К счастью для Егора, тот закончил читать статью и, не прощаясь ни с кем, тихо покинул палату. После ухода комиссара еще какое-то время стояла тишина. Все присутствующие, впечатленные услышанным, были погружены в свои мысли. Томимый ноющей болью в раненой ноге, Егор повалился на бок, удобно положил измученную конечность и почти сразу же уснул. Вчерашний день не отпускал его даже во сне. Перед глазами стояли его товарищи по службе, сгинувшие в дыму и грохоте боя, не дошедшие буквально сто метров до вражеских траншей, ощетинившихся раскаленными стволами пулеметов. Свист пуль, брызги крови, земли и снега, крики раненых, стоны умирающих на поле боя людей. Все смешивалось с бодрым и нарастающим «Ура-а-а-а!», которое подбодрило на каких-то полминуты атакующую солдатскую цепь, предварительно согретую фронтовой порцией водки. Коренастый Козлов все что-то рассказывал Егору, потом бежал рядом, слева от него. А потом, одним из первых, с размаху упал на спину, будто сбитый с ног чем-то невидимым. И его немигающий взгляд остановился, глядя в небесную пустоту. – Егор, Егор! Просыпайся, дружище, – Николай толкал его за плечо, – просыпайся. Ужин принесли. Ну и досталось же тебе вчера под этим Шашкино. Ты так кричал. Мы тебя даже разбудить не смогли. Давай просыпайся. Нам, раненым, нельзя быть голодными. Выздоравливать надо, поправляться. От заботливых слов Николая Егор пробудился и сел на кровати, машинально доставая из-под нее кем-то уже помытый котелок. Вместо Кати раздачей пищи занимались легкораненые солдаты, лечившиеся в этом же госпитале. У каждого из них была перебинтована одна рука. Другой, здоровой, они выполняли необходимые действия: подносили бидон с едой, работали черпаком, наполняя котелки, раздавали хлеб. Ранения, судя по перевязкам, были у всех разные и в разные части рук. Тот, что помогал нести бидон, видимо, получил перелом – его рука была на перевязи вокруг шеи. Работавший черпаком тоже держал свою руку на перевязи, но бинт был наложен только в районе локтя. Солдат, раздававший хлеб, ходил с перевязанной кистью. От всех разносчиков ужина пахло табаком и, как показалось Егору, еще и водкой. – Я думал, в армии строго, – тихо сказал он, дождавшись, когда дежурные по кухне покинут палату. Он стал устраивать поудобнее свою раненую ногу, чтобы боль не мешала принимать пищу. Потом вопросительно посмотрел на Николая, ожидая от него разъяснений. Тот сидел молча и часто работал ложкой, отправляя в рот водянистую кашу. Почувствовав на себе взгляд Егора, оторвался от котелка, ухмыльнулся: – Ты, видимо, недавно в армии. – Второй месяц, – ответил Егор, начиная жалеть, что поставил себя в неловкое положение, задав неуместный вопрос. – Все нормально, – Николай заметил смущение товарища, – привыкнешь. Только не думай, что в армии творится повальное пьянство. Все от командиров зависит и от места. Ты перед боем сто грамм принимал? Он сделал серьезное лицо: так обычно задают вопрос, касающийся жизни и смерти. – Так нас почти заставили! По команде всем налили, – смущенно ответил Егор, – и когда на перевязку меня приволокли в батальонную санчасть, тоже в рот влили. Потом еще. И здесь красивая доктор приказала дать мне полстакана. Я было стал отказываться, так она приказала. – Это все понятно, Егор. А то, что ты сейчас от разносчиков пищи унюхал, так это называется попустительством командира. – Николай отложил в сторону котелок, в котором еще оставалась недоеденная каша. – На моей памяти столько народу погибло от излишнего употребления. А я с Финской воюю. Так что поверь мне, такого насмотрелся. – Делать-то все равно нечего. Так что можешь рассказать, – попросил Егор, восхищенный боевым опытом Николая. Тот клацнул зубами о металл кружки с чаем и, посмотрев на пол, глубоко вздохнул. Потом перевел взгляд на собеседника: – Ну, слушай. Хотя, что тут особо говорить. – Стало видно, что для него было нелегко вспоминать эти трагические истории. – Если тяжело вспоминать, то, может, и не надо, – вслух пожалел Егор о своей просьбе. – Нет, надо! Надо, парень! Может быть, это спасет тебе жизнь. А может, и еще кого, кому ты вправишь мозги, как я тебе сейчас. – Николай поставил кружку на пол. – Утром в бой уходила целая рота. А водку не успели раздать. Ну, не привезли, короче говоря, вовремя. К вечеру на исходную возвратилось не больше трети. Все злые. Нервные после боя. Всех трясет. Столько ребят потеряли. Еда в рот не лезет. Да и замерзла она вся. А водка не замерзла и как раз лезет. Да еще и своих погибших