— Он ненормальный, знаешь, лысый болван? — Ханас обнял Тосика рукой и смотрел на Попельского, который уже приходил в себя. — И только меня слушает. На границе-то он был крутой жиган. Когда хватала его стража, вываливал язык и притворялся дурачком. Хрипел, что заблудился, что ничего не знает… От поляков иногда получал пинок в зад, советские посмеялись и приказали ему под гармошку танцевать, но все отпускали его в конце концов на свободу. — Он сел снова за стол и забарабанил пальцами о крышку. — Ты думаешь, Попельский, что я держу здесь Тосика для забавы? — Он сделал движение, как будто играл на аккордеоне и раскачивался из стороны в сторону с кривой улыбкой. — Ты думаешь, что если мне скучно, то я заставляю его петь? Нет, Попельский, он не ярмарочный шут. Он небезопасен. За ним нужно хорошо присматривать, знаешь? Когда меня нет дома, я закрываю его в подвале. В прошлую субботу я забыл об этом. И знаешь, что он сделал? Попал на кухню. На столе лежал цыпленок, приготовленный для запекания. Он забрал его в свой подвал, едва ощипанного от пера… Ну, покажи, Тосик, этому пану сэр, что ты сделал с цыпленком! — Тосик открыл рот, закрыл глаза, слегка согнул колени, а потом он начал качать бедрами вперед и назад. Гориллы рассмеялись раскатисто. — Да. — Ханас несколько раз щелкнул языком. — Он поимел несколько раз. Холодного мертвого цыпленка. Когда я его увидел, он стоял с опущенными штанами и улыбался мне. Хочешь, чтобы я когда-нибудь привел Тосика к твоей дочке? Облако дыма вырвалось из легких Попельского вместе с резким кашлем. Закололо его в грудь. Обжигающее содержимое желудка поднялось у него до горла. Отбросил папиросу в пепельницу и руками схватился за рот. Выдержал этот приток желчи. Проглотил мысль об изнасиловании дочери. Горечь слилась ему, в конце концов, через пищевод обратно в желудок. Ханас кивнул рукой в сторону Тосика, как будто отгонял муху. Один из горилл вывел его из кабинета. Попельский кашлял и массажировал травмированную шею. Молчал. Ханас вынул из ящика картонную папку. Передвинул ее по влажной столешнице и постучал по ней пальцем. Звук был такой глухой, как будто стучал пальцем по пустой картонной коробке. — Тут есть врачебная экспертиза и список людей, с которыми сталкивалась Элзуния, — просопел он. — Ты узнаешь их прошлое. Поищешь в полицейских досье, может, кто-то из них имел подозрительные контакты… Потом изучишь все реестры развратников и похитителей! И найдешь гада. Вот и все. Ну, что ты смотришь? За работу! Попельский открыл рот, и во второй раз в этом кабинете заговорил хриплым голосом. Как правило, такой имел, когда повреждал горло холодной водкой и царапал его никотином от бесчисленных папирос. Но сегодня его гортань подверглась серьезной травме. — Откуда мне знать, что Рита жива и что она, — голос его дрогнул, — нетронута этим твоим монстром? — На то второе даю тебе слово чести старого контрабандиста. Я не делаю агранды, — сказал серьезно Ханас. — А то первое сейчас сам увидишь! — Он вышел из кабинета и через минуту вернулся. Он открыл балконную дверь настежь. В задымленное нутро вторгся влажный запах осеннего сада. Сизая, искажающая все катаракта расплывалась в чистом повлажневшем воздухе, быстро библиотеки и стоящие часы обрели блеск, обои — более яркие цвета. — Иди сюда и смотри! — Попельский встал и направился на балкон. За собой он чувствовал тяжесть и бдительное присутствие гориллы. Он вышел и огляделся по саду. В темноте он увидел деревья и снижающийся участок сада. Уже планировал вторжение туда с полным составом ближайших двух участков. — Знаешь, где ты, но и так ты не придешь сюда с полицаями… — пробормотал тихо Ханас, безошибочно понимая намерения Попельского. — Потому что у тебя нет никаких правовых оснований, а