– Кассета как кассета, – сказал Эстрин, – смотрите, только руками не трогайте. – А вы не пробовали ее развинчивать? – спросил Беркович, разглядывая кассету с дозволенного расстояния. – Нет, – сухо отозвался эксперт. – И так видно, что внутри ничего не спрятано. – Да? – хмыкнул сержант. – А почему слои лежат так неровно? – Потому, – сказал Эстрин, уже не скрывая раздражения, – что лента когда-то порвалась, и ее склеивали. При перемотке место обрыва прекрасно видно. Запись концерта Дуду Фишера была сделана уже после склейки, и потому на качестве звука обрыв не отразился. – При чем здесь обрыв ленты? – поморщился Беркович. – Скажите, у вас есть сильная лупа? Эстрин пожал плечами и, не скрывая того, что он думает о мыслительных способностях сержанта, протянул Берковичу лупу с короткой ручкой. – Могу я?.. – Хорошо, – вздохнул эксперт, – только держите кассету двумя пальцами за углы, понятно? Беркович осторожно взял кассету и поднес к глазам. – Ну конечно, – сказал он минуту спустя, – вот тут буква «бет» написана тонким фломастером, видите? – Где? – спросил Эстрин, забирая у Берковича кассету. – Да, буква. Ну и что? – А другие буквы на ленте есть? – Понятия не имею, – рассердился Эстрин. – При чем здесь буквы? – Ну как же! – воскликнул Беркович. – В записке Фридмана же ясно сказано: «Текст завещания я записал на магнитофонной ленте». Развинтил кассету и записал на ленте. Фломастером. Потом ленту аккуратно сложил и завинтил кассету. Говорят, со зрением у старика все было в порядке… – Вы думаете? – нахмурился эксперт. – Какой идиот стал бы… Он прервал сам себя и начал пальцами перематывать ленту, вглядываясь в нее и, судя по выражению лица, находя еще и другие буквы ивритского алфавита. – Начните с правого конца, – посоветовал Беркович. – Текст может оказаться длинным. Эксперт не ответил. Сержант тихо встал и вышел из кабинета. – Кому же достались миллионы? – спросил Беркович инспектора на следующий день. – Бывшей жене, – ответил Хутиэли. – Но каков шутник! Он действительно записал текст завещания фломастером на ленте магнитофона. Кстати, из-за этого в записи появились лишние шумы, и бедняга Эстрин их-то и собирался подвергать расшифровке!.. Послушай, Борис, а как ты догадался? Беркович улыбнулся. – Вы знаете, что говорил Хуан Рамон Хименес? «Если тебе дадут линованную бумагу – пиши поперек!» – А если тебе дадут магнитофонную ленту… – Вот именно, – заключил Беркович. – А хорошую шутку отмочил старик, верно? Смертельный чай – Я бы на твоем месте обязательно женился! – воскликнул инспектор Хутиэли, когда сержант Беркович положил телефонную трубку. – Достаточно посмотреть на тебя, когда ты разговариваешь с Наташей по телефону, и можно смело сказать: человек созрел для брака. – Какого человека вы имеете в виду, инспектор? – мрачно спросил Беркович. – Если того, кто ждет в приемной, то назвать его человеком можно только при большой игре воображения. Кстати, что это за личность и что ей здесь нужно? – А, – махнул рукой Хутиэли, – это Арончик. Выглядит он, конечно, непрезентабельно, но это потому, что провел ночь, как обычно, на площади Дизенгоф. – Участвовал в демонстрации гомосексуалистов? – Нет, с сексуальной ориентацией у него все нормально. Настолько нормально, что лет десять назад он сел за изнасилование своей квартирной хозяйки. Выйдя из тюрьмы, он явился к ней опять и заявил, что снимать квартиру намерен либо у нее, либо – нигде. Ты ж понимаешь, женщина предпочла не искушать судьбу вторично и отказала. С тех пор Арончик живет на улице. – А здесь он что делает? – удивился Беркович. – Или его привлекли за бродяжничество? – Нет, – вздохнул Хутиэли. – У полиции нет собственных хостелей, а для тюрьмы Арончик еще не созрел. Не знаю, чего он хочет сейчас, давно я его не видел, в последний раз он к нам заглядывал года полтора назад, ты еще здесь не работал. А дейтвительно, – инспектор удивленно посмотрел на Берковича, – что ему нужно? Ну-ка, позови, послушаем… Кстати, кто его впустил-то? Этот вопрос Хутиэли и задал оборванцу лет сорока, когда тот вошел в кабинет и тяжело плюхнулся на единственный свободный стул. – Кто впустил, кто впустил… – пробормотал Арончик. – Есть еще в полиции добрые люди. Правда, мало. – А если конкретно? – поморщился инспектор. – Ты ведь пришел, как в старые времена, продать информацию, я правильно понял? – Правильно, – кивнул Арончик. – Триста шекелей. – Бюджет в этом году сократили, – покачал головой Хутиэли. – Так что если хочешь поделиться безвоздмездно – давай. А если нет, так я тебя привлеку за сокрытие информации о преступлении. Пойдешь в тюрьму. – Напугал! – хмыкнул Арончик. – Я бы с удовольствием, но ведь судья больше чем на двое суток арест не продлит, какие у вас