Уполномоченный вздыхает и продолжает собирать вещи. * * * Два с половиной квадратных метра, узкая, жёсткая койка, малюсенькая лампочка в головах, унитаз, кран и дыра-воздуховод вместо кондиционера. Никаких тебе душевых, кроватей, иллюминаторов. Стола, и того нет. Зато тут точно не умрёшь от жары: прямо за стеной гудит мотором рефрижератор, стена холодная, на ней осаживается конденсат, стекает на пол. От него сыро в кровати. Тут влажно и прохладно. Плохо, что рука болит. Отёк вырос заметно и стал какой-то твёрдый. Хотя рука в районе перелома и не потемнела, но отёк был очень большой. Горохов немного пошевелил пальцами. Ну, пальцы работали, скорее всего, он был в этом почти уверен, сломана одна кость. Лучевая. Но всё равно… Сейчас он был по сути одноруким. «Люсичка… Не зря её в Губахе звали Проказой». Андрей Николаевич гладит руку и слышит, кроме работы мотора холодильника, как мощно стучит дизель, лодка идёт по реке хорошо, почти не качаясь. А ещё хочется есть и курить. Пара сигарет у него осталась, их придётся экономить, да и на пустой желудок лучше не курить, а он не ел уже часов… Когда он вообще ел последний раз? Уполномоченный смотрит на часы. Давно. Он только в этом кубрике находится уже шесть часов. Хотел заснуть, но сон не приходит. И не только из-за руки. Он всё время ждёт, что за ним придут. Люсичка пойдёт в душ, а вода не течёт, как следует. Попросит Яшу или ещё какого-нибудь матроса посмотреть, а тот окажется умным и проверит трубу душа и отвернёт разбрызгиватель. И тогда… «Главное, чтобы не застрелили. Пусть выкинут за борт лодки, пусть думают, что этого будет достаточно». И тут из-за урчания моторов он слышит, как топают ботинки по трапу за дверью. «Если это не обед…». Он садится на кровати. И смотрит, как открывается дверь. Всего одной секунды уполномоченному хватило, чтобы всё понять. Одного взгляда на довольную морду Яши-стюарда было достаточно для того, чтобы у него не осталось сомнений, — Люсичка нашла пробирку. Скорее всего, нашла сама. Сама подняла свои красивые глаза к разбрызгивателю, когда из него потекло вдвое меньше воды, чем положено. Сама удивилась: вчера текла нормально. Сама заинтересовалась: почему это так происходит. И сама догадалась… У Яши в руке пистолет. Он стоит в дверях, лицо серьёзное, сам здоровый, крепкий такой. — Пошли, Людмила с тобой хочет поговорить. Уполномоченный ему не верит. Он подходит к крану с водой и, склонившись к нему, начинает пить. Вода дрянь, забортная, но он пьёт — долго, выпивает столько, сколько может. А потом спрашивает у Яшки: — А что ей надо? Чего она зовёт меня? — Ну а мне-то откуда знать, — отвечает стюард с деланным безразличием. Он даже дёргает одним плечом. — Иди, она тебе там всё расскажет. «Врёт, сволочь». Горохов в этом уже не сомневается. Он даже знает, как проверить, что Яшка врёт. А проверить легко: одной рукой натянув сапоги, уполномоченный начинает надевать пыльник. И Яша ничего ему не говорит, просто молча ждёт. Хотя мог сказать: «На кой тебе этот пыльник, там, у Людмилы, он тебе не понадобится, и ты сейчас вернёшься». Нет, молчит Яша, молчит. Значит, всё уже решено. Значит, нашла Люсичка пробирку. И Яшка-стюард поведёт его не к Люсичке, а на корму. Горохов берёт и свою флягу, маску, очки, фуражку и перчатки. А Яша всё молчит. Почему тогда не стреляет прямо тут? Просто не хочет потом таскать труп и убирать трап и кубрик. Стрелять будет на палубе. Или когда уже столкнёт его в воду. Нет, всё-таки на палубе: на улице ещё ночь, за бортом можно ничего не разглядеть. Горохов, пряча перчатки в карман, бросает взгляд на стюарда и ещё раз убеждается — здоровый он, сволочь. Башка большая, тяжёлая. Взгляд внимательный. С одной рукой одолеть его будет непросто. Тем более