Глава 42. Я сам должен это сказать Встречу Ярик забил в одной столовой у МКАДа среди каких-то складских помещений. — Знаешь, Глеб, если нас сегодня тут застрелят, то мы сами будем виноваты, — говорю я, когда машина петляет среди жутких обшарпанных зданий. — Сами дураки. — Я Ярику верю. — Ну раз веришь, — вздыхаю я, — то молчу. На диван я его сегодня ночью не погнала. Я уже вроде как не обижаюсь на него. И мы почти всю ночь не спали. Лежали под одним одеялом с открытыми глазами и вздыхали, сложив руки на груди. А перед этим нам пришлось успокаивать Марка и Аленку. Марк понял, что Арс обманул с ужастиками и рвался в бой. Аленка, наоборот, очень впечатлилась и отказывалась ложиться спать, потому что Гоголь со своим Чичиковым что-то затронули в ее детской и наивной душе. — А вот и столовая, — цыкает Глеб, когда мы выныриваем из очередного поворота на пустырь перед одноэтажным зданием. Над крыльцом висит белая вывеска с красными буквами “СТОЛОВАЯ”. — Это идеальное место для перестрелки. Глеб переводит на меня взгляд: — Не нагнетай. Мне самому тут неуютно, — кивает на серую “волгу” с грязными боками. — Ярик уже тут. И не спрашивай, почему он катается на таком корыте. Без понятия. — Наверное, в багажнике удобно прятать трупы. Глеб сглатывает и молча смотрит на меня. Медленно моргает и шепчет: — Ярик такой человек, что может и не прятать трупы. — То есть нас тут застрелят и не пошевелятся даже в лес вывезти? — Нина, ты меня пугаешь. — Это, надо сказать, будет большим неуважением, — поправляю ворот водолазки, — бросить нас тут. — Зачем Ярику нас убивать? — Не знаю, — пожимаю плечами. — Это так… Мысли вслух. — Пошли. Мы выходим из машины. Я ежусь и торопливо семеню за Глебом, который шагает к крыльцу столовой решительно, размашисто и бесстрашно. Но он все же по сторонам зыркает. Если не не Ярик с бандитами выскочат, то могут и бездомные псы тут покусать нас. Столовая пустая. За стойкой раздачи возится усатый мужик в белом халате и поварском колпаке. За дальним столиком в конце зала нас ждет Ярик и… женщина. Большая, дородная, пухлощекая и толстой пшеничной косой до пояса. Ярик в брюках и рубашечке, а женщина в шерстяном сером платье в черный горошек. Рядом со столом — большая клетчатая сумка. Ярик встает первым, шагает к Глебу и молча пожимает руку. Рожа — мрачная и нахмуренная. — Люба, — он указывает на женщину, которая, несмотря на свое крупное телосложение, грациозно поднимается на ноги. — Моя женщина. И у меня от его “моя женщина” аж мурашки по коже. Не жена. Не подруга. Не любовница. А женщина. — Глеб, — тихо и с настороженностью представляется Глеб, а затем приобнимает меня за плечи и говорит. — Нина, моя женщина. Тут я вообще готова растечься лужицей, потому что ждала, что меня женой назовут, но я тоже “моя женщина”. “Моя женщина” будет повыше всех статусов и штампов в паспорте. Затем происходит что-то непонятное. Люба мягко отталкивает Ярика в сторону, делает шаг ко мне, оглядывает с головы до ног, хмурится на меня и шепчет: — А чо ты такая худая? Я виновато сглатываю, а она меня к себе за плечи дергает, щупает, разглядывает и возмущается: — Одна кожа да кости! Что же вы городские такие дохлые-то?! — всматривается в глаза. — На диете поди сидишь, да? Модно это у вас, да, морить себя голодом? Доской ходить?! — Нет, не на диете… — И бледная! — охает она и переводит злой взгляд на Глеба. — Не кормишь, что ли?! Да она у тебя стоит и шатается! — Люб… — шепчет Ярик, когда Глеб вскидывает бровь. — Да остань ты! — опять щупает мои плечи. — Кожа да кости! Кожа да кости! — У меня конституция такая… — Брехня! Голодом моришь себя! — встряхивает меня как куклу. — Женщина должна хорошо кушать. В ней жирок должен быть! Румянец! Или муж у тебя из тех, кто любит тощих и ты ради него стараешься? — переводит возмущенный взгляд на Глеба, брови которого ползут выше. — Замордовал девку?! — Я теряюсь, что ответить, — Глеб медленно моргает. — Вот морда козья, — Люба медленно выдыхает через нос. — Сам-то отожрался. Вон какой! А жену ветром сдует! Ты ее хоть бы веревочкой привязал к себе. Ярик озадаченно чешет затылок и, похоже, опасается своей женщины. Вякнет и получит. — Ничего, моя милая, ничего, — Люба обхватывает мое лицо пухлыми ладонями. — Любую телочку можно откормить. И тут мне думается, что перестрелка была бы не так страшна, как эта суровая женщина с косой по пояс. И я теперь понимаю все эти стоны восхищения по русским бабам, которые могут быку хребет переломить. — Я же говорила, что ты зря на меня бурчал, — Люба отступает от меня и грозит пальцем Ярику, который то сначала бледнеет, а потом краснеет. — Мужик, что с тебя взять. Затем она лезет в сумку и выкладывает на стол три курицы, ставит стеклянные банки с тушенкой, соленым салом, вареньем. Я переглядываюсь с Глебом, который тоже ничего не понимает. Ярик же неловко улыбается. Люба тем временем выкладывает на стол пакет с яйцами, за ними идет творог, большой кусок сливочного масла, сметана. — Что происходит? — тихо спрашивает Глеб. — Все домашнее, — Люба выпрямляется и подбоченивается. — Жирное, вкусное. Никакой химии! — И это… нам? — едва слышно спрашиваю я. — А кому ж еще? У вас в этом вашем городе такого нет! — Поддерживаю, — Ярик кивает. — У Любки все самое-самое.