— Сложно, тогда я пойду к другому врачу, который занимается сексуальными неврозами… А с Пидгирным одно несомненно: он не проболтается… Àpropos врачей, я видел этот небольшой список лиц, с которыми имела в контакт Элзуния? За пределами дома это только подруги с Заведения Темных на Святой Софии и ее врач, известный психиатр, доктор Густав Левицкий с Кульпаркова. С ним я тоже поговорю… — Хорошо. — Заремба затянул галстук и надел пиджак. — Ты к гайдамакам и на Кульпарков, я к ботанику и в архив. Прощай, иду спать. Szulim! — Подожди, еще одно! Иду в бордель! — Попельский усмехнулся, понимая, как звучала эта декларация. — А что мне до этого! — Заремба фыркнул смехом. — Что сам немного пошаливаешь! — Я пойду туда, но только тогда, когда узнаю, где такой есть. — Какой? Я не верю, что ты не знаешь, где в Лембруке находятся бордели! Достань записную книжку, она тебе кое-что подскажет! — Я ищу бордель специальный, — пояснил серьезно Попельский. — Такой, в который приходят извращенцы, рассыпающие цветы, разбивающие яйца в лонах шлюх. Или любители несовершеннолетних девочек, понимаешь, Вилюсь? — Таких адресов я не знаю, — ответил Заремба и содрогнулся от отвращения. — Наши тропы сойдутся в какой-то момент, я уверен. И тогда мы посадим этого ублюдка на цепь! Эдвард подошел к нему и протянул руку. — За работу, старина! Заремба решительно встал и начал одеваться. Не было для него лучшего стимула, чем эта старая фраза, которая неоднократно падала из уст их бывшего учителя гимнастики. 14 Хотя комиссар Эдвард Попельский на своем давнем посту в следственном управлении работал уже несколько дней, все еще не мог привыкнуть просыпаться утром. Это нормальный обычай людей трудящихся он бросил в середине двадцатых годов, когда полицейское начальство после его многочисленных упорных и настойчивых просьб согласилась, чтобы он работал в другую смену — а именно с двух дня до десяти вечера. Его начальники признали светочувствительную эпилепсию, которой он страдал со студенческих лет, весомой причиной этого изменения. Работа во второй половине дня и ночью в меньшей степени, чем предыдущая, подвергала Попельского солнечному свету, который в своей рассеянной форме вызывал у него эпилептические приступы. На это совершенно уникальное решение руководства повлияла, конечно, высокая раскрываемость ведомых им дел. Кроме того, пришлось согласиться на непреодолимое условие, на своего рода компенсацию для полицейского начальства, то есть на полную диспозицию три раза в неделю после восьми часов своей нормальной работы. Должен поэтому прибывать на каждый телефонный звонок и вместе с дежурными вмешиваться в ежедневные и банальные проявления жизни города — в основном в дела мелких краж и пьяных драк. Он исполнял эту обязанность без ропота, а его неожиданное присутствие в забегаловках и в притонах и нередко жестокие методы обращения с буянами помогли ему равно в славе и ненависти. Таким образом он работал в течение трех лет, пока в 1929 году пришел со своим шефом подинспектором Иеронимом Коцовским в конфликт настолько сильный, что он совершил рукоприкладство против этого последнего. Следствием было исключение Попельского из полиции. После года убогого прозябания, когда вместе с Леокадией ели плохо, платы своей служанке не платили вовсе, а за жилье — зачастую с большим опозданием — регулировали благодаря репетиторству, к Попельскому пришла с неким заказом красивая еврейка Рената Шперлинг. Этот визит и его зловещие последствия привели к тому, что он изменил свою профессию. Из репетитора стал частным детективом и в этом воплощении сумел раскрыть громкое дело «чисел Харона», благодаря чему получил шанс вернуться в ряды полиции. В это, однако, учреждение принимали обращенных грешников крайне осторожно, изучая комиссионно и без спешки все за и против. Это медленная процедура обрекла Попельского на очередные два года неопределенности, скрашиваемой надеждой на положительное решение дисциплинарной комиссии. В это время по-прежнему вел он свое бюро частных расследований в соответствии с ритмом, который его днем повседневным подсказала светочувствительная эпилепсия — открывал его после обеда, а закрывал в середине ночи. Уже несколько дней он снова был комиссаром следственного управления львовской воеводской комендатуры. Большая радость от возвращения на этот пост и одновременно