* * * Анне и Марио – невероятным рассказчикам, читателям, кулинарам, водителям, стилистам, дизайнерам, психологам, учителям, комикам, друзьям. Бабушке и дедушке. Родителям. Вы столько сделали, и сделали на все сто. Прошу, расскажите об этом детям, живущим внутри вас. Семьдесят метров 1. Темнота Все дети боятся темноты. Темнота – это комната, где нет ни окон, ни дверей, где живут чудовища, готовые схватить тебя и сожрать. Я же боюсь другой темноты – той, что кроется в моих глазах. И я не выдумываю. Если бы я выдумывала, то мама не покупала бы мне песочные персики с ликером и кремом и не разрешала бы есть их до ужина. Если бы все было как всегда, папа бы не запирался в туалете, как бывает, когда ему звонит хозяйка квартиры; а если она позвонила – значит жди плохих новостей. – Не надо, я сама, – говорит мама и встает у раковины мыть посуду. – Иди поиграй в своей комнате и ни о чем не думай. Я какое-то время стою у двери в кухню и надеюсь, что она повернется ко мне. Мысленно я прошу ее посмотреть на меня, но проверенный прием не работает. Тогда я иду к себе в комнату и обнимаю Оттимо Туркарета, моего любимого коричневого кота с рыжими пятнами и с узелком на кончике хвоста. Он не сопротивляется, когда с ним возятся на ковре или гоняются за ним со щеткой. «Ведь он кот, – говорит папа, – а все коты – манипуляторы». Наверное, это значит, что Оттимо Туркарет любит внимание. Мне же важно, чтобы он был рядом, когда мне плохо и хочется прижать к себе что-то теплое и мягкое. Вот как сейчас. Я чувствую: что-то не так. И хотя я только в четвертом классе, я уже все понимаю. Девушка моего двоюродного брата говорит, что у меня есть третий глаз. Она индианка, и у нее нарисована точка на лбу. Мне приятно, что она так думает, но, вообще-то, мне бы хватило и двух глаз, лишь бы они хорошо видели. Иногда, как вот сейчас, мне хочется плакать. Когда на глаза наворачиваются слезы, у меня запотевают очки. Я снимаю очки: без них хотя бы пятно на носу немного пройдет, а стекла пока высохнут. Очки у меня с первого класса. Желтые со стразами мне купили в декабре прошлого года, они мне нравятся. Я надеваю их перед зеркалом. Без очков для меня все как в тумане, как в дyше, когда ничего не видно из-за пара. Но этот туман называется «Штаргардт» – так его, по крайней мере, называют мои родители, которым все объяснили в больнице. У папы в телефоне написано, что Штаргардт – это немецкий врач, который жил сто лет назад. Он открыл то, что сейчас происходит с моими глазами. Еще он понял, что те, у кого перед глазами туман, видят потом черные пятна вместо людей и вещей; эти пятна становятся с каждым днем все больше и больше, и человек, который видит пятна, должен подходить все ближе к предмету, чтобы его разглядеть. В Интернете пишут, что эта болезнь поражает примерно одного человека из десяти тысяч. Мама верит, что этих людей выбрал Господь и что эти люди особенные, но я совсем не хочу входить в число избранных. Не думаю, что мне так уж повезло. 2. То, что для меня важнее всего (и чего я больше не смогу делать в темноте) Сейчас я вижу себя в зеркале с трех шагов. Но расстояние сокращается. В прошлом году шагов было пять. Я сижу перед зеркалом, глажу Оттимо Туркарета по голове и причесываюсь сама. В последнее время маме нравится делать мне косички, и она недовольна, когда я стаскиваю резинки. Косички ей так нравятся, что она оставляет их даже на ночь. Папа заглядывает в мою комнату и говорит, что пора чистить зубы и надевать пижаму. Я киваю, но все равно надолго зависаю у окна, прежде чем отправиться в ванную. Из моего окна виден большой кусок темного неба. Мне нравится сидеть и смотреть на него осенними вечерами, такими, как сегодня, когда еще не холодно и видны Луна и блестящая Полярная звезда. Мама говорит, что Луна – это фонарь Христа, а Полярная звезда – огонек его спички. Но мне важно просто убедиться, что обе на своих местах, что все как всегда. Перед сном папа читает мне сказку. Сейчас мы уже на середине «Робин Гуда», теперь мне часто снится лес и стрельба из лука. Потом заходит мама, поправляет подушку и желает мне спокойной ночи. От нее пахнет мятными леденцами. Но сегодня папа и мама вместе уселись на край моей кровати: папа – с одной стороны, а мама – с другой. Они сказали, что я стала видеть немного хуже и поэтому они решили, что на следующей неделе мы пойдем на специальную консультацию. Мне не нравится пропускать школу, а то потом я не знаю, за сколько лет, например, построили египетские пирамиды и правда ли, что Кьяра и Джанлука из четвертого «Б» снова вместе. Но родителям я ничего не говорю. Жду, когда они погасят свет и закроют дверь, а потом включаю лампу на тумбочке и провожу пальцем по корешкам книг, которые стоят на полке у меня над кроватью. В углу полки спрятана тетрадь с загнутыми листами. Я беру ее и кладу на подушку. На обложке тетради я написала: «СПИСОК МАФАЛЬДЫ». Это