товарищей, как водится, помянуть надо. Ну и помянули. Вместо ста грамм на персону вышло по триста. А кому и больше досталось. У кого и своя заначка была. В общем, поминки в обычное пьянство превратились. А тут финны нагрянули. Так что выжили в том бою только те, кто больше своей нормы пить не стал. Егор молча дослушал рассказ Николая. Он смотрел в пол и вспоминал, как часто в деревне в пьяном угаре кто-нибудь хватался за топор; как пьяный сосед, перебрав в очередной раз самогона, гонял свою жену по огороду, а потом дрался с отцом, заступившимся за побитую невестку. – Не увлекайся этим делом, Егор! – произнес Николай и откинулся головой на кровать. Он недолго пробыл в таком положении и, подогреваемый собственной энергией, резко сел, быстро обвел глазами палату и в тусклом свете керосиновой лампы громко произнес: – Ну что, товарищи легкораненые, а также к ним себя причисляющие, покурим? Иван оторвался от чтения оставленного комиссаром предпоследнего номера фронтовой газеты. Из-за печки выглянул один из Василиев. Немногословный Степан, собиравшийся уже заснуть, открыл глаза. – К бою! – негромко сказал Иван. – Заряжай! – послышалось из-за печи. Солдаты стали неспешно сворачивать из клочков старых газет самокрутки. Кисет Ивана пошел по рукам под одобрительные возгласы товарищей. – А еще, Егор, мне как-то один танкист рассказывал, как он пьяным на танке в бой ходил. – Николай, не отрываясь от изготовления папиросы, продолжал поучительное повествование. Щукин бессильно лежал, укрывшись шинелью. Иногда он кривился от мучающей его боли в раненой ноге. Он пытался погладить больное бедро, но это не приносило ему облегчения. Еще не восстановившись от потери крови и нервного потрясения, он хотел только одного: забыться сном, вылечить рану, найти старшего брата и отомстить фашистам за сожженный родительский дом и свою деревню. – Они тогда всем экипажем хорошо приложились к бутылке. Ну, все трое, – Николай поднял глаза на Егора, – а тут фриц попер, неожиданно. Поступила команда «вперед». А они-то уже думали, всё, до утра войны не будет. А тут такое. – Он старательно облизал край самокрутки и покосился на Ивана, как будто закуривал с ним наперегонки. – Короче говоря, ни танк вести нормально не получалось, ни прицелиться толком, ни пушку зарядить. Так, пошумели, пока в воронке не застряли. Хорошо, обошлось. Но с тех пор этот танкист зарекся пить перед боем, – он подмигнул Егору, который на секунду посмотрел в сторону Николая, – вот так, парень! Они раскурили две самокрутки на пятерых. Николай сделал несколько глубоких затяжек и передал свою одному из Василиев, с костылем появившемуся из-за печи. Потом снова взглянул на Егора и спросил: – Ты тут что-то сказал про красивую докторшу? – Ну да! Она мне ногу обрабатывала утром. Красивая такая. Даже очень, – ответил без тени смущения Егор. – Да-а! Женщина удивительной, я бы даже сказал, редкостной красоты, – с удовольствием протянул Николай. – Эту крепость тут столько ловкачей пыталось штурмовать! – влез в разговор Иван. – Вот-вот! Кто только не подбивал клинья к нашей красавице. О ее неприступности по госпиталю легенды ходят, – Николай снова откинулся на подушку из подложенного под простыню вещмешка, – Иван эти легенды даже где-то записывает. После этой фразы все присутствовавшие в палате закатились громким и продолжительным смехом. А молчаливый Степан снова изрек свое: – Балабол! – Он как-нибудь даст тебе почитать. Там чистая правда написана. Ну, не может врать человек, который до войны несколько лет руководил одним из лучших колхозов в области, его продукцию возили на выставку аж в саму Москву! – Николай поднял вверх указательный палец. Раненые в палате снова закатились смехом. – А я смотрю, у нас все, раненые в ноги, лежат, – заметил Егор. – В нашей палате только те, у кого ранение в одну ногу. В соседней, ну в той проходной комнате, через которую к нам идешь, там – в обе ноги. Они неходячие. Поэтому их в проходную комнату и положили, чтобы было проще заносить и выносить. Мы-то сами допрыгаем, если что. Ответа Николая Егор уже не слышал. Слабость опять дала о себе знать. Он провалился в глубокий сон. В сознании его снова всплыла картина вчерашнего боя. Снова в ушах звучал голос сержанта, подгонявшего солдат. Потом раздалось и понеслось над полем протяжное, надрывное и громкое «ура-а-а-а!», прерванное бьющим по барабанным перепонкам грохотом нескольких пулеметов. А потом – крики раненых, перемешанные с отборным матом. Как просматриваемый