страх его потери сдерживали Попельского перед повторной просьбой согласиться на необычные послеобеденные часы работы. Он считал, что такие усилия могут быть признаны злоупотреблением снисходительностью. Кроме того, новый начальник следственного управления подинспектор Роман Прот Штабе ничего о болезни подчиненного не знал, а его реакция могла быть созвучна с последними инструкциями, которые четко запрещали работу в полиции людям, болеющим тяжкими недугами, включая эпилепсию. Шестой час утра, который в течение года было временем первого крепкого сна, теперь стал для Попельского часом его ежедневного пробуждения. Расстроенный этим организм, привыкший к ночному бодрствованию, протестовал отказом от сна. Комиссар, жестоко страдающий от бессонницы, боязливо сторонящийся деревьев, чьи ветки могли бы рассеять солнечный свет, с красными опухшими веками, прикрытыми черными очками, стал раздражительным по все равно какому поводу. Свои обязанности в течение первых дней выполнял неохотно, механически и без участия. Сегодня, однако, произошла в нем какая-то перемена. Он быстро допросил несколько картежников из кофейни «Мираж» на Рейтана, которых поймали во время ночной облавы. Потом составил протокол осмотра, то есть колоды карт с насечками и незаконно принадлежащими револьверами — чтобы эффективно пресекать попытки возвращения со стороны обманутых фраеров. Прочитал все это, подписал и быстро отправился — как это официально сообщил Штабе — на поиски своих информаторов, которые могли бы помочь в этом свежем деле. Если бы начельник следил за ним, он усомнился бы в здравомыслии его шпиков, потому что комиссар трамваем номер 4 поехал прямо в больницу для душевнобольных — в пресловутое кульпарковское заведение. Сыплющий густо в этот день дождь со снегом с утра покрывал город мрачным сумраком. Попельский вышел из трамвая на улице 29 Ноября, с облегчением снял темные очки, поднял воротник плаща, надвинул шляпу глубоко на лоб и двинулся по грязной и слякотной Гроховской улице в сторону железнодорожного вокзала Кульпарков. Когда дотуда добрался, перешел через пути и направился на задний двор больницы для душевнобольных, — название которой «Кульпарков» во фразеологии польского языка юго-востока отвечало «Tworkom» в его мазовецком варианте. Он вошел в мрачную аллею голых почти каштанов и через некоторое время оказался на задах главного здания. Кроме него, заведение включало в себя несколько небольших зданий, разбросанных на плане эллипса справа от Попельского. Кроме того заведению принадлежало несколько одноэтажных и двухэтажных павильонов. Все это создавало совокупность красивую, гармоничную и романтическую, что случайный и не знающий Львова прохожий мог бы подумать, что оказался вот в каком-то презентабельном районе города. Попельский, руководствуясь каким-то патологическим любопытством, вошел сзади во внутренний двор главного здания. Решетки на окнах были увешаны полотенцами, носками и нижним бельем. На дворе на порывистом ветру шуршали газеты. Крики безумных поднимались к небу. Это место явно показывало тюремное происхождение психиатрических учреждений. Он вышел оттуда через некоторое время, обошел здание и оказался перед главным входом, увенчанный величественной часовней. Вошел в здание, показал консьержу свое новое полицейское удостоверение и потребовал свидания с доктором Густавом Левицким. Полный достоинства сотрудник больницы без спешки куда-то позвонил, после чего торжественным голосом попросил подождать. Комиссар сделал, что ему приказали. Острое нетерпение и раздражение после очередной бессонной ночи он старался компенсировать различными автоматическими движениями. Высматривая известного психиатра, которым когда-то много лет назад восхищался как судебным экспертом, он прогуливался между колоннами, входил временами в красочный свет витража над лестницей и не известно сколько раз стучал наконечником зонта по дате «1914», выбитой на кафеле. Через некоторое время все расплылось и приняло форму цветового пятна. Это был знак, что Попельский полностью сконцентрировался на своих мрачных мыслях. Он понял, что каждый его шаг в этом частном расследовании может застревать среди различных препятствий. Обязанности серых полицейских будней и пронзительный страх за Риту мешались у него под ногами, его бессонница волнует ему мысли, а его скрытная