лео. – Это ненадолго, – говорит мужчина. – Завершение начатых ею фраз – это первый шаг. Еще два раза к нам подходят с вопросом: «Вы недавно сюда переехали?» В первый раз Лео отвечает, что мы, вообще-то, собирались пойти в кино, но ничего путного не показывают, а потому вместо этого решили заглянуть в синагогу. Во второй говорит, что он федеральный агент и я помогаю ему работать над делом. Мужчина, задавший вопрос, рассмеялся: – Отличная шутка! – Удивительно, как трудно заставить людей поверить в правду, – говорит мне Лео, когда мы уже идем через парковку. Но я не удивлена. Сама так же яростно отбивалась от Джозефа, когда тот пытался открыть мне, кем был. – Наверное, это потому, что бо́льшую часть времени мы не хотим признаваться в этом самим себе. – Это верно, – задумчиво произносит Лео. – В чем только не убедишь себя, покупаясь на сладкую ложь. Можно поверить, что абсолютно бесперспективная работа – это хороший карьерный путь. Можно объяснять, что не подпускаешь к себе людей, потому что ты уродка, хотя на самом деле тебя коробит от мысли о близости с кем-нибудь, потому что ты боишься, как бы этот человек не оставил у тебя в душе еще более глубоких шрамов. Можно убеждать себя, что безопаснее любить того, кто никогда по-настоящему не полюбит тебя, ведь нельзя же потерять того, кто тебе никогда не принадлежал. Может, оттого, что Лео – профессиональный хранитель секретов, или потому, что сама я сегодня получила тяжелую эмоциональную травму, или дело просто в том, что он слушает меня внимательнее, чем все, с кем я когда-либо говорила, – не знаю точно почему, но я вдруг начинаю выкладывать ему такие вещи, в которых никогда и никому не признавалась. На обратном пути я говорю Лео, что всегда была отщепенкой, даже в своей семье. Сообщаю, что боялась смерти родителей и сомневалась, смогу ли сама содержать себя. Признаюсь, что, когда ко мне приходят сестры, меня коробит от их разговоров о том, как трудно вдвоем владеть одной машиной, о средствах по уходу за кожей «Moroccanoil» и о том, что сказал доктор Оз по поводу здоровья толстой кишки. Я делюсь с ним тем, что однажды за целую неделю не произнесла ни слова – просто хотела проверить, удастся ли мне это и узнаю ли я свой голос, когда наконец заговорю. Я признаюсь ему, что в тот момент, когда хлеб выходит из печи и я слышу, как каждая буханка хрустит и поет от перепада температур, я ближе всего подхожу к вере в Бога. В Вестербрук мы въезжаем около одиннадцати вечера, но я не устала. – Кофе? – предлагаю я. – Тут есть отличное место, которое открыто до полуночи. – Если я сейчас выпью кофе, то не угомонюсь до самого утра, – отвечает Лео. Я опускаю глаза на свои руки, лежащие на коленях. Какая же я наивная! Другая на моем месте знала бы, как себя вести, поняла бы, что это товарищество между нами вызвано делом, которое расследует Лео, и не приняла его за настоящую дружбу. – Но, – добавляет он, – может быть, у них есть травяной чай? Вестербрук – сонный городок, так что в кафе сидят всего несколько человек, хотя сейчас вечер пятницы. Девушка с фиолетовыми волосами, увлеченная томом Пруста, раздражена тем, что мы своим заказом отрываем ее от чтения. – Я бы отпустил нелестный комментарий по поводу американской молодежи, – говорит Лео, настояв на том, что заплатит за мой латте, – если бы не был впечатлен тем фактом, что она читает не «Пятьдесят оттенков серого». – Может, это поколение спасет мир, – говорю я. – Разве не каждое поколение думает так о себе? А мое? Или мы настолько заняты собой, что даже не подумали поискать ответы в опыте других? Разумеется, я представляла, что такое Холокост, но, даже узнав, что моя родная бабушка пережила его, старательно избегала задавать вопросы. Была ли я