сделать это по-тихому. Но уполномоченный для себя всё уже решил. Ему просто не оставалось ничего другого. Он, повесив флягу через плечо, прижимает сломанную руку к груди и идёт к двери. Там, за дверью, места очень мало, коридор, ведущий к трапу наверх, узкий, едва два человека там смогут разойтись. Яша, придерживая дверь, делает шаг назад, прижимаясь к переборке и давая Горохову выйти из кубрика. Пистолет в его правой руке опущен вниз. Вот он — нужный уполномоченному момент. Левая рука Горохова не так хороша, как правая. Но и ею он учился работать. Тренировал её. Правда, больше на стрельбище. Но и в зале он с нею работал, отрабатывал все доступные удары. Прямо напротив стюарда у него с плеча слетает фляга и падает тому под ноги. Ну, не удержал. Горохов нагнулся за флягой, но поднимать её не стал, а, разогнувшись рядом с Яшкой, проводит тот же удар локтем, который недавно так хорошо помог ему расправиться с солдатом, приставленным к нему капитаном Сурмием. Вот только Яша был покрепче солдата, и даже получив точный и сильный удар справа в челюсть, не качнулся. Он заорал: — Ах ты!.. Вылупил глаза и попытался поднять пистолет, Горохов едва успел своею левой рукой перехватить его руку с пистолетом. И пока тот пытался её вырвать, с размаха ударил его лбом в подборок. Этот удар уже был заметно весомее… Яшка откинул голову к стене, а его рука с пистолетом вдруг ослабла, но он смотрел на Горохова осознанно и снова попытался заорать. — А-а!.. Капитан!.. Фёдор!.. Тут уже уполномоченному пришлось, что называется, вложиться. Он отвел голову назад и что было сил снова ударил лбом стюарда в подбородок. Ударил с такой силой, что у самого лоб заболел и боль отдалась даже в глазах, а от резкого движения в руке, в месте перелома, кольнула острая игла. Зато Яшка отлип от стены и кулем, медленно повалился на уполномоченного. Пистолет тихонько звякнул о палубу. Горохов дал ему потихоньку сползти на пол, а сам прислушивался: не идёт ли кто. Было тихо, только дизель ритмично и неутомимо молотил в машинном отделении. Уполномоченный присел, поднял с палубы пистолет и свою флягу. Надел ремень фляги через голову. Пистолет — обычный армейский «девять-восемь»; он надеялся увидеть свой, снаряжённый особыми патронами с зелёными головками. Не без труда при помощи сломанной руки он вытаскивает магазин — нет, пистолет не его, патроны в нём стандартные. Дурак Яшка, слишком самоуверенный. Шёл за арестованным, даже не сняв оружие с предохранителя. Наверное, потому и не смог выстрелить, когда было нужно. Даже в пол. Крики-то его в трюме, при работающем дизеле, не больно были слышны, а вот выстрел кто-то мог и услышать. Горохов стоит и прислушивается. Глядит по сторонам. Потом присаживается, обшаривает карманы стюарда. Ничего интересного, пара рублей, и всё. Что делать дальше, уполномоченный не знает. Сколько на лодке людей — тоже. А ведь это главный вопрос. Впрочем, нет, не главный. Всех убить и самому доплыть до Березников? С одним пистолетом и одним магазином? Ну, с Яшкой, — он бросает взгляд на человека, что лежит у двери кубрика, — всё понятно, но Люсичка, капитан, ещё один мужик. Это только те, кого он видел. Нет, нереально. Нужно уходить. А как? Как уйти с лодки, которая плывёт по реке? Только в воду. В воду, бурую маслянистую жидкость, насыщенную обжигающими амёбами. Да ещё со сломанной рукой… Но сидеть тут и ждать, что кто-то пойдёт искать Яшку, было ещё опаснее. «Надо уже убираться отсюда». Горохов с размаха ещё раз бьёт стюарда по голове сапогом, так бьёт, что пальцы на ноге заболели, и идёт к трапу, держа пистолет перед собой. Он выглядывает на улицу — темно. Пятый час утра, до рассвета ещё есть время. И слышит, как кто-то разговаривает. Он поворачивает голову налево. Из