моя секретная тетрадка. На первой странице дата: 14 сентября Прошло три года и одиннадцать дней. Ниже сам список: То, что для меня важнее всего (и чего я уже не смогу делать в темноте). Список пока небольшой – каких-то три страницы. На первой записано: Считать звезды. Управлять подводной лодкой. Светить из окна фонариком, желая спокойной ночи. Ну вот. Очки снова запотели. Бабушка жила в доме напротив. Теперь там живет противная парочка; ни он, ни она никогда со мной не здороваются. И еще они поменяли занавески. У бабушки висели кружевные, красивые. У бабушки были такие же кудрявые волосы, как у папы и у меня, только совсем белые. Перед тем как лечь спать, она всегда светила мне фонариком. Мигнуть один раз значило «выгляни в окно», два – «доброй ночи», три – «и тебе». Но это было давно, когда я еще могла видеть себя в зеркале с девяти шагов. Вторую страницу я никому не показываю, даже Оттимо Туркарету, потому что она очень, очень секретная. На третьей странице написано: Играть с мальчиками в футбол. Ходить по бордюру и думать, что если упадешь – утонешь в лаве и тебя съедят крокодилы. Попадать бумажными шариками в урну. Залезать на черешню в школьном дворе. Я лазила на эту черешню раз сто, еще в начальной школе. Это моя черешня. Никто из школы не может забраться выше меня. В детстве я обнимала ее ствол и гладила кору. Черешня – мой друг. На ней я нашла своего Оттимо Туркарета. Он был такой же серо-рыжий, как сейчас, но испуганный и ужасно грязный. Такой маленький, что поместился в карман моего фартука, и только когда я вытащила его из кармана и опустила на стол, родители поняли, что я принесла котенка. Тогда его еще не звали Оттимо Туркарет, у него вообще не было имени, но скоро он привык к нам и стал ходить за мной по пятам, даже в школу провожает каждый день. Однажды папа подарил мне свою любимую книжку – «Барон на дереве» – и мы стали ее читать. Так я познакомилась с Козимо, мальчиком немного старше меня, который жил в те времена, когда все носили парики. Его заставляли делать скучнейшие упражнения и есть жутко невкусную еду. Я познакомилась с таксой, у которой было два имени, и тогда мы решили: наш котенок – прямо вылитый Оттимо Туркарет. Правда, у него всего одна хозяйка, то есть я. А таксу из книжки про Козимо звали то Оттимо Массимо, то Туркарет, в зависимости от того, с кем он был – с Козимо или с Виолой. Мне очень нравится Козимо. Особенно то, что он решил жить на дереве и больше с него не слезать – только так он мог быть свободным. Но я не такая храбрая. Однажды я попробовала построить домик из туалетной бумаги в ветвях черешни, но пошел дождь, и бумага размокла. Мне ужасно нравилось залезать наверх с журналом и читать комиксы, усевшись прямо на ветке. Тогда я еще хорошо видела. С первого класса я каждый год хожу к врачу, и мне проверяют зрение и капают капли. От них сильно щиплет глаза. Доктора называют это «стандартной процедурой». Так что «особенные процедуры», про которые говорила мама, наверное, не такие. Огонек, который живет в моих глазах, скоро погаснет. Он гаснет все быстрей и быстрей. Врач-окулист, к которой мы с мамой ходили, все мне рассказала. Она не делала никаких открытий и никогда не была в Германии, зато у нее всегда есть для меня красивый карандаш с цветным ластиком. Она рассказала, что обычно огонек гаснет, когда человек стареет, но с некоторыми это случается раньше. Мой огонек погаснет очень скоро, я даже не успею вырасти. И я останусь в полной темноте. Так она сказала. Но мне не хочется об этом думать – я хочу, чтобы мне приснились дремучие леса и стрелы, как у Робин Гуда. Я закрываю тетрадку и выключаю свет. Козимо, ты мне поможешь? Ты же все можешь, и ты такой добрый! Ты читал книжки разбойнику, хотя он много чего натворил; ты читал ему, пока тот сидел за решеткой и пока его не казнили. А как же я? Кто будет читать мне? Кто будет читать мне сказки, когда мой огонек погаснет, а мама и папа уйдут на работу? Ты ведь любишь деревья так же, как я, и, если ты мне не поможешь, я больше не буду с тобой разговаривать. Даже думать о тебе не буду. Ты должен мне помочь – пожалуйста, придумай что-нибудь! Можешь даже не говорить мне что. А то я представлю, что ветки твоего дерева сломались и ты упал в лаву, полную крокодилов. Или на землю (что даже хуже: ведь ты решил, что больше никогда не спустишься с дерева). Эстелла говорит, что мы сами должны справляться с трудностями, что для этого помощники не нужны. Но для меня все наоборот. Козимо, обещай, что ты мне поможешь! 3. Играть в амазонку Мысль о списке мне подсказала Эстелла три года и одиннадцать месяцев назад. Тогда она как раз приехала из Румынии и стала работать в нашей школе. Работа охранницы заключается в том, чтобы стоять и следить за тем, кто приходит и выходит из школы. Я сидела на черешне, когда прозвенел звонок, и я поняла, что не могу спуститься. – Ты умеешь спуститься?