ты не хочешь снова рисковать потерей работы в полиции… А впрочем, через минуту я заберу твою дочь… в другое безопасное место, куда ты никогда не попадешь! Не бойся, не бойся. — Он увидел какую-то тень в глазах собеседника. — Ведь будет с ней эта твоя старая панночка! А теперь смотри лучше вниз! Вот она! Попельский перегнулся через перила. — Папочка! — воскликнула Рита. — Забери меня отсюда! Умоляю, забери меня отсюда! Девочка одета была в школьную форму и имела растрепанные волосы. В руках она держала маленького мишку с оторванным ухом. В ее зеленых глазах блестели слезы. — Я заберу тебя, дорогая! — охрипшим голосом крикнул Попельский. — Уже скоро придет к тебе тетя! Обещаю тебе, скоро! А я вас отсюда заберу! Я обещаю тебе, дитя мое! Он хотел спросить Риту, подводил ли когда-нибудь ее, но не сделал этого. Во-первых, ответ дочери мог бы быть утвердительным, а во-вторых, в беседе помешало им странное существо. Оно хлопнуло дверями в сад, выбежало на блестящее от дождя поле и припадая направилось к Рите. Это была девушка немного старше его дочери — тучная, коротконогая и приземистая. У нее были скрученные редкие волосы, скрепленные в два хвостика. Раскрытый плащик и свободное платье были испачканы джемом, ботики облеплены землей. Скрученные гольфы сползали с ее толстых икр. Трясясь и подскакивая, она подбрасывала большого медведя. Увидев на балконе своего отца, подняла игрушку, как трофей. Платье натянулось на ее животе — выпуклом, раздувшемся, беременном. — Должен был выследить гада, — сказал медленно Ханас — но Кичалес и Желязный выкрутились от помощи… Я сказал себе: на погибель им, сам его достану. «Позже, позже, говорил я себе, гад не сбежит, самое главное, что дочка жива и здорова». Но она не была здорова, потому что гад ее заразил ядом… Начала пухнуть… Хочешь ты этого или не хочешь, пришло время для тебя, Лыссый… Попельский мрачно посмотрел на бывшего контрабандиста. — Давай эту цепь! Он мне понадобится. Хозяин перекрестился и налил водки в рюмки. — Садись, — буркнул он. — Теперь поговорим! 12 Было уже хорошо за полночь, когда Попельский дал Леокадии отчет о сегодняшних событиях. Они сидели в гостиной квартиры на Крашевского, освещенной только слегка ночной лампой в виде чаши тюльпана — он с папиросой в любимом кресле под стоящими часами, она — с чашкой чая на краю дивана. Над Леокадией распростерся обрамленный меандром большой килим, на котором рычали и пыхали огнем китайские драконы. Женщина была, на первый взгляд, спокойна и уравновешена. Чашка не дрожала в ее наманикюренных пальцах. Веки, покрытые легким макияжем, не трепетали бурно. Только покрасневшие глаза выдавали недавние переживания, только стройные ноги, обутые в элегантные домашние тапочки, двигались нервно, а вместе с ними кисточки, свисающие с покрывала дивана. Эдвард также производил впечатление владеющего собой, но от внимательных глаз Леокадии не ускользнуло то, что ее кузен, вернувшись домой, не вел себя так, как обычно — не надел домашней куртки, сбросил с себя только пиджак, не вешая его в шкаф, а галстук небрежно всунул между пуговиц рубашки, над чем всегда насмехался как «артистической и неряшливой модой». Почти все было так, как обычно поздней ночью — кроме нетронутой кровати в спальне Риты, кроме неспящих хозяев, сидящих гостиной, оформленной под восточную молельню, кроме тихого рыдания, доносящегося из комнаты прислуги. — У меня нет выбора, Лёдзю. — Эдвард потушил папиросу и отставил большую хрустальную пепельницу на низкий китайский столик, на краях которого возвышался пятисантиметровый ажурный барьер. — Я должен найти насильника его дочери. Знаешь, что хуже всего? Что отчасти я его понимаю. Запятнан его дочь, а он, преступник и бывший заключенный, будущий дедушка, быть может, ненормального внука, объявил месть развратнику. Ни Кичалес, ни Желязный ему в этом не помогли… Прочитал этот несчастный интервью со мной в «Новом веке» и пришла в голову идея, что заберет меня дочь и так заставит меня поймать насильника. Я для него бесценен. Теперь, после возвращения в полицию, у меня есть более широкие возможности для работы, в первую очередь доступ к досье… Он заставляет меня шантажом, чтобы я провел для него расследование как гибрид, частный детектив, который уже как полицейский имеет полный доступ к секретным досье. Он не признает возможности, что если бы официально в полиции сообщили об изнасиловании Элзуни, то я бы искал этого ублюдка со всем упорством… Ты бы видела, как этот ребенок качается со своим беременным животом на утиных, коротких ножках! Леокадия вздрогнула немножко — не известно, слова ли Эдварда или бой часов, указывающего как раз три четверти первого, тронули эту женщину, которая несколько часов назад утратила свои хорошие манеры и самообладание, чтобы превратиться в обломок отчаяния. Сейчас тоже его утратила — хотя и на значительно более короткий миг. — У меня такое впечатление, — сказала она медленнее, чем обычно, — что тебя больше волнует наказание зверя, который оплодотворил эту бедную девочку, чем возвращение собственной дочери! Эдвард, ради бога! — взорвалась она. — Ведь этот преторианец Ханаса, этот урод, этот монстр мог Риту… О мой Боже! Это монстр, который даже цыплят… О Боже, у меня нет слов! — Дорогая Лёдзя, — Эдвард всунул глубже галстук под рубашку, — Ханас дал мне слово чести, что с Ритой ничего не случилось и не случится. Никогда не допустит агранды… Контрабандисты имеют своеобразный кодекс чести… — Ты можешь мне объяснить этот жаргон контрабандистов? — Агранда — это на их языке отнятие товара у конкурентов. Это поведение непорядочно… Кто допускает агранду, покрывает себя позором… Они замолчали на долгое время. Леокадия встала и начала ходить по гостиной. Один раз ударил глухой гонг часов. Из-за приоткрытых балконных дверей доносился аромат тропического Иезуитского сада. Компактный свет ночной лампы освещал диван, часы, Эдварда на его любимом кресле, диван в форме рога и стоящие у него отклоненные глубоко кресла, покрытые зеленым бархатом. Остальная часть гостиной оставалась в полумраке. Из него только что протянулась через приглушенный свет спираль дыма. Леокадия, которая никогда не курила, вышла из полумрака с папиросой, неуклюже зажатой в тонких красивых пальцах. Она дрожала, глядя на Эдварда. — Сколько там буду сидеть? — спросила она нервно. — А как же школа Риты? Эта женская предусмотрительность оказала на Эдварда огромное впечатление. Он смотрел на изящный силуэт кузины, на ее благородное худое лицо и не в первый раз пожалел, что они так тесно связаны. — Моя Лёдзя, — он встал с кресла и подошел к ней, — я очень быстро его поймаю. Элзуния Ханасувна имеет чрезвычайно острый слух и узнала своего угнетателя по голосу. Понимаешь? Просмотрю досье, поищу возможного преступника и приведу его в к Элзуни, а она его услышит и сразу же узнает. Понимаешь, я буду иметь беспрецедентную выгоду работы! Каждого подозреваемого тяну за воротник и привожу к Ханасу, а абсолютный слух его дочери будет как лакмусовая бумажка! Она не узнает его? Жаль, я отпускаю его, выкидываю с разбитой мордой и ищу следующего… — А я в это время сижу с Рита в каком-то, как ты сказал, незнакомом месте, тайной квартире… Охраняемая какими-то мерзавцами … — Это будет один мерзавец и служанка. — Эдвард улыбнулся слегка. — Мы договорились об этом с Ханасом, хотя как переговорщик не имел, признаюсь, самой крепкой позиции… Леокадия затушила сердито недогашенную папиросу и подошла к Эдварду. Она стояла так близко, что ему