рубки падает свет, и прямо под этим светом стоят два человека, у одного из них пулемёт-пистолет висит на плече. Ни одного из этих парней он не видел. И теперь ему уже хочется только одного — убраться с корабля. Любыми путями. И ждать больше нельзя, ни секунды. Уполномоченный вылазит по трапу на палубу, он в тени, эти двое не должны его заметить. Бочком-бочком Горохов движется к корме лодки, а людей держит на мушке пистолета. А вот и корма, тут горит фонарь, тут задерживаться нельзя. Он засовывает пистолет в тайный карман на рукаве, сломанной рукой попробуй ещё это сделай. И, не теряя времени, перелезает через фальшборт. Он взглянул вниз: там, в метре под ним, чуть левее, бьётся бурун от винта. Андрей Николаевич на мгновение представил, как обожжёт его эта чёрная вода. Но ждать и представлять было некогда, он быстро снял и спрятал в герметичный тайник фляги респиратор — там, у берега, он должен быть сухой, — потом, придерживая рукой фуражку, а локтем флягу, отрывается от фальшборта и, старясь не произвести всплеска, падает в воду. Пять-десять сантиметров верхнего слоя воды похожи на масло, вернее, на жидкий студень из-за огромного содержания рыжих амёб. Амёбы всегда стремятся к солнцу, поэтому собираются у поверхности. С одной стороны, они препятствуют испарению воды и хоть как-то сохраняют открытую воду на поверхности земли, но с другой стороны, они не пропускают ни света, ни кислорода вглубь воды. Поэтому вода в глубине всегда чёрная, и рыбы почти все слепые. Горохов плюхнулся в эту вязкую жидкость, которая называлась речной водой… Ну, почти бесшумно. Он постарался не погрузиться глубоко, что ему удалось благодаря его одежде и фляге. Уполномоченный зажмурился и, когда вынырнул, сразу стёр амёбный суп с лица. Сразу осмотрелся. И ничего, кроме быстро удаляющихся огней лодки, ну и ещё звёзд, не увидел. С одной стороны, это его порадовало: никто на лодке ещё не знал, что он её покинул, а с другой стороны, правый берег был в тени обрыва, света луны не хватало, чтобы понять, насколько он далеко. Впрочем, выбирать ему не приходилось. Ему был нужен только правый, восточный берез реки. Левый, пологий, менее поросший рогозом, ему никак не подходил. Там, он знал это не понаслышке, обитали не только дарги, но и немало степных, очень опасных шершней. На правом же берегу он рассчитывал найти казачьи кочевья. В его случае, с его количеством воды и патронов, казаки были единственным способом выжить. Именно к правому берегу он и поплыл, стараясь не опускать лицо в воду. Глава 45 Главное — дышать носом и не опускать лицо в воду. Носом, потому что над рекой, возможно, висят красные споры; хотя ветра нет, а они тяжелы и без ветра быстро падают, но всё равно он дышит носом. Плыть с одной рукой, во всей его одежде, в сапогах, с пистолетом и флягой было очень тяжело. Одежда намокла и стала тянуть его на дно, а уж про пистолет и говорить нечего. Он был словно кирпич в рукаве. Горохов больше сил тратил на то, чтобы не утонуть, а не на то, чтобы двигаться. Он не видел, насколько успешно его продвижение к берегу, а вот течение чувствовал прекрасно. Уполномоченный буквально за минуту успел устать, но продолжал плыть, и единственное, что его успокаивало, так это то, что огни лодки были уже достаточно далеко от него. Лодка уходила всё дальше на север, а значит, его ещё не хватились. Рыбы. Ну, о них лучше не думать. Говорят, что стекляшки к вечеру опускаются на дно. У них на темени есть пятно, которым они чувствуют свет, ночью они не кормятся. Да и не были стеклянные рыбы главной опасностью в реке. Тут водилось кое-что похуже. Например, щуки. Уродливые создания, на четверть состоящие из огромной пасти с зубами-крючьями. Вот эти трёх-, а иной раз и четырёхметровые