— Гиршман сказал по телефону адвокату, что завещание не длинное. — Понятно, — пробормотал Беркович и надолго задумался. — Только не говори мне, что на вилле есть тайные сейфы или секретные ниши в стенах, — предупредил Хутиэли. — Все это проверено. Обычный дом, никаких секретов. Беркович кивнул и сложил руки на груди. Минут через двадцать он тяжело вздохнул и сказал виноватым голосом: — Нет, ничего в голову не приходит. Если только Гиршман не сжег завещание… — Проверили, — буркнул Хутиэли. — Пепла не обнаружили. — Тогда не знаю, — сдался старший сержант. — Послушайте, инспектор, если в моем кабинете все равно ремонт, а здесь я как бы уже на птичьих правах, то может, я съезжу на виллу? — Поезжай, — согласился Хутиэли. — Хотя думаю, что это пустой номер. Вилла художника Абрама Гиршмана стояла в конце улицы, за которой до берега моря тянулась аллея, засаженная чахлым кустарником. В холле Берковича встретила дородная дама лет пятидесяти, представившаяся сестрой художника Бертой. По-видимому, она считала себя главной претенденткой на наследство, поскольку держала себя с уверенностью хозяйки дома и не отставала от Берковича ни на шаг, пока он медленно, внимательно глядя по сторонам, обходил салон, две спальни, кухню, ванную и другие служебные помещения. Картины Гиршмана, висевшие в салоне и одной из спален, старшего сержанта не вдохновили. Пожалуй, он и сам вслед за Хутиэли сказал бы «мазня», но, в отличие от инспектора, Беркович понимал, какая работа мысли была вложена в каждый мазок, выглядевший цветовым пятном. Если за подобные картины люди платили тысячи долларов, значит, полотна того стоили. Вернувшись в салон, Беркович спросил у Берты: — А где же мастерская? Где ваш брат работал? — Здесь — никогда, — покачала она головой. — Мастерская у Абрама в Тель-Авиве. Он любил шум улицы, звуки города его вдохновляли. Беркович присел на край огромного кожаного кресла и задумался. Он не увидел ничего, что могло бы пройти мимо внимания эксперта Хана. Какая-то бумага лежала на видном месте на круглом столе у окна, но даже издалека было видно, что это присланный по почте счет. — Вам нравятся картины брата? — спросил Беркович, чтобы прервать затянувшееся молчание. — Нет, — отрезала Берта. — Правда, после первого инсульта Абрам стал рисовать лучше. Я хочу сказать — реалистичнее. Он даже мой портрет сделал, очень натурально. Но эти картины — в мастерской. А то, что видите — старье, работы двадцатилетней давности, Абрам тогда увлекался абстракциями. — Когда я вступлю в права наследства, — добавила она твердо, — то сниму эти картины и сложу в кладовой. Они меня раздражают. Берковича они тоже раздражали, хотя он и не мог сам себе объяснить причину. Нормальные абстракции, линии и пятна, что-то они наверняка символизировали в свое время, сейчас вряд ли поймешь, и спросить уже не у кого. — Скажите, Берта, — сказал Беркович, — а кто отправлял письма, которые писал брат? — Гита отправляла. Но в последние дни Абрам никому не писал, отправить завещание по почте он не мог, меня полицейские уже об этом спрашивали. — Не сомневаюсь, — пробормотал Беркович. Эксперт Хан был человеком дотошным и наверняка не упустил ни одной возможности. — Я пойду, извините, — сказал старший сержант, вставая. — А зачем вы, собственно, приходили? — настороженно спросила Берта. — Думал, что-то придет в голову, — пожал плечами Беркович. — Всего хорошего. По дороге к двери он остановился у одной из картин, в центре которой были три пятна — красное, желтое и синее — а фоном служила мешанина размазанных по холсту цветных полос. По мнению Берковича, это можно было назвать «Сон сумасшедшего», но на рамке не было названия и проверить догадку не представлялось возможным. Беркович бросил взгляд на подпись художника и вышел за дверь. На улице тоже была мешанина красок — рекламы, зелень, небо, живой, не абстрактный мир. Подойдя уже к машине, Беркович вспомнил деталь, которая бросилась ему в глаза в салоне и на которую он не обратил внимания. — Черт! — сказал старший сержант и чуть ли не бегом вернулся обратно. — Простите, — бросил он удивленной Берте и начал переходить от картины к картине. Пройдя по второму кругу, Беркович удовлетворенно улыбнулся и, еще раз попрощавшись с ничего не понимавшей женщиной, покинул виллу. — Старые картины, — объяснял он инспектору Хутиэли полчаса спустя, — они там висят много лет, примелькались. Никто, естественно, не стал разглядывать подписи. А стоило! Когда я выходил, то бросил взгляд на картину, висевшую у двери. Она была подписана «Арнольд». Почему Арнольд? Ведь Гиршмана звали Абрамом! Я вернулся и осмотрел все подписи. Во-первых, это свежая краска. Во-вторых, подписи разные и каждая состоит из одного слова. Но если читать подряд, начав с самой дальней от входной двери картины, получится: «Все деньги и недвижимость оставляю брату своему Арнольду». Вот так. — Ловко, — сказал Хутиэли. — Могу себе представить, как станет беситься Берта. — Но ведь это, с позволения сказать, завещание не имеет юридической силы, — пожал плечами Беркович. — Почему же? Если эксперт докажет, что подписи сделал собственноручно Абрам Гиршман, то не имеет никакого значения — на бумаге это написано или на холсте. М-да… Я же говорил, что завещание должно находиться на видном месте! — И вы, как всегда, оказались правы, инспектор! — воскликнул старший сержант. Смерть манекенщицы — Послушай, Боря, — сердито сказала Наташа. — Я уже третий раз прошу тебя купить наконец программку, а ты даже не реагируешь. Беркович перевел взгляд со сцены на жену и сказал кротко: — Извини. Сейчас куплю. Он встал и начал пробираться к выходу. Спектакль, на который они с Наташей давно хотели попасть, ему не нравился. Труппа, приехавшая из Москвы, ставила спектакль по книге Брэдбери «Вино из одуванчиков», и, по мнению Берковича, ничего хуже придумать было невозможно. Романтический герой американского фантаста выглядел развязным пареньком — в Москве конца девяностых ему было место, а вовсе не в Америке тридцатых годов. А Наташе нравилось, да и другие зрители тепло принимали спектакль. В антракте Наташа вспомнила, что перед началом они не успели купить программку, и теперь Борис кружил по фойе в поисках билетера, у которого сохранился хотя бы один экземпляр. Думал он однако не о программке и не о спектакле, а о том, что завтра придется начинать все расследование заново. Манекенщица Илана Капульски была найдена вчера поздно вечером задушенной в своей квартире на улице Буграшов. Девушку обнаружила ее подруга Дана Брик, пришедшая, чтобы пойти с Иланой в кафе. В квартире не было следов борьбы — Илану наверняка задушил кто-то из ее хороших знакомых, которому она позволила себя обнять. Эксперт Хан, выехавший на место преступления вместе со старшим сержантом Берковичем, установил, что смерть наступила два-три часа назад. — Кто, по-вашему, мог это сделать? — спрашивал Беркович заплаканную Дану Брик, и она отвечала одно и то же: — Никто, кроме Офера. Только Офер, и никто другой. Офер Мерон, по словам девушки, был подающим надежды актером, выступавшим третий год на подмостках «Габимы». Как актер Мерон был довольно талантлив, но чрезвычайно не собран, он любил женщин больше, чем профессию, и даже на сцене, похоже, думал больше об очередном свидании, чем о роли, которую играл. — Илана познакомилась с Офером три месяца назад, и у них начался жуткий роман. Илана не пропускала ни одного спектакля, в котором играл Офер, а Офер посещал все демонстрации одежды, в которых выступала Илана. Он стал собраннее, на это все его знакомые обратили внимание, и в театре тоже. Вы представляете, ему даже поручили одну из ролей в «Мамаше Кураж»! Офер просто стал другим человеком. А Илана… — Она тоже любила Офера? — Да, сначала, — вздохнула Дана. — А потом… У нас не было секретов друг от друга. Илана сказала недели три назад: «Он какой-то пресный. Много эмоций, много шума, а внутри холодный и пустой, понимаешь? Замуж я за него не пойду». — Офер предлагал вашей подруге выйти за него замуж? — Вы представляете? Никто бы не подумал, что он способен на такое! Наверное, действительно влюбился по уши. — Понятно, — кивнул Беркович. — Он сделал Илане предложение, она отказала… — Именно так и было! Она отказала, и Офер сошел с ума. — Что вы имеете в виду? — насторожился Беркович. — Да просто взбесился! Приходил к Илане каждый вечер, если не было спектакля, бился в истерике, умолял, говорил, что покончит с собой… Ну, вы понимаете, Офер — актер, страсти он умел изображать, даже если не испытывал их на самом деле. Илана была уверена, что уж с собой-то он наверняка не покончит. Когда она отказала ему в очередной раз, Офер ее ударил и сказал, что убьет ее, если она за него не выйдет, — закончила Дана трагическим шепотом. — И вот… — Может, у вашей подруги были и другие поклонники, готовые на все? — недоверчиво спросил Беркович. — Видите ли, обычно люди, при всех грозящие убить кого-нибудь, никогда не приводят свои угрозы в исполнение. — Не было у Иланы никого! — воскликнула Дана. Отпустив девушку домой — время было уже очень позднее, давно миновала полночь, — Беркович отправился в театр, но здесь был только дежурный, от которого в этот поздний час было мало толку: единственное, что он знал — представление «Мамаши Кураж» прошло вечером как обычно, Мерон должен был играть, но играл ли на самом деле, дежурный сказать не мог. Пришлось поднять с постели режиссера спектакля Одеда Регева. Тот долго не мог понять по телефону, чего хочет старший сержант во втором часу ночи, а потом наконец вынырнул из болота сна и пробормотал, зевая в трубку: — Играл, да… В одиннадцать закончили, и Мерон уехал с друзьями в ресторан «Опера», они там часто сидят до закрытия. — А когда начался спектакль? — спросил Беркович. — В половине девятого, как обычно. — Мерон был занят в первом акте? — И в первом, и во втором. — Вы твердо в этом уверены? — спросил Беркович и только после этого понял, что сморозил глупость. — Послушайте, старший сержант, — раздраженно произнес режиссер. — Я сегодня не пил, и хотя на дворе второй час ночи, еще вполне соображаю. — Извините, — вздохнул Беркович. — Я просто хочу быть уверенным в том, что у Мерона есть алиби на время с половины девятого до одиннадцати. — С половины восьмого до половины двенадцатого, — поправил Регев. — Он ведь должен был прийти раньше, а после спектакля переодеться. Илана Капульски была убита между восемью и десятью часами, и у Берковича не было оснований сомневаться в оценке времени, сделанной экспертом Ханом. Алиби у Мерона оказалось прочным, как сталь… Беркович нашел наконец билетера, у которого сохранился экземпляр программки, и вернулся к Наташе, обозревавшей в бинокль боковые ложи. Взяв у мужа книжечку, Наташа углубилась в ее изучение, но минуту спустя сказала: