— Я в курятник. — Зачем? — Подумать, — хмурится. — мне среди кур особенно хорошо думается. — Подумать — это дело хорошее. — Слушай, Яр, — она прячет руки в карманы халата. — Я же тебя хотела в следующую нашу встречу действительно выгнать с концами. Сердце ты мне, козлина такая, на куски каждый раз раздираешь. — А ты мне. — Я ночами не сплю. — Так я тоже, — бью кулаком по столу. — Ни с одной бабой такого не было! Выгнать решила? Выгоняй, Любка, — бью по груди, — в сердце останешься. И я уйду. Больше не увидишь мою рожу! И соплей моих! — Да ты тут на меня не ори! Не муж ты мне еще, чтобы орать! Сердце в груди уже почти ломает ребра. Да я к дьяволу пойду и на колени встану, лишь бы стать ее мужем. — Люб… Не дразни ты меня, а… — Думаешь, мне легко?! — рявкает она, а затем фурией вылетает из кухни. Только я встаю, как она кричит: — Сиди! И ешь! Я же сказала, подумать надо! А ты мне все мысли путаешь! — Я люблю тебя, дура! И что бы ты там ни надумала, любить буду! До гроба, Любка! Не в этой жизни, так в следующей у нас все выйдет! — Да замолчи ты! Хлопает дверь. Шарик за окном бухтит, и Люба опять кричит: — Да я это! Я! И ладно бы еще лаял нормально! Ты уж либо гавкай, либо молчи! — И тебе, Шарик, прилетело, — откладываю ложку, лезу в карман за телефоном. Номер этого человека я помню наизусть. Набираю цифры, вызываю и мрачно вслушиваюсь в гудки. Он мне должен. Однажды еще до Глеба я закрыл его жирную тушу собой, а после больницы ушел. Он меня отпустил и сказал, что за ним должок. Пришло время его забрать. — Если это не Иисус Христос мне решил позвонить в четыре утра, то пеняй сам на себя, — в трубке раздается сонный и хриплый голос Пастуха. — Кто это? Полным именем представься, чтобы я тебя запомнил. — Ты мне должен. — Итить-колотить… — зловещая пауза. — Ярик, ты, что ли? Господи… а я думаю, что у меня сегодня изжога была. — Мне нужны деньги. — Как же обидно быть тем человеком, в котором видят банкомат. Ладно жена… — Юр, я тебя сейчас подушкой задушу, — шипит женский голос. — Знаешь, я устала, Юр. Тебе вечно по ночам звонят. — Тут претензии не принимаю, милая. Он меня от пули закрыл, а потом, конечно, подлец переметнулся к другому, но… мы с миром разошлись. Зачем тебе деньги, Ярик? Попроси у Глебушки. — Не могу. Тут все сложно. — А ну да, жена его без трусов оставит, — Юра хмыкает. — Не буду спрашивать, откуда ты все пронюхал. Да и так скоро. — А это секрет, что ли? Конечно, я знаю, он к моему юристу подкатывал. Совести, блин, никакой. Ярика забрал, а теперь на юриста пасть раскрыл. У меня с моим юристом особые отношения. Это как к жене, елки-палки, подползать с нехорошими намерениями. Тебя отдал, из сердца вырвал, а этого точно не отдам. Он сына в мою честь назвал. Не Глебом, Ярик, а Юрой. В мире на одного Юру стало больше, — замолкает и шипит. — Поздравь меня. — Но это же не твой сын. Чего поздравлять-то? — Поздравь, сволочь. — Поздравляю, — вздыхаю я. — Спасибо. Мальчишка — загляденье, — зевает. — Ладно, выкладывай, черт ты неблагодарный, зачем тебе деньги? — Ребенка хочу купить. Молчание в эфире, потом удивленное покряхтывание и зловещий шепот: — Прости, что? — Да, прозвучало как-то не очень, — подпираю лоб кулаком. — Это мягко сказано, Ярик. И ты бы еще себя сейчас слышал. Голосок-то у тебя не тоненький и не ласковый. И сам ты не выглядишь мило и пушисто. Меняю вопрос. Зачем ребенок? — Воспитывать. Опять молчание, и тяжелый вздох: — Господи, что ни день, то новые чудеса. — Больше ничего не скажу. Часть у меня есть, но нужно еще сто пятьдесят тысяч. — Не рублей, я так понимаю, — голос Пастуха становится официальным. — Дорогие нынче дети, слушай. — У тебя, что, прейскурант детей есть? — Дам двести, но возвращайся ко мне под крылышко, Ярик. У меня тут уютно. — Нет. Но если не ты, то я что-нибудь придумаю. — Вот гад. Даже не дал поторговаться и сразу унизил. — Я не буду с тобой торговаться, Юр. Ты свою шкуру оценишь в сто пятьдесят тысяч? — подхватываю вилкой кусок картошки. — Опять унижаешь, дружище. Я свою шкуру оцениваю намного выше. — И вот я прошу всего сто пятьдесят кусков, и мы квиты. — Проси больше. — Нет. — Да ты издеваешься. Мы в таком случае не будем квиты, Ярик. Я тогда так знатно обосрался, — шепчет он. — А тебе еще удалось меня под машину запихать. За такие чудеса просят больше. — А я не буду. — Почему ты принял решение бросить меня? — Юра тяжело вздыхает. — Ярик, ты мне сердце разбил. Когда вижу тебя с Глебом, то готов ему волосы повыдирать с криками, а мне ему руку приходится пожимать и улыбаться. Так больно, Ярик. Так больно. — Потому что ты, урод, знал, что будет засада, и не предупредил меня. И только меня с собой взял. — Не знал. Может, подозревал. Но наверняка не знал. — И у тебя еще вопросы? — Справедливо. Но я был тогда другим, понимаешь? Сейчас я исправился. Честное пионерское. — Деньги дашь? — чеканю каждый слог. — И шутки мне твои не нравились. — Да, ладно. Ты сам часто шуткуешь. — Два юмориста не могут быть вместе. — Тоже справедливо, — недовольно цыкает. — Будут тебе деньги, но… Ярик… ты мне все равно звони. Я скучаю. — Фу, блин! — рявкаю я и под хохот сбрасываю звонок. Откладываю телефон и передергиваю плечами: — Вот же… Каким был, таким и остался.