твари были самыми опасными в реке. Щука, вцепившись в человека, начинала мотать башкой туда-сюда и могла запросто размотать, разорвать его, оторвать руку, ногу или вырвать часть тела непрерывными, судорожными движениями своего корпуса. А ещё в глубоких местах реки, в омутах, залегают огромные бегемоты, некоторых из которых могут запросто ударом из глубины перевернуть маленькую лодку с мотором. И это были только те рыбы, о которых Горохов знал. Больше всего ему мешал плыть пыльник, лёгкая ткань которого, намокнув, вдруг стала не такой уж и лёгкой. Левая, свободная рука уже заметно устала, он и не заметил, как стал работать правой. И та, конечно же, начала болеть; иногда боль, когда он по неосторожности прилагал серьёзное усилие, была резкой, острой. Но он уже не обращал внимания на это. Как и на наваливающуюся усталость. Плыть, плыть, пока есть хоть капля сил. Вот только дышать носом у него уже почти не получалось. Слишком интенсивно он работал, чтобы ему хватало размеренного дыхания носом. Вода, похожая на бульон, попадала и в нос, и в рот, она имела стойкий и привычный щелочной привкус, сразу вызывала оскомину, желание отхаркаться и промыть нос. Но с этим можно было мириться. Больше всего его начинала донимать усталость. Он стал уже подумывать о том, какую вещь выбросить, чтобы облегчить себя. Но от чего он мог освободиться? Пыльник? Оружие? Но как потом выживать в степи без этих главных для выживания вещей. Про флягу Горохов даже и не думал, уж лучше утонуть сразу, чем оказаться в жаре без воды и спрятанных в тайнике вещей. Он больше не вспоминал про лодку. Под очки уже попала вода и начала жечь глаза, но Андрей Николаевич продолжал плыть, понимая, что силы уже на исходе. На исходе. Но тут впервые за весь заплыв он увидал перед собой чёткую чёрную стену. Рогоз! Берег! Ну наконец-то! Это придало ему сил. Боль в руке, усталость, нехватка воздуха, опасение вдохнуть споры, — всё сразу отошло на второй план, теперь он надрывался только, желая достичь берега. И вот она, чёрная стена прибрежных зарослей, он наконец коснулся сапогом твёрдой поверхности. Твёрдой! Нога провалилась в ил. Горохов всё равно был рад. И ничего, что ноги утопают в иле чуть не по колено, ничего, что местные твари, наверное, рыбы-стекляшки, перепуганные им, путаются в ногах и полах пыльника, главное, что он уже мог идти, но выходить не спешил. Уполномоченный, стараясь дышать носом и делать вдохи как можно реже, достал из воды флягу… Какая-то тварь схватила пыльник, стала его дёргать, но и это не отвлекло его. Он, почти не дыша, стряхнул с фляги воду, забрался в тайник и вытащил оттуда респиратор. О, с каким удовольствием он его нацепил! Наверное, это был первый раз в его жизни, когда уполномоченный был так рад маске. Теперь, когда она была на лице, он смог широко открыть рот и вдыхать, вдыхать, вдыхать этот едкий речной воздух. Но надышаться ему не дала тварь, которая трепала его одежду, и он, по-прежнему утопая ногами в мягком речном грунте, пошёл к берегу. Рогоз стоял перед ним сплошной стеной, и через него приходилось пробираться, на него посыпались тучи спор. Он, конечно, не видел их в темноте, но знал, что они красные. Сейчас для этой красной мерзости не сезон, но и сейчас они опасны. Они всегда опасны. Главное — их не вдохнуть, не дать им попасть в лёгкие. Горохов продрался через рогоз, что без тесака было сделать непросто, а сразу за зарослями высился обрыв, на который с одной рукой он едва смог подняться. Мокрый, грязный, весь в смертельно опасной пыльце, с больной рукой и слезящимися глазами, с перхотью в горле и жжением в носу, он хотел упасть прямо тут, на этой круче. Вот только делать этого было нельзя. Ноги трясутся от напряжения, но уполномоченный понимал — нужно уходить, и уходить быстро. И не только потому, что рядом река с её мерзким рогозом. Главная опасность — это Люсичка. Как только она поймёт, что он сбежал, она вернётся. Потому что его теперь нельзя оставлять в живых. Во-первых, она похитила большую научную ценность. А во-вторых, Горохов единственный, кто об этом мог рассказать. Возможно, его уже ищут, осматривая лодку. И найдут лишь Яшку-стюарда. Так что вернутся. И у них наверняка есть коптер с тепловизором. Тепловизор в темноте следов на песке, конечно, не разглядит, а вот его Горохова, очень даже «увидит». До рассвета час. Нужно было уходить, и он, напрягая последние силы, пошёл на восток. Стараясь выбирать твёрдый грунт, чтобы не оставлять следов: они ведь и утром будут искать. Было бы хорошо, если бы поднялся ветер. Вот только ко всему прочему его начинала разъедать кислота, вырабатываемая речными амёбами. Горло, да и всю носоглотку, раздирало. Появился зуд в паху и между лопаток, но хуже всего дело обстояло с глазами. Он остановился. Как бы ему этого ни не хотелось, как он по привычке ни экономил воду, но глаза всё-таки нужно было промыть. Ему совсем не хотелось терять зрение даже частично. Это в степи смерти подобно. Он остановился, прижал флягу к животу локтем сломанной руки, стянул зубами перчатку… Даже промыть глаза, имея одну руку — целая операция. Но всё же он промыл их. И с удовлетворением отметил, что жжение сразу уменьшилось. Носоглотка тоже нуждалась в воде, но нет… Жжение в горле и носу он готов был терпеть. Андрей Николаевич даже не сделал глотка, воду нужно беречь. Днём тут будет под пятьдесят, а УК-костюма с охлаждением у него больше не было. И он, закрыв флягу, пошёл на восток, подальше от реки, ему нужно было пройти десять километров, дальше вглубь степи его искать не будут. У них на лодке не было транспорта, а догнать и поймать его пешком у людей Люсички никаких шансов. Уж в чём-чём, а в этом он был уверен. Вокруг, шурша крыльями, пролетала саранча. Судя по шелесту, тяжёлая, жирная, калорийная. Ему очень хотелось есть. Будь он уверен, что его не ищут, включил бы фонарик — дурное насекомое всегда интересуется светом — и ловил бы её рукой, фуражкой. Тут же, откусывая ноги и головы, ел бы её без соли, сырой, как в детстве. Голодным бы точно не остался. Но сейчас даже маленький фонарик из фляги включать нельзя. А ещё нельзя останавливаться — нужно уходить от реки дальше. Ему ещё два часа идти на восток. Только там он будет чувствовать себя в безопасности. Небо на востоке покраснело. У него, конечно, слезились глаза, но Горохов всё-таки мог различить изменение цвета. Да и саранчи стало меньше. Скоро утро. Солнце. А у него чешется всё тело, особенно в промежностях. Да, там. Он знает, что будет дальше. Конечно, он не умрёт от речной воды. Но зуд уже начинал его донимать по-настоящему. Если в носоглотке и горле всё отекло, но перестало болеть и чесаться, то голова под фуражкой просто горела: почеши, почеши темя, почеши затылок и за ушами. И уши тоже чешутся. Такого сильного зуда с ним никуда не случалось, это и понятно: он столько не плавал в речной воде. А ещё отёк на руке увеличился. Но на это уполномоченный внимания не обращал, рука не болела, только ныла — и то хорошо. В довершение всего, когда начали высыхать сапоги, начался зуд ног. И если голову, а при старании и спину, можно было почесать, то ноги были абсолютно недоступны. Но он, стараясь не замечать всего этого, упрямо шёл и шёл прямо на восход. Пока в двух километрах от реки не услышал знакомый стрёкот. Это не саранча, саранча в предрассветной дымке уже начала прятаться в барханы. Так стрекотала сколопендра. Она была за соседним барханом. Бог знает, что у неё на уме. Опасная тварь, как правило, охотится