– Лягушка на сковородке – это термин из арсенала психоаналитиков, – сказала она. – Если бросить лягушку на шипящую, горячую сковородку, то что она будет делать? – Выпрыгнет? – предположила Клара. – Выпрыгнет. Но если посадить лягушку на холодную сковородку и поднимать температуру медленно, то что будет тогда? Клара задумалась: – Выпрыгнет, когда станет горячо. Мирна отрицательно покачала головой: – Нет. – Она сняла ноги с пуфика, подалась вперед и вперилась в Клару пронизывающим взглядом. – Лягушка просто будет сидеть там. Сковородка разогревается все сильнее, но лягушка остается неподвижной. Она приспосабливается и приспосабливается. И никогда не выпрыгнет из сковородки. – Никогда? – тихим голосом спросила Клара. – Никогда. Будет сидеть там, пока не умрет. Клара сделала протяжный, неторопливый, глубокий вдох, потом выдохнула. – Я видела это на примере моих клиентов, которых унижали физически или эмоционально. Отношения между людьми никогда не начинаются с удара кулаком в лицо или оскорбления. Иначе они на этом и закончились бы. Все начинается с нежностей. С доброты. Тебя тянет к другому человеку. Ты ему доверяешь. Он тебе нужен. А потом он понемногу начинает изменяться. Мало-помалу сковорода становится все горячее. А в конце ты оказываешься в ловушке. – Но Лилиан не была ни любовником, ни мужем. Только другом. – Друзья бывают жестокими. Дружба может трансформироваться, становиться своей противоположностью, – сказала Мирна. – Она питалась твоей благодарностью. Твоим чувством незащищенности. Но ты сделала что-то такое, чего она никак не ожидала. Клара ждала. – Ты защитила себя. Свое искусство. Ты ушла. И за это она тебя возненавидела. – Но зачем она приехала сюда? – спросила Клара. – Я ее почти двадцать лет не видела. Зачем ей возвращаться? Чего она хотела? Мирна отрицательно покачала головой. Она не высказала появившихся у нее подозрений, – что у возвращения Лилиан могла быть только одна причина. Погубить праздник Клары. И ей это удалось. Вот только почти наверняка не тем способом, который планировала сама Лилиан. А это, в свою очередь, наводило на другой вопрос: кто спланировал то, чего не могла предвидеть Лилиан? – Ты позволишь мне сказать кое-что? – спросила Мирна. Клара поморщилась: – Ненавижу, когда это спрашивают. Это означает, что последует что-нибудь ужасное. Что? – Надежда поселяется среди современных мастеров. – Я ошиблась, – сказала Клара с недоумением и облегчением. – Это обычная чепуха. Что, новая игра? Могу я тоже попробовать? Обойное кресло нередко бодается. Или… – Клара подозрительно посмотрела на Мирну, – ты что, опять курила свой кафтан? Я знаю, что марихуана на самом деле не наркотик, но все же сомневаюсь. – Искусство Клары Морроу снова делает радость современной. – А, понятно, мы играем в околесицу, – сказала Клара. – Это все равно что говорить с Рут, только у нас ругательств поменьше. Мирна улыбнулась: – Ты знаешь, что я сейчас цитировала? – Так это были цитаты? Мирна кивнула и посмотрела на влажную, пахнущую пивом кипу газет. Клара проследила за ее взглядом и широко раскрыла глаза. Мирна встала, пошла наверх и вернулась с собственными экземплярами газет. Сухими и чистыми. Клара потянулась было к ним, но ее руки слишком сильно дрожали, и Мирне пришлось самой отыскивать колонки с рецензиями. Портрет Рут в образе Девы Марии смотрел на них с первой страницы раздела «Нью-Йорк таймс», посвященного искусству. Над ним было одно-единственное слово: «Воскрешение». А заголовок под фотографией картины гласил: «Надежда поселяется среди современных мастеров». Мирна отложила эту газету и раскрыла лондонскую «Таймс» в нужном месте. На первой странице раздела была фотография маоистского бухгалтера на вернисаже Клары. А под ней подпись: «Клара Морроу снова делает радость современной». – Клара, они просто в восторге, – сказала Мирна с такой широкой