слишком апатичной или напуганной, чтобы считать, будто такая давняя история может иметь какое-то отношение к моему настоящему или будущему? А поколение Джозефа? По его словам, в юности он верил, что мир без евреев станет лучше. Так что́, он расценивает результат как неудачу? Или как пулю, от которой увернулись? – Я все думаю, какой же из них настоящий, – говорю я себе под нос. – Тот, что писал рекомендации для поступления в колледж сотням ребят, вел бейсбольную команду к стадии плей-офф на чемпионате штата, делится булочкой со своей собакой, или тот, кого описывала моя бабушка? – Вероятно, тут нет однозначного ответа, – говорит Лео. – Он может быть и тем и другим. – Значит, ему пришлось каким-то образом избавиться от угрызений совести, чтобы творить то, что он делал в лагере? Или у него ее просто не было? – Это имеет значение, Сейдж? У него явно не было представления о добре и зле. А если бы было, он не стал бы выполнять приказы, вынуждавшие его совершать убийства. Убив один раз, он уже не мог снова стать совестливым, это было бы подозрительно, как обретение Бога умирающим на больничной койке. Так какая разница, был ли он святым в последние семьдесят лет? Это не оживит убитых им людей. Он это знает, иначе не стал бы искать у вас прощения. Чувствует, что пятно с него так и не смыто. – Лео подается ко мне. – Вы знаете, в иудаизме есть два греха, которые нельзя простить. Первый – это убийство, потому что молить о прощении нужно потерпевшую сторону, а как это сделать, если жертва зарыта на шесть футов под землю. Но второй непростительный грех – это опорочить чье-то честное имя. Как мертвый не может простить убийцу, так и доброе имя невозможно восстановить. Во время Холокоста евреев убивали, их репутацию мешали с грязью. Так что не важно, как сильно Джозеф раскаивается в своих поступках, счет все равно два – ноль не в его пользу. – Тогда зачем пытаться? – спрашиваю я. – Зачем он семьдесят лет совершал добрые дела и приносил пользу обществу? – Ответ простой, – говорит Лео. – Из чувства вины. – Но если человек чувствует себя виноватым, значит совесть у него есть, – замечаю я, – а вы только сейчас сказали, что это не случай Джозефа. От завязавшегося спора у Лео разгораются глаза. – Вы разите меня аргументами, но только потому, что я давно уже должен лежать в постели. Он продолжает что-то говорить, но я не слушаю. Я вообще ничего не слышу, потому что дверь открывается и в кафе вдруг входит Адам, приобнимая за талию свою жену. Шэннон склонила голову к плечу мужа и смеется над какой-то его шуткой. Однажды утром, лежа в моей постели на смятых простынях, мы с Адамом соревновались, кто глупее пошутит. Что это: зеленое и с колесами? – Трава, а колеса тут ни при чем. Что это: красное и пахнет синей краской? Красная краска. Утка заходит в бар, а бармен спрашивает: «Что будете?» Как ответила утка? Никак, потому что она утка. Вы видели новый дом Стиви Уандера?[68] Ну, он классный. Так вот… тюлень заходит в ночной клуб. Как заставить клоуна плакать? Убить его семью. Как вы назовете человека без рук и ног, который стоит на пороге вашего дома? По имени. Мы хохотали до слез, и я не могла остановиться. Думаю, мои слезы не имели никакого отношения к шуткам. Сказал ли Адам своей жене что-то в том же роде? Может, повторил мою шутку? Шэннон я вижу всего третий раз, и впервые нас не разделяют ни расстояние, ни оконное стекло. Она из тех женщин, которым миловидность дается без всяких усилий, вроде моделей Ральфа Лорена, – они не пользуются косметикой, в их светлых от природы волосах есть пряди всех нужных оттенков, они могут носить рубашки навыпуск, и это будет выглядеть модно, а не неряшливо. Не думая о том, что делаю, я придвигаю свой стул ближе к Лео.