из засады. Но может с голодухи взобраться на бархан и брызнуть кислотой оттуда. Уполномоченный замер и, стараясь не шуметь, левой рукой с большим трудом достаёт из потайного кармана пистолет. Пистолет с восьмью патронами против сильного, быстрого и очень стойкого животного? Нет, конечно. Горохов потихоньку пошёл обратно, обошёл по дуге то место, где услышал сколопендру, и снова взял курс на восход. Но теперь он не выпускал оружия из руки. * * * Солнце уже полностью вышло из-за горизонта, а он всё ещё шёл на восток. Шёл, старясь не смотреть на белый круг, стоило взглянуть — и сразу начинали слезиться глаза, появлялась резь. Речная вода всё-таки давала о себе знать. Андрей Николаевич выпил много воды на лодке, но с того времени, как вылез на берег, он уже дважды останавливался и отпивал из фляги по пять глотков. Во-первых, ему было реально плохо, и первый раз он попил, чтобы хоть как-то облегчить дыхание, а второй раз — когда почувствовал, что у него поднимается температура, и ему нужно было запить таблетку. Эти водопои были ещё и временем передышки. Он останавливался и осматривался. Смотрел в бесконечное синее небо, пытаясь своими воспалёнными глазами увидеть там чёрную точку коптера. Нет, ничего не было. Пустыня как пустыня, без малейшего признака существования человека. А солнце тем временем взлетало всё выше, и с ним повышалась температура. И зуд, который, казалось, потихонечку притихал, вдруг ожил. И стал ещё нестерпимее. Хоть раздевайся и чешись. И разувайся. В сапогах всё ещё было сыро, но уже жарко. Он сжимает и разжимает пальцы на ногах. Как бы ни хотелось ему сесть и разуться, заодно и отдохнуть, но на это нет времени, нужно уходить от реки как можно дальше. «Только не думать об этом». Он, не останавливаясь, шёл вперёд, щурясь на восходящее солнце. И случайно взгляд его упал на предмет в песке. Предмет. Это то, что пустыня не производит. Красный, выцветший на солнце пластиковый цилиндрик. Ружейная гильза двенадцатого калибра. Её вымело ветром из бархана, и он сразу её заметил. Это могло значить всё, что угодно. Но первое, что приходило на ум: казачье кочевье где-то рядом. А это значит, рядом вода и еда. И транспорт. Он сразу влезает на тот же бархан, на котором заметил гильзу. И смотрит по сторонам. И, конечно, замечает то, что и рассчитывал увидеть. Меньше чем в трёх километрах от него белела длинная, но невысокая, метров в шесть-восемь, дюна. И над нею красными зубами торчали камни. Отличное место для стоянки казачьего коша. Для стойбища. Он сразу пошёл в ту сторону. Именно на казаков он и рассчитывал, когда прыгал в воду с лодки. Вот только одно его смущало. Он не видел на окрестных барханах сетей, и даже штанг под сети не было. Казаки не ловили саранчу? Хотя барханы были, что называется, «саранчовые». Он шёл дальше и смотрел по сторонам, и опять не видел того, что подтверждало бы человеческое присутствие. Ни следов людей, ни следов покрышек. Но уполномоченный не останавливался. Продолжал идти, надеясь, что свои сети казаки поставили с другой стороны дюны. Меньше чем через час он, уже заметно выдохшийся и изнемогающий от зуда и жары, влез на дюны и заглянул вниз. Да, люди тут жили. Долго жили. Но сейчас их тут не было. Откочевали. Ушли. Он, чтобы не жариться на солнце, спустился вниз, в чёрную тень камня. Присел там, переводя дух. Нельзя было обнадёживать себя столь лёгкой удачей. Теперь же у него был отличный повод, чтобы отчаяться. Но уполномоченный не был готов сдаваться. Стоянка брошена давно, может быть, месяц назад; куда откочевал курень — одному богу известно. Но… Казаки никогда не отойдут далеко от реки. Река — это рыба, рыба — топливо. И деньги. Именно за удобные места на реке у казаков вспыхивали ссоры не менее