причины меня сажать? О каком преступлении вы толкуете, инспектор? – О смерти Моти Визеля, о чем еще! – буркнул Хутиэли, приведя Арончика в состояние крайнего возбуждения. – Послушайте, инспектор! – воскликнул бродяга. – Вы откуда… Кто вам сказал, что… И вообще! – Всем известно, – назидательно произнес инспектор, – что ты околачиваешься возле дома Нурит. Мало тебе одного срока? Не хочет женщина, так оставь ее в покое. – Не вмешивайтесь в мою личную жизнь, инспектор! – гордо заявил Арончик. – Я, как вы выразились, околачиваюсь там, где мне хочется, у нас свободная страна! – Безусловно, – согласился Хутиэли. – В той самой квартире, которую Нурит сдавала тебе десять лет назад и где ты ее… м-м… – Ах, не напоминайте! – вскричал Арончик, театрально воздевая руки. – Скажите, какой стыдливый… Так вот, в той самой квартире двое суток назад умер жилец, страховой агент по имени Моти Визель. Умер на глазах трех его друзей – стоял и вдруг упал мертвый. Полагаю, что ты можешь что-то сказать о том, почему это произошло. Я прав? – Вы верно выразились, – задумчиво произнес Арончик. – Такое у меня предчувствие, что Моти хлопнули. Были причины. – Причины может и были, – пожал плечами Хутиэли, – но, да будет тебе известно, эксперт однозначно утверждает, что Визель умер от обширного инфаркта. Никто его не убивал и убить не мог. Так что твоей информации, в чем бы она ни состояла, грош цена… – Погодите, инспектор, – вмешался Беркович, внимательно слушавший разговор Хутиэли с бродягой, – я слышал об этой истории краем уха на утренней летучке. Дело ведет Горелик? – Нет, Брискин, но тебе от этого не легче, – хмыкнул инспектор. – Смерть Визеля действительно была естественной? – Однозначно. Инфаркт. Случается даже с молодыми людьми, ничего не поделаешь. – Я все же хотел бы послушать, что имеет сказать… э-э… Арончик. – С вашего позволения, мое имя Арон Шикльгрубер, – заявил бродяга, приподнимаясь на стуле. – Теперь ты понимаешь, Борис, почему этого типа все предпочитают звать только по имени? – ехидно спросил инспектор. – М-м… да. Так что вы хотели сказать, господин… э-э… Арон? – Сто шекелей, – потребовал однофамилец главного негодяя планеты. – И ключ от квартиры? – произнес Беркович фразу, которую присутствующие не поняли. – Хватит с тебя пятьдесят. Он достал бумажник и протянул Арончику купюру. – Эй, – воскликнул инспектор, – что ты делаешь? Теперь он тебя достанет своей информацией! Бродяга схватил купюру, рассмотрел на свет, сложил и спрятал в карман, больше похожий на дыру в одежде. – Так вот, – сказал Арончик, глядя Берковичу в глаза и не обращая на Хутиэли никакого внимания, – в тот вечер в гостях у Моти были три его друга: Цахи, Реувен и Барак. Цахи работает в компьютерной фирме, Барак – в каком-то министерстве, а Реувен – химик, причем, я слышал, гениальный. Впрочем, это и полиции известно. А неизвестно полиции, что Барак с Реувеном ненавидят Моти сильнее, чем моя бабушка ненавидела свою свекровь, упокой Господь ее душу. – Почему? – быстро спросил Беркович. – Старая история. Они вместе служили в Гивати. Была какая-то операция в Ливане, Реувен был ранен, Барак бросился его спасать и был ранен тоже. А Моти струсил. Или хуже того. Я слышал о какой-то истории с девушкой… Моти за ней ухаживал, она предпочла Реувена… В общем, Реувен как-то сам говорил, что Моти намеренно не стал их спасать – воспользовался случаем и оставил умирать на поле боя. Негодяй, верно? Я бы на месте Реувена тоже захотел его убить. – Если бы все было так, как ты говоришь, – вмешался инспектор, – в армии провели бы расследование, и Визель пошел бы под суд. – О чем вы говорите? – Арончик даже не повернулся в сторону Хутиэли. – Конечно, расследование провели, но ничего не доказали. Реувен с Бараком не стали ворошить прошлое, а остальные солдаты просто не видели того, что происходило. Конечно, ни Реувен, ни Барак с Моти долгое время не поддерживали отношений. Но потом помирились – Моти сделал им очень выгодные страховки, видно, замаливал свой грех. Они опять начали бывать друг у друга. Говорили, что, мол, все проходит, все забывается. Ничто не забывается, господа! Это я вам говорю! Просто Реувен с Бараком ждали подходящего момента, вот и все. А когда момент настал, они этого негодяя отравили. – Кошмарная история, – пробормотал инспектор. – Я бы тебе поверил, если бы не одно обстоятельство: Визель умер от инфаркта, и тому было трое свидетелей, не считая врачей, поставивших диагноз, и эксперта, производившего вскрытие. Никто Визеля не отравил и отравить не мог. Кстати, для сведения – вся посуда, которой пользовались в тот вечер, была подвергнута анализу. На всякий случай. Никаких следов яда. Так что, Борис, ты зря потратил пятьдесят шекелей.