заново, в очередном походе в кинотеатр, затягивающий фильм. Но только в этом случае картина не нравится. Совсем не нравится. Ее вовсе не хочется видеть. До паники не хочется. До боли в сердце, в голове. А тебе ее всё показывают и показывают. Не выпускают из кинозала. Привязывают к креслу и заставляют смотреть снова и снова. Егор уже как будто проносится над полем боя. Он видит все с небольшой высоты. Видит вмерзшие в заснеженную землю тела красноармейцев в ватниках и шинелях, обнявших свои винтовки с примкнутыми к ним штыками. Эти тела, лежащие в неестественных позах, уже давно запорошены снегом. Глаза у многих остались открытыми, холодные стеклянные взгляды направлены на еще живых и других, пока не занесенных снегом. Они лежат рядом. Прячутся за ледяными телами тех, кто смотрит на них стеклянными глазами. Живые пытаются не шевелиться, стараются остаться не замеченными для палача-пулеметчика, щедро раздающего смертельные посылки тем, кто еще минуту назад, держа наперевес винтовку со штыком, бежал на него с яростным криком. – Санитар! Санитар! – жалобно звучит чей-то совсем молодой, почти мальчишеский голос. – Ма-ма-а! Ма-ма-а! – изводит душу другой. – Егор, Егор, проснись, проснись, парень. – Егор открыл глаза. В темноте палаты он ничего не увидел, но распознал голос Николая. – Хорош воевать. Отдыхать пора. Подумай о чем-нибудь приятном, а то война тебя никак не отпускает. Оглушил тут всех своим криком. Навоюешься еще. Ему нечего было ответить. Организм хотел спать, а сознание как будто жило отдельно. Боясь снова увидеть во сне атаку на пулеметы, Егор старательно стал бороться со сном. К его радости в комнату вошел кто-то и, судя по звуку, положил возле печи охапку дров. Потом открыл заслонку и, одно за другим, отправил в топку поленья. Разгорающаяся печь начала потрескивать. В тепле Егор снова заснул и опять начал парить над полем боя. Но на нем уже не было тех, кто прятался, кто кричал и звал на помощь. Все выглядело одинаково: занесенные снегом, вмерзшие в землю тела в шинелях и ватниках, сжимавшие в окоченевших руках винтовки с примкнутыми штыками. Он парил на небольшой высоте над страшным полем и слышал поющие вокруг него женские голоса. Поющие, как в церковном хоре, как будто отпевают кого-то. Он хорошо помнил из детства эти песнопения, которые ему приходилось слышать, когда они с отцом проходили мимо старой церкви в селе Троицкое и обращали свое внимание на красивое мелодичное пение множества голосов. Егор вернулся с перевязки, на которую его вызвали сразу после завтрака. Он передал тяжелый деревянный костыль Николаю, который уже сидел на своей кровати, накинув на плечи шинель. – Ну как? – спросил он Егора. – Болит зараза! Мочи нет! – А «красота» наша чего ответила? – не унимался Николай. – Ее не было. Другая перевязывала. Слова не сказала, – кривясь от боли, ответил Егор. – Зайцев! Бегом на перевязку! – из дверного проема послышался звонкий голос медсестры. – Бегу! Бегу, милая! – Николай вскочил с кровати и, прихватив костыль, захромал к выходу. – Так ты Зайцев? – кинул ему вслед Егор. – Ну да! Не Волков же, как видишь! – заулыбался тот и тут же переключился на медсестру: – Ниночка, лапуля моя, опять ты меня сопровождать на казнь будешь? – Да какая казнь? Простая перевязка, – ответила медсестра. Продолжения их беседы никто не слышал – за ними закрылась дверь. Егор откинулся на кровати и стал поглаживать раненую ногу. Фамилия Николая вызвала у него воспоминание о друге детства, тоже носившего фамилию Зайцев. Звали его Михаилом. Они были почти ровесниками – тот был всего лишь на полгода моложе Егора. Все свое детство вплоть до начала учебы в сельской начальной школе они проводили вместе. Самым памятным днем своего детства Егор считал день, который для него и для Миши мог стать последним. Тогда уже вовсю пахло весной. Начал таять снег. День становился все длиннее. Солнце светило ярче. Именно тогда неугомонным друзьям-шалунам пришло на ум испытать твердость мартовского льда на одном из прудов возле деревни. Не особо задумываясь о возможных последствиях, они выбежали на заснеженный лед и почти мгновенно оказались по шею в воде. Приложив немало усилий, Егору удалось выкарабкаться на берег и вытащить за собой друга Мишу. Оба мокрые насквозь, они бегом кинулись в ближайшую хату. Это был дом семьи Щукиных. Мать Егора отборной бранью встретила мальчишек. Но, сердобольная, она ругала детей не долго. Тут же заставила их полностью раздеться и быстро отправила греться на печку.