Они помолчали несколько секунд, разглядывая картину. Прием был в самом разгаре – разговоры, смех, встречи друзей, представление незнакомых. Но эти двое образовали отдельный мирок, маленький, тихий quartier[6]. Они рассматривали повешенную сюда то ли намеренно, то ли случайно главную картину персональной выставки Клары Морроу. Ее работы, преимущественно портреты, висели на белых стенах главной галереи Музея современного искусства. Некоторые из них собрались вместе, словно хотели поговорить. Другие – в одиночестве, изолированно. Как эта. Самый скромный из портретов на самой большой стене. Без конкуренции и без компании. Островная нация. Суверенный портрет. В одиночестве. – Что вы чувствуете, глядя на эту картину? – спросил старик, бросив на Гамаша проницательный взгляд. Старший инспектор улыбнулся: – Понимаете, я вижу ее не в первый раз. Мы дружим с Морроу. Я присутствовал, когда Клара впервые вынесла этот портрет из своей мастерской. – Счастливчик. Гамаш пригубил великолепного красного вина из бокала и согласился. Счастливчик. – Франсуа Маруа. – Старик протянул ему руку. – Арман Гамаш. Собеседник посмотрел на Гамаша внимательнее: – Désolé[7]. Я должен был сразу вас узнать, старший инспектор. – Вовсе нет. Меня больше устраивает, когда люди меня не узнают, – сказал Гамаш. – Вы художник? Его новый знакомец был скорее похож на банкира. А может, на коллекционера? Словом, на человека с другого конца художественной цепочки. Лет семидесяти с небольшим. Состоятельный, в костюме, сшитом на заказ, и шелковом галстуке. Пользуется дорогим одеколоном. Очень тонкий запах. Волосы хотя и поредели, но безупречно и недавно подстрижены, лицо чисто выбрито, умные голубые глаза. Все это старший инспектор отметил быстро и инстинктивно. Франсуа Маруа казался одновременно эмоциональным и сдержанным и чувствовал себя как дома в этой богатой и довольно искусственной обстановке. Гамаш оглядел зал, заполненный мужчинами и женщинами, которые переходили от одной картины к другой, разговаривали, чередовали закуску и вино. В середине гулкого пространства стояли две стилизованные неудобные скамейки. Скорее для интерьера, чем для использования. В другом конце зала он увидел Рейн-Мари, беседующую с какой-то женщиной. Нашел взглядом Анни. Дэвид уже приехал и, сняв куртку, направлялся к жене. Гамаш обшаривал взглядом зал, пока не нашел Габри и Оливье – они стояли бок о бок. Может, стоит подойти к Оливье и поговорить с ним? И что сказать? Еще раз извиниться? Что, если Рейн-Мари права? Нужно ли ему прощение? Искупление? Хочет ли он, чтобы та ошибка была вычищена из его личного дела? Из того дела, которое он ежедневно вел сам в глубине души? Из той бухгалтерской книги. Хотел ли он, чтобы та ошибка была вычеркнута? На самом деле он вполне мог прожить без прощения Оливье. Но, увидев его сейчас, почувствовал легкую frisson[8] и опять спросил себя, нужно ли ему прощение. И готов ли Оливье простить его. Он снова перевел взгляд на своего собеседника. Гамаша всегда интересовало, почему лучшее искусство отображает человека и природу, человеческую и прочую, а вот сами галереи часто выглядят холодными и строгими. Они негостеприимны и далеки от естественности. Впрочем, месье Маруа чувствовал себя здесь неплохо. Мрамор и острые углы казались его естественной средой обитания. – Нет, – ответил Маруа на вопрос Гамаша. – Я не художник. – Он хохотнул. – Как это ни печально, но во мне нет творческой жилки. Подобно большинству моих коллег, зеленым мальчишкой я начал по-дилетантски заниматься искусством, но тут же обнаружил полнейшее, почти мистическое отсутствие всякого таланта. Вообще-то, меня это тогда сильно потрясло. Гамаш рассмеялся: – Так почему же вы здесь? Старший инспектор знал, что сегодня в музее приватный прием перед открытием выставки для широкой публики. На вернисаж, в особенности в знаменитом монреальском музее, приглашались только избранные. Богатые, влиятельные, друзья художника и члены семьи. И художники. В таком порядке. От художников на вернисаже не ждали ничего хорошего. Если они приходили одетые и трезвые, то большинство кураторов вздыхали с облегчением. Гамаш украдкой бросил взгляд на Клару: она выглядела испуганной и растрепанной в строгом деловом костюме, который не желал сидеть как положено. Юбка слегка перекрутилась, а воротник вздыбился, словно Клара пыталась почесать у себя между лопаток. – Я торгую произведениями искусства. Маруа протянул визитку, и Гамаш взял ее: черные буквы на кремовом фоне, только имя и номер телефона, ничего больше. Бумага плотная, печать с тиснением. Визитка отличного качества. Несомненно, для бизнеса такого же качества. – Вы знаете работы Клары? – спросил Гамаш, засовывая визитку в карман пиджака. – Нет. Но я приятельствую со старшим куратором музея, и она всучила мне буклет. Откровенно говоря, я был поражен. Там сказано, что мадам Морроу всю жизнь прожила в Квебеке и ей почти пятьдесят. И в то же время почти никто ее не