– Франсуа Маруа. У Клары округлились глаза, и она обвела взглядом зал. Почему народ не осаждает знаменитого торговца произведениями искусства? Почему с месье Маруа говорит только Арман Гамаш, который даже и не художник? Если у этих вернисажей и была какая-то цель, то никак не воздать должное художнику, а скорее завязать полезные знакомства. И в этом смысле более полезного человека, чем Франсуа Маруа, трудно было себе представить. Но тут Клара поняла, что многие в этом зале даже не знают, кто он такой. – Как вам, наверное, известно, он почти никогда не приходит на выставки, но я дала ему каталог, и он сказал, что ваши работы просто потрясающие. – Правда? Даже с учетом того, что среди людей искусства слово «потрясающий» имело гораздо меньшую цену, чем среди людей нормальных, это все равно можно было считать комплиментом. – Франсуа знаком со всеми, у кого есть вкус и деньги, – сказала куратор. – Это большая удача. Если ему понравятся ваши работы, то успех вам обеспечен. – Куратор пригляделась внимательнее. – Я не знаю человека, с которым он разговаривает. Видимо, какой-то профессор, знаток истории искусства. Прежде чем Клара успела сказать, что этот человек никакой не профессор, Маруа повернулся от портрета к Арману Гамашу. На его лице застыло изумленное выражение. Что он такое увидел и что это значит? – А вон там, – сказала куратор, показывая в другую сторону, – Андре Кастонге. Еще одна важная персона. Взгляд Клары остановился на фигуре, хорошо известной в квебекском мире искусства. Если Франсуа Маруа был замкнут и нелюдим, то Андре Кастонге был всегда и везде, серый кардинал квебекского искусства. Месье Кастонге, чуть моложе Маруа, чуть выше, чуть тяжелее, был окружен кольцом людей. Внутренний кружок составляли критики различных влиятельных газет. Дальше стояли менее известные галеристы и критики. А в наружной части кольца толклись художники. Они были планетами, а Андре Кастонге – солнцем. – Позвольте я вас представлю. – Потрясающе, – сказала Клара. Мысленно она преобразовала это слово в другое, отвечающее тому смыслу, какой она в него вкладывала. Merde. – Неужели это возможно? – спросил Франсуа Маруа, вглядываясь в лицо Гамаша. Гамаш посмотрел на старика и, слегка улыбнувшись, кивнул. Маруа снова посмотрел на портрет. Гул в зале с прибытием новых гостей стал почти оглушающим. Но Франсуа Маруа не мог оторвать глаз от одного лица – разочарованной старой женщины на холсте. Лица, исполненного осуждения и отчаяния. – Ведь это святая Мария, верно? – почти шепотом спросил Маруа. Старший инспектор не был уверен, что этот вопрос обращен к нему, а потому не ответил. Маруа увидел то, что было доступно лишь избранным. На портрете Клары была изображена не просто сердитая старуха. Художница и в самом деле имела в виду Деву Марию. Состарившуюся. Забытую миром, который устал от чудес, начал относиться к ним настороженно. Миром, который был слишком занят, чтобы замечать, что камень откатился назад. К новым чудесам. Это была Мария в последние годы жизни. Оставленная всеми, одинокая. Она сердито смотрела в зал, наполненный веселыми людьми, попивающими вино. И проходящими мимо нее. Кроме Франсуа Маруа, который оторвал взгляд от картины и снова посмотрел на Гамаша. – Что сделала Клара? – тихо спросил он. Гамаш немного помолчал, собираясь с мыслями, чтобы ответить на вопрос. – Привет, слабоумный. – Рут Зардо всунула сухую руку в ладонь Бовуара. – Рассказывай, как у тебя дела. Это был приказ. Мало у кого хватало духу игнорировать Рут. Но с другой стороны, мало кого Рут спрашивала о его делах. – Прекрасно. – Вранье, – отрезала старая поэтесса. – Дерьмовенько выглядишь. Отощал. Побледнел. Сморщился. – Это в точности ваш портрет, старая пьяница. Рут Зардо захихикала: – Верно. Ты похож на озлобленную старуху. И это не комплимент, как