улыбкой, что ей стало больно. Газеты выпали из рук Клары, и она посмотрела на подругу. На ту, которая шептала в тишине. Клара встала. «Воскрешение, – подумала она. – Воскрешение». И она обняла Мирну. Питер Морроу сидел у себя в мастерской. Прятался от звонков телефона. Дзинь. Дзинь. Дзинь. Он вернулся домой после ланча, надеясь найти здесь тишину и покой. Клара забрала газеты и ушла – наверное, хотела прочитать их наедине. Так что он понятия не имел, что написали критики. Но как только он вошел в дом, принялся звонить телефон. И не умолкал. Все хотели поздравить Клару. Звонили кураторы из музея, в восторге от рецензий и последовавшего благодаря этому ажиотажа на выставке. Звонила Ванесса Дестин Браун из «Тейт модерн» в Лондоне, благодарила за вечеринку, поздравляла Клару и спрашивала, не могли бы они встретиться и обсудить выставку. Для Клары. В конце концов Питер перестал отвечать на звонки и просто встал в дверях ее мастерской. Оттуда он видел несколько кукол из тех времен, когда она думала сделать целую серию таких. «Наверное, они слишком политизированные», – сказала тогда Клара. «Наверное», – ответил ей Питер, но «политизированные» было вовсе не тем словом, которое приходило ему в голову. Он видел сваленные в углу «Воинственные матки». Она забросила их после очередной провальной выставки. «Наверное, я слишком опережаю время», – сказала тогда Клара. «Наверное», – ответил Питер, хотя у него на уме были совсем другие слова, вовсе не «опережаю время». А когда она начала работать над «Тремя грациями» и три пожилые подруги даже позировали ей, он сочувствовал этим женщинам. Клара проявляла себя эгоисткой, ожидая, что три старые женщины будут позировать ей ради какой-то картины, которая никогда не увидит дневного света. Но женщины не возражали. Им это нравилось, если судить по смеху, который время от времени не давал ему сосредоточиться. А теперь эта картина висела в Музее современного искусства. Тогда как его педантичные картины висели, вероятно, у кого-нибудь на лестнице или, если Питеру повезло, над камином. И видели их десяток-другой людей в год. А внимания обращали не больше, чем на обои или на занавески. Внутреннее украшение для богатого дома. Ну как могли Кларины портреты ничем не примечательных женщин оказаться шедеврами? Питер повернулся спиной к мастерской Клары, но прежде увидел, как лучи полуденного солнца коснулись громадной ноги из стеклопластика, марширующей по ее мастерской. «Наверное, слишком уж мудрено», – сказала тогда Клара. «Наверное», – пробормотал Питер. Он закрыл дверь и вернулся в свою мастерскую, но телефон продолжал трезвонить в его ушах. Старший инспектор Гамаш сидел в просторной общей комнате гостиницы Габри. Стены были выкрашены в кремовый свет, мебель была выбрана Габри из антикварных находок Оливье. Но тяжелой викторианской мебели он предпочитал комфорт. По обе стороны камина стояли большие диваны и кресла, создававшие здесь пространство для разговоров. Если гостиница со спа-салоном Доминик на вершине холма сверкала и сияла, как чудесный драгоценный камень, то гостиница Габри мирно, весело и бедновато приютилась в долине. Словно дом бабушки, если принять за бабушку толстяка-гея. Габри и Оливье, предоставив полицейским помещение гостиницы для разговора с постояльцами, отправились в бистро обслуживать клиентов. Разговору с постояльцами предшествовал другой нелегкий разговор, начавшийся, когда они еще не переступили порога гостиницы. У крыльца Бовуар осторожно отвел Гамаша в сторону: – Я думаю, вы должны кое-что знать. Арман Гамаш изумленно посмотрел на Бовуара: – Что ты натворил? – Вы это о чем? – Ты говоришь точно как Даниель, когда он был мальчишкой и попадал в какую-нибудь переделку. – Я обрюхатил Пегги Сью[36] во время танца, – выпалил Бовуар. Какое-то мгновение Гамаш выглядел ошеломленным, потом улыбнулся: – Ну а если серьезно?