знает. Словно она появилась из ниоткуда. – Она появилась из Трех Сосен, – сказал Гамаш и, увидев недоумение на лице Маруа, добавил: – Это крохотная деревенька к югу от Монреаля, неподалеку от границы с Вермонтом. Про эту деревню почти никто не знает. – Как и про Клару Морроу. Неизвестный художник из неизвестной деревни. И в то же время… Месье Маруа раскинул руки в изящном и красноречивом жесте, указывающем на этот зал и происходящее в нем событие. Они оба снова вернулись к портрету на стене, изображающему голову и щуплые плечи очень старой женщины. Венозная, искалеченная артритом рука вцепилась в синюю шаль, прижимая ее к горлу. Шаль соскользнула, обнажив выступающую ключицу с натянувшейся кожей. Но больше всего привлекало лицо женщины. Она смотрела прямо на них. На это собрание, где позвякивали бокалы, шел живой разговор, раздавался смех. Она была сердита. Исполнена презрения. Ненавидела то, что видела и слышала. Эту радость вокруг нее. Смех. Ненавидела мир, который ее отторгнул. Оставил висеть тут на стене. Смотреть, наблюдать, но не участвовать. Это был великий дух, подобно Прометею обреченный на бесконечную муку. Озлобленный и мелочный. Гамаш услышал, как рядом с ним кто-то охнул, и сообразил, что это означает: торговец предметами искусства Франсуа Маруа понял-таки суть картины. Не явный гнев – это было очевидно, – а что-то более сложное и тонкое. Маруа понял замысел Клары. – Mon Dieu, – выдохнул месье Маруа. – Боже мой. Он перевел взгляд с портрета на Гамаша. В другом конце зала Клара кивала, улыбалась и почти ничего не воспринимала. В ушах у нее стоял гул, в глазах все плыло, пальцы онемели. Она была на грани помешательства. «Глубокий вдох, – повторяла она про себя. – Глубокий выдох». Питер принес ей бокал вина, а ее подруга Мирна – тарелку с закусками, но Клару так трясло, что пришлось отказаться и от того и от другого. Она прилагала все силы к тому, чтобы не казаться слабоумной. Новый костюм вызывал у нее зуд, и она поняла, что выглядит как бухгалтер. Из какой-нибудь страны прежнего Варшавского договора. Или из Китая. Бухгалтер-маоист. Покупая этот костюм в шикарном бутике на рю Сен-Дени в Монреале, она вовсе не заботилась о внешнем виде. Ей просто хотелось перемены, чего-нибудь не похожего на ее обычные широкие юбки и платья. Чего-нибудь модного и элегантного. Чего-нибудь сообразного и не вычурного. В магазине она выглядела великолепно, улыбалась улыбающейся продавщице в зеркале и рассказывала ей о своей грядущей персональной выставке. Она рассказывала об этом всем подряд. Водителям такси, официантам, парнишке, оказавшемуся рядом с ней в автобусе и отключенному от внешнего мира посредством наушников и айпода. Кларе было все равно. Она и ему рассказала. И вот этот день настал. Сегодня утром, сидя в своем саду в Трех Соснах, она позволяла себе думать, что все будет по-другому. Он представляла себе, как войдет через громадные двери матового стекла в конце коридора и будет встречена аплодисментами. Представляла, что будет выглядеть потрясающе в своем новом костюме. Художественное сообщество будет поражено. Ее окружат критики и кураторы, сгорающие от желания побыть с ней хоть минутку. Будут из кожи вон лезть, рассыпаясь в комплиментах, пытаясь найти подходящие слова – les mots justes, – чтобы описать ее творения. Formidable[9]. Блестяще. Великолепно. Гениально. Шедевры. Все до единого. В своем тихом саду этим утром Клара закрыла глаза, подняла лицо к молодому солнцу и улыбнулась. Мечта сбывается. Совершенно незнакомые люди будут внимать каждому ее слову. Кто-нибудь, возможно, даже станет конспектировать. Будут восхищенно слушать, как она говорит о своем видении мира, своей философии, своем понимании искусства. В каком направлении оно движется и откуда. Ею будут восторгаться, к ее словам будут уважительно прислушиваться. Умная и красивая. Элегантные женщины будут спрашивать, где она купила этот костюм. Она станет основательницей нового направления. Тренда. Но вместо этого она чувствовала себя как грязнуля-невеста на заштатной свадьбе, где гости ее и не замечают, а заняты в первую очередь вином и закусками, где никто не хочет забрать у нее букет или отойти с ней в уголок для разговора. Или потанцевать с ней. И к тому же она выглядела как бухгалтер-маоист. Она почесала бедро, размазала паштет в волосах. Потом посмотрела на часы. Господи, еще целый час. «Ах, нет, нет, нет», – подумала Клара. Сейчас она просто пыталась выжить. Удержать голову над водой. Не упасть в обморок, сдержать тошноту, не описаться. Ее новая цель состояла в том, чтобы сохранить сознание и невозмутимость. – Ну, по крайней мере, ты не на костре. – Что? Клара повернулась и увидела перед собой необъятную чернокожую женщину в ярко-зеленом кафтане. Это была ее подруга и соседка Мирна Ландерс. В прошлом психотерапевт из Монреаля, а ныне владелица магазина новой и старой книги в Трех Соснах. – Ты не на костре, – повторила Мирна. – По крайней мере сейчас.