пришлось немного отойти, хотя и сделал это неохотно. — Я должна тебя теперь благодарить, да? — прорычала она. — Что так много сделал для моего блага? Это действительно большая радость, что я буду закрыта неизвестно где с каким-то болваном и какой-то шпаной! Великое мне одолжение от хама! Наверное, он говорил: мы поместим в безопасном месте вашу дочь и это неудачную старую деву! Что, так меня называл? Говори! — В начале в самом деле он пытался тебя высмеивать, — ответил спокойно Эдвард. — Но я его быстро осадил… — Он издевался над моим девичьим состоянием? — В глазах Леокадии появились слезы. — Да, но я ответил ему… — Ну что, ну что ты ему ответил, ты ритор, виртуоз допросов? — Я спросил его, понравился ли ему жареный цыпленок, — сказал тихо Эдвард и обнял крепко Леокадию. Он чувствовал, как она вся дрожит в его объятиях. Он знал, что это не спазмы страха или плача. Леокадия смеялась откровенно — сначала беззвучно, а потом весело, заливисто. Да, были моменты, когда Попельский жалел, что объединяет их такое близкое родство. От двери послышался тихий стук. — Это к тебе, моя дорогая. — Эдвард поцеловал кузину в щеку. — Это упомянутый тобой болван… Леокадия отодвинулась от Эдварда и пошла в прихожую. Она открыла дверь, сказала что-то тихо, а потом вернулась в гостиную. Ее длинные, окрашенные в красный цвет ногти, которые некий спирит определил когда-то, как несомненный знак хорошего течения духовных флюидов, стиснуты были на цепочке. Железные звенья забренчали, когда она протянула к Эдварду руку. — Возьми это, — прошептала она, а потом так же тихо спросила: — Служанка Ханаса была с тобой оговорена? Откуда ты знал, что я соглашусь? Эдвард поцеловал ее и обнял снова. — Ты всегда любила мои шутки, — прошептал он. — Я делаю это для Риты. — Она вздохнула. Ни она, ни он в это не верили. 13 Уставшего аспиранта Вильгельма Зарембу, который в квартире Попельского появился в половине второго ночи, ждали в столовой кувшин ароматного кофе от Ридлов, сливки с тертым миндалем и ванильные альберты. Полицейский скинул пиджак на спинку стула, положил локти на стол и потер красные от недосыпа глаза. Потом потянулся за печеньем, которое съел с большим аппетитом, и отхлебнул громко кофе. Эти действия не мешали ему, однако, внимательно слушать Попельского, который уже во второй раз этой ночью рассказал историю похищения Риты и осветил свои связанные с этим событием решения. Когда комиссар закончил и закурил папиросу, Заремба выпил последний глоток кофе. Они смотрели друг на друга без слов. Они были знакомы слишком хорошо, чтобы сейчас задавать себе ненужные вопросы. Так было всегда. В прежние станиславовские времена Заремба не должен был спрашивать своего друга по гимназической скамье, что позволит ему списать греческие и латинские упражнения или поможет ему решить математическую задачу. А Эдзё, который жил тогда у своего дяди и отдавался ночному азарту в тайном кабинете в кофейне Микулика, не надо было просить Вилика о подтверждении лжи о якобы школьных краеведческих экскурсиях по чудесным заблотовским холмам, что служило ему в качестве алиби для этого противозаконного занятия. Оба, как и чуть старше их и посвященная во все кузина Попельского Лёдзя, а также их третий друг, одинокий чудак Юзик Блихарский, считали такую помощь естественным одолжением, очевидным поступком, за который даже благодарить не нужно. Друзья пришли к такой конфиденции, что не только не предъявляли себе благодарности за такую понятную услугу, но — из-за своей телепатической догадливости — совсем о ней не просили. Не должен был сейчас, в эту осеннюю ночь, просить о помощи Попельский, не должен был ее объявлять Заремба. Все было ясно, кроме одного. — Как ты объяснишь, — спросил гость, — твое поведение у