свирепые, чем за колодцы. Колодцы. Уполномоченный встаёт и идёт от одного камня к другому, стараясь не выходить из тени. Тут должна быть вода. В пустыне нет ни одного стойбища, ни одного блокпоста, в котором не было бы воды. Они и возникают всегда вокруг колодцев, где в глубине, в линзах, собрана отличная вода. Но ни один казачий курень никогда ни одному чужому не покажет колодца своего стойбища. Так что… колодец где-то здесь, но он спрятан. Закопан. А как хорошо было бы найти его, сначала выпить много-много воды, а потом и помыться. Смыть с себя едкую грязь из реки, от которой кожа стала красной и раздражённой. От которой всё ещё слезились глаза и была воспалена носоглотка. Он остановился под одним из камней и там увидел выбитый на камне список имён. Имена были полные — мужские, женские. И сокращённые детские. Их было не менее двух десятков. Это был список покойных. В степи надгробий не ставят. В этом нет смысла. Их всё равно заметёт песком. Мёртвых записывают на камнях. Рядом со всеми мужскими именами стояла буква «П». Это значило, что казак погиб, «полёг» в бою. Только у одного мужского имени такой буквы не было. Человек умер своею смертью. В общем, место это было обжитое, и колодца здесь не могло не быть. Глава 46 А с солнцем приходил жар. Ещё не остывшие за ночь песок и камни снова начинали накаляться. Вода. Горохов потряс флягу. Эта фляга была с ним давно, и ему не нужно было открывать её, чтобы понять, сколько в ней воды. У него было меньше двух литров. Если экономить, то этого хватит на одни сутки. Он стягивает перчатку и отворачивает крышку. Делает пять маленьких глотков. Вода тёплая. Уполномоченный набрал её на лодке. В той отличной каюте, в которую его поместил капитан. Но вода была из реки. Отчётливый привкус йода не давал в этом усомниться. Это ничего, Андрей Николаевич мог пить такую столько, сколько потребуется. Но даже этой воды было очень мало. Колодец. Горохов стягивает маску и очки. От света небо кажется белым, даже тут, в тени камня, глаза сразу начинают слезиться; он в ладонь сломанной руки выливает несколько капель, и этой водой смачивает глаза и лицо. Лицо всё ещё горит от речной воды, хотя уже не так сильно. Ему нужно выпить таблетки, антибиотик и стимулятор, у него остались ещё по одной из них. Но он решает повременить. Пока у него ещё есть силы. А пока силы есть, нужно найти колодец. Одежда давно высохла, даже сапоги уже почти высохли, Уполномоченному не хочется двигаться, хочется остаться под камнем и сидеть тут, пока солнце не спрячется за горизонт. Но он выходит из тени и идёт вдоль камней. Глаза всё ещё немного слезятся под очками, но теперь всё замечают. В некоторые камни вкручены винты — крепления для палаток. Горохов, скользя взглядом по камням, идёт дальше, находит удобный закуток, узкое место между стоящих каменных зубов. Хорошее место, он садится у одного из камней и начинает снимать слой песка. Копать песок нехитрое дело, если ты полон сил и у тебя обе руки рабочие. Ему же приходится делать это одной рукой. И почти сразу захотелось пить. Но он не был уверен, что быстро найдёт воду, поэтому решил терпеть. Узкое место, тень, ветер выдувает отсюда песок. Дополнительный охлаждающий поток воздуха. Хорошие площадки для палаток. Тут должно что-то быть. Он сдвигается к скале и продолжает рыть левой рукой, и вскоре находит что-то. Это… еще немного песка снято — а, пластиковые штанги для сетей. Тут же и сети. Это ему пригодилось бы… если бы он нашёл колодец. Уполномоченный переходит к другому камню, к соседнему. Начинает снова убирать песок. И через пять минут новая находка. Большой тюк прочной ткани, крепкие капроновые шнуры — палатка. Всё это оставили на всякий случай. Если кто из местных придёт сюда ловить саранчу.