может показаться. Бовуар улыбнулся. Вообще-то, он с нетерпением ждал встречи с Рут. Он взглянул на эту высокую худую старуху, опирающуюся на палку. Волосы у Рут были седые, редкие и коротко подстриженные, отчего возникало впечатление голого черепа. Это казалось Бовуару символическим. Ничто рождавшееся в голове Рут не оставалось невыраженным, утаенным. Только сердце ее было закрыто. Но оно проявлялось в ее стихах. Каким-то образом – ум Бовуара не мог постичь каким – Рут Зардо за ее стихи получила премию генерал-губернатора. Ни одного из ее стихотворений он не понимал. К счастью, понять Рут как человека было гораздо легче. – Ты почему здесь? – спросила она, сверля его взглядом. – А вы? Только не говорите, что приехали сюда из Трех Сосен, чтобы поддержать Клару. Рут посмотрела на него как на сумасшедшего: – Конечно не для этого. Я здесь по той же причине, по какой и все остальные. Бесплатная еда и выпивка. Но я уже свою норму выполнила. Ты поедешь потом на вечеринку в Три Сосны? – Нас пригласили, но я, скорее всего, не поеду. Рут кивнула: – Хорошо. Мне больше достанется. Я слышала, ты развелся. Наверно, она тебе изменяла. Это вполне можно понять. – Ведьма, – пробормотал Бовуар. – Тупица, – откликнулась Рут. Бовуар перевел взгляд куда-то в сторону, и Рут проследила за ним. Бовуар смотрел на молодую женщину в другом конце зала. – Ты можешь найти кого-нибудь получше, чем она, – сказала Рут и почувствовала, как напряглась рука, которую она держала. Ее собеседник молчал. Она устремила на него проницательный взгляд и снова посмотрела на женщину, на которую уставился Бовуар. Лет двадцати пяти с небольшим, не толстая, но и не худая. Не хорошенькая, но и не уродина. Не высокая, но и не коротышка. Она казалась совершенно средненькой, совершенно непримечательной. Кроме одного. Эта молодая женщина излучала благополучие. На глазах у Рут к той группе подошла женщина постарше, обняла молодую за талию, поцеловала. Рейн-Мари Гамаш. Рут встречалась с ней несколько раз. Умудренная жизнью старая поэтесса посмотрела на Бовуара с повышенным интересом. Питер Морроу разговаривал с несколькими галеристами. Это были второстепенные фигуры в мире искусства, но и с ними не мешало поддерживать хорошие отношения. Питер знал, что здесь Андре Кастонге, владелец галереи, и очень хотел поговорить с ним. Еще он заметил критиков из «Нью-Йорк таймс» и «Фигаро». Он скользнул взглядом по залу и увидел, что фотограф снимает Клару. Она на мгновение отвернулась, поймала его взгляд, пожала плечами. Он приветственно поднял бокал и улыбнулся. Может быть, ему стоит подойти к Кастонге и представиться? Но вокруг галериста собралась толпа, а Питер не хотел выставлять себя в глупом свете. Лучше держаться в стороне, словно ему ни к чему Андре Кастонге. Питер снова перевел взгляд на владельца маленькой галереи, который говорил, что был бы рад устроить выставку работ Питера, но у него уже все расписано. Краем глаза он увидел, как расступилось кольцо вокруг Кастонге, чтобы пропустить Клару. – Вы спрашиваете, что я чувствую, когда смотрю на эту картину, – сказал Арман Гамаш. Они вдвоем смотрели на портрет. – Я чувствую себя успокоенным. Утешенным. Франсуа Маруа удивленно посмотрел на него: – Утешенным? Но почему? Может быть, вы радуетесь тому, что сами не озлоблены? Может быть, ее безмерный гнев делает ваше собственное чувство более приемлемым? Кстати, как мадам Морроу назвала эту картину? Маруа снял очки и наклонился к бирке, прикрепленной к стене. Потом он отступил назад, с лицом еще более озадаченным, чем прежде. – Она называется «Тихая жизнь». Интересно почему? Маруа снова принялся разглядывать портрет, а Гамаш увидел, что Оливье идет по залу, глядя на него. Старший инспектор приветственно улыбнулся и не был удивлен, когда Оливье отвел взгляд в сторону.