– Это точно подмечено. А еще я не летаю. Есть много чего я «не». – И есть много чего ты есть, – рассмеялась Мирна. – Ты что, мне грубишь? – спросила Клара. Мирна помедлила, разглядывая Клару, которая почти каждый день приходила в магазин Мирны, чтобы выпить чашечку чая и поболтать. Или же Мирна приходила на обед к Питеру и Кларе. Но этот день был не похож на другие. Ни один другой день в прошлой жизни Клары не был похож на сегодняшний, и, возможно, в ее будущей жизни тоже не случится такого дня. Мирна знала всё про страхи Клары, про ее неудачи, ее разочарования. А Клара все знала про Мирну. И каждая из них знала, о чем мечтает другая. – Я понимаю, тебе нелегко, – сказала Мирна. Она стояла перед Кларой, загораживая своей мощной фигурой весь зал, отчего то, что прежде казалось Кларе огромной толпой, превратилось вдруг в маленькое собрание. Тело Мирны представляло собой почти идеальной формы зеленый шар, блокирующий свет и звук. Они снова оказались в своем маленьком дружеском мире. – Я хотела, чтобы все было идеально, – прошептала Клара, надеясь, что сумеет сдержать слезы. Если другие маленькие девочки мечтали о дне свадьбы, то Клара мечтала о персональной выставке. В музее. В этом самом. Но она представляла себе все немного иначе. – А кто это решает? Что могло бы сделать все идеальным? Клара задумалась на секунду: – Если бы мне не было так жутко. – Да что такого ужасного может случиться? – тихо спросила Мирна. – Они могут не принять мое искусство, решить, что у меня нет таланта, что я нелепая, смешная. Что эта выставка – страшная ошибка. Выставка потерпит неудачу, а я стану посмешищем. – Вот уж точно, – улыбнулась Мирна. – Все это можно пережить. И что ты будешь делать после? Клара снова задумалась: – Сяду в машину с Питером и поеду домой в Три Сосны. – И?.. – И мы с ним зададим сегодня вечеринку для друзей. – И?.. – И завтра утром я встану… Голос Клары смолк, когда она представила себе мир после апокалипсиса. Она проснется завтра утром и продолжит вести тихую жизнь в их деревеньке. Она вернется к прежнему: будет выгуливать собаку, выпивать на террасе, пить кофе с молоком и есть круассаны в бистро перед камином. Продолжится жизнь с обедами в тесном кругу друзей. С посиделками в саду. С чтением, размышлениями. Работой в мастерской. Что бы ни случилось в этом зале, ее жизнь не изменится. – По крайней мере, я не на костре, – сказала она и ухмыльнулась. Мирна взяла Клару за руки: – Большинство людей пошли бы на убийство ради такого дня. Не дай ему пройти, не получив удовольствия. Клара, твои работы – настоящие шедевры. Клара сжала руку подруги. Все те годы, месяцы, тихие дни, когда никто не замечал и знать не хотел, что делает Клара в своей мастерской, Мирна была рядом. И Мирна шептала в этой тишине: «Твои работы – шедевры». И Клара отваживалась ей верить. Отваживалась продолжать. Ее поддерживали старые мечты и этот тихий одобрительный голос. Мирна отступила на шаг, и Клара увидела этот зал по-новому. Он был заполнен людьми, а не угрозами. Люди получали удовольствие, развлекались. Они пришли отпраздновать первую персональную выставку Клары в Музее современного искусства. – Merde! – проорал человек в ухо женщине, стараясь перекричать гул других голосов в зале. – Все это чистое дерьмо. Ты можешь поверить, что Клара Морроу получила персональную выставку? Женщина покачала головой и поморщилась. На ней была широкая юбка и обтягивающая футболка, шарфы на шее и на плечах, в ушах сережки размером с колесо, а на всех пальцах сверкали кольца. В другом месте и в другое время ее сочли бы цыганкой. Но здесь ее принимали за того, кем она и была, – художницей средней руки. Ее муж, тоже художник, облаченный в вельветовые брюки и поношенный пиджак, с щегольским шарфом на шее, отвернулся от картины: – Ужасно. – Бедняжка Клара, – согласилась его жена. – Критики ее растерзают. Жан Ги