Винда? Мы все видели твой взрыв ужаса, твою ярость… Тебя коллеги не посмеют спрашивать, но это меня будет мучить. А я что? Конечно, silentium! — Он улыбнулся, имитируя голос их латиниста профессора Шодака, который именно этим восклицанием успокаивал разоравшихся студентов. Гипотетическая реакция Зарембы на вопросы коллег из следственного управления была для Попельского очевидным подтверждением дружбы, а следовательно, декларацией присоединения к частному тайному расследованию. Заремба не должен был ничего говорить expressis verbis. Слова были тут совсем не нужны. — Ты скажешь им, Вилюсь, что обанкротилась страховая фирма, в которой у меня хранятся сбережения. Тактичный Кацнельсон будет мне сочувствовать и молчать, а наш молодой Стефек Цыган уже наверняка знает, что в наших личных отношениях silentium est suprema lex. — Попельский встал из-за стола и начал ходить вокруг него. Пришло время, по которому он больше всего он скучал — время решений, время работы. — Я сейчас себе прочитаю, что Пидгирный пишет обо всем этом, — говорил он быстро, постукивая пальцем по картонной папке. — А я тебе теперь это изложу. Во-первых, насильник не принадлежит к низким социальным слоям. Это, впрочем, мы можем предположить и без Пидгирного. Я не встречал еще ни одного насильника, хама или простолюдина, который бы делал такое театральное оформление своего мерзкого деяния. Такой это подавляет телесно, изнасилует и убьет в конце для страха. Ни один тупой и придурковатый извращенец не будет посыпать цветами… — А мне не очень хочется верить, — буркнул Заремба, наливая себе очередную чашку кофе, — чтобы он, как пишет Пидгирный, намеренно обрызгал мочой ее платье. Ну потому что зачем? Каждый насильник, которого я встречал, стыдился post factum страшно своего поступка, хотел быстро о нем забыть, бросал где-то свою жертву и быстро драпал. Помнишь того Хованца, который изнасиловал и убил девушку на ярмарке в Мостках? Ведь он сам объяснял, что он убил после изнасилования, потому что стыдился жертвы! Ой, что-то меня не забавляет эта гипотеза, что эта сволочь помочился на девочку, чтобы ее еще более опозорить… — Но тогда откуда взялась моча на ее платье? — Попельский сказал это так тихо, словно спрашивал самого себя. — И откуда это яйцо? И то и другое может иметь какое-то символическое значение… Может, и Пидгирный прав, когда пишет о символике невинность… Яйцо, новая жизнь, белые цветы… И откуда эти какие-то ожоги, кровоподтеки на бедрах девушки… — Эдзю. — Вилек сплел пальцы, вытянул руки над головой и потянулся так сильно, даже треснули его кости. — Дай ты мне, брат, что-то холодного выпить! Еще меня мучает небольшое похмелье после сегодняшнего… Когда Попельский вернулся с сифоном, Заремба улыбался торжествующе и барабанил пальцем по отчету Пидгирного. Из картонной папки высыпались засушенные цветы с белыми лепестками. — Видишь это, Эдзю? Нужно проверить эти цветы. Может, это какие-то редкие, может, растут только в каких-то особых условиях, не знаю, на какой-то болотистой местности, а может, где-то в горах… Это нам бы помогло… — Послушай, Вилек. — Попельский оперся кулаками на стол. — Найди лучшего эксперта в ботаническом саду и узнай все, что возможно, об этих цветах. А также их побочные эффекты. Может, вызывают какие-то кровоподтеки или ожоги? Мы должны исключить действие каких-либо едких соков, потому что если они не были причиной раздражения, то можно предполагать, что это обожгло чем-то ребенка… Потом иди в архив и поищи все о половых преступлениях и извращенцах… Особенно интересует меня эта моча на платье… Я с тем же самым пойду к Пидгирному… — Ты знаешь, что Пидгирный может быть непреклонным. Прикроется врачебной тайной и все… Ведь мы не проводим официального расследования…