Бовуар, стоявший рядом с художниками спиной к картине, повернулся и взглянул на нее. На стене среди скопления портретов висело самое большое полотно. Три женщины, все очень старые, стояли тесной группкой и смеялись. Они смотрели друг на друга, прикасались друг к другу, держали друг друга за руки, их головы соприкасались висками. Что бы ни было причиной их смеха, они делили его между собой. Как они поделили бы и любое несчастье. Что бы ни случилось, они естественно разделили бы это между собой. Эта картина говорила о чем-то большем, чем радость, даже большем, чем любовь, – она говорила о близости. Жан Ги быстро повернулся к ней спиной. Он не мог смотреть на это полотно. Он принялся обшаривать зал взглядом, пока снова не нашел ее. – Ты посмотри на них, – сказал человек с шарфом, разглядывая картину. – Не очень привлекательные существа. Анни Гамаш находилась по другую сторону переполненной галереи, рядом с мужем Дэвидом. Они слушали какого-то старика. Взгляд у Дэвида был рассеянный, незаинтересованный. А у Анни сверкали глаза. Очарованная, она впитывала все, что видела и слышала. Бовуар ощутил укол ревности – он хотел, чтобы таким же вот взглядом она смотрела на него. «На меня, – отдал он ей телепатический приказ. – Смотри на меня». – Да еще и смеются, – не унимался человек с шарфом, неодобрительно глядя на портрет трех старушек. – Тут нет никаких полутонов. С таким же успехом она могла написать клоунов. Его спутница хохотнула. В другом конце зала Анни Гамаш прикоснулась пальцами к руке мужа, но он, казалось, и не заметил этого. Бовуар легонько прикоснулся одной своей рукой к другой. Вот что он бы почувствовал. – А, вот вы где, Клара, – сказала старший куратор музея. Она взяла Клару за руку и отвела от Мирны. – Поздравляю. Это настоящий триумф! Клара достаточно хорошо знала художников, чтобы понимать: на то, что они называют триумфом, другие люди вполне могут и не обратить внимания. И все же это было лучше пинка под задницу. – Правда? – Absolument[10]. Людям нравится. Женщина восторженно обняла Клару за плечи. Ее очки представляли собой маленькие прямоугольники. Клара подумала, что, наверное, весь мир старшего куратора навечно искривлен чем-нибудь вроде астигматизма. Волосы у женщины были короткие и прямые, как и ее одежда. Она была невероятно бледна. Этакая ходячая инсталляция. Но она была добра и нравилась Кларе. – Очень мило, – сказала куратор, отходя на шаг назад и оценивая новый наряд Клары. – Мне нравится. Настоящее ретро, настоящий шик. Вы похожи… похожи… – Она покрутила руками, пытаясь вспомнить подходящее имя. – На Одри Хепберн? – C’est ça![11] – Куратор хлопнула в ладоши и рассмеялась. – Вы наверняка зададите новый стиль в моде. Клара тоже рассмеялась и немного влюбилась в куратора. В другом конце зала она увидела Оливье. И как всегда, Габри рядом с ним. Но если Габри увлеченно разговаривал с каким-то незнакомцем, то Оливье смотрел куда-то сквозь толпу. Клара проследила за направлением его взгляда – оказалось, что смотрит он на Армана Гамаша. – Ну так кого вы здесь знаете? – спросила куратор, обнимая Клару за талию. Прежде чем та успела ответить, женщина начала показывать на разных людей в толпе. – Их вы, вероятно, знаете. – Она кивнула на пару средних лет рядом с Бовуаром. Похоже, они обсуждали картину «Три грации». – Это команда из мужа и жены. Норман и Полетт. Он делает наброски, а она прорабатывает детали. – Так работали мастера Ренессанса – в команде. – Вроде того, – сказала куратор. – Но скорее как Христо и Жанна-Клод[12]. Редко встречаются два художника, которые могут работать в таком согласии. Они и в самом деле очень хороши. И я вижу, они в восторге от ваших работ. Клара не была с ними знакома, но подозревала, что сами они никогда бы не использовали слово «восторг». – А это кто? – спросила Клара, показывая на почтенного пожилого человека рядом с Гамашем.