миссия — при возможном ее преждевременном раскрытии может вызвать серьезные профессиональные последствия. Эти заботы прервал его смотритель, который приказал ему идти в кабинет пана доктора Левицкого, находящийся в здании соседствующей с больницей водонапорной башни. Через некоторое время Попельский уже был там, нажимал на кнопку звонка на дверях, ведущих в отделение, и — не в силах ждать привратника — ходил нервно по лестнице. Привратником оказался сам доктор Левицкий. Полицейский скользнул взглядом по его фигуре — по выглядывающему из-под медицинского халата темному пиджаку, белой рубашке, по галстуку с бриллиантовой заколкой и по красивому, худощавому, выбритому лицу, увенчанному густыми напомаженными волосами. Доктор показался ему гораздо моложе, чем много лет назад в зале суда. — Такое хождение вверх и вниз может психиатру дать много пищи для размышлений. — Мужчина улыбнулся и кивнул Попельскому. — Я доктор Густав Левицкий. Чем могу служить пану комиссару? Не упоминаемое собеседниками Попельского годами слово «комиссар» доставило ему явное удовольствие. Он вздохнул с облегчением и посмотрел с симпатией на врача. — Добрый день, пан доктор, я хотел бы поговорить с вами о вашей молодой пациентке Елизавете Ханасувне. Лицо врача потемнело. — Только час назад я был у нее, — сказал он с грустью. — Это ужасно, что с ней случилось… Прошу в мой кабинет. Я вижу, что вы замерзли. Выпьем чаю. Они вошли на второй этаж в большую комнату, заполненную анатомическими таблицами, которые представляли различные области человеческого мозга. Извилины и субстанции головного мозга указывали стрелки, снабженные латинскими и немецкими описаниями. Два шкафа со скоросшивателями и книгами, два кресла и таз на подставке с крючком, с которого свисало белоснежное полотенце — все это терялось почти в огромном темном помещении. Психиатр сел за стол, на котором среди бумаг и картонных папок стояли лампа с зеленым абажуром и какая-то фотография в красивой рамке в форме листьев плюща. В кабинет тихо, как призрак, вошла медсестра. Приготовила чай по английскому способу — сначала налила в чашки молока, насыпала туда сахара, а потом залила все это темной, ароматной, словно густой жидкостью. Ее один взгляд, брошенный украдкой на врача, возбудил некоторые подозрения Попельского относительно их внеслужебных отношений. — Вы теперь лечите Элзунию в ее доме? Не на Заведении Темных, как раньше? — прервал он молчание, когда медсестра покинула кабинет. — Да, я лечу ее там музыкой и другими звуками. — Левицкий снял очки и протер стекла мягкой замшевой тряпочкой. — После того, что с ней случилось, она безопаснее всего чувствует себя в доме. А кроме того, вы знаете, в этом вполне приличном обществе вид беременной девушки может резать чьи-то глаза. Поэтому отец предпочитает держать ее взаперти, как какое-то пугало. Во Франции, куда я регулярно езжу с лекциями, такие случаи лечатся только в медицинских категориях или — это уже ваша специальность — исключительно криминальных… Никто не высмеивает на улице такого ребенка… У нас же преобладают мощный стыд и лицемерие. Вы знаете, что жена Ханаса куда-то уехала, не желая видеть собственную дочь в ее состоянии? — Вы лечите музыкой? — Комиссар не любил жалоб на Польшу и ее общество. — Каким образом? Это должно быть очень интересно. — Заказываю в радио различные записи. — Медик с видимым удовольствием выпил немного чаю. — Шум деревьев и моря, чириканье птиц, щебет и лепет маленьких детей, словом все, что приятно для человеческих ушей. — Интересно, как они это делают… — В голосе комиссара прозвучал подлинный интерес. — Такие записи… Ходят по лесу с микрофоном? Ездят на море? — У них там в радио большой архив с записями, — ответил Левицкий. — И даже если бы не смогли найти необходимых мне звуков, они умеют их замечательно подделывать… Шеф студии записи пан Кукла — это настоящий фокусник… — И что потом, когда уже вы имеете свои долгожданные записи? — На граммофоне я играю эти именно звуки, а подбираю их в зависимости от настроения маленького пациента. — Он посмотрел на часы. — Я бы с удовольствием вам более подробно об этом рассказал, но, к сожалению, не имею сейчас слишком много времени. Я опубликовал это, впрочем, в последнем номере «Archives suisses de neurologie et de psychiatrie»[7]. Имею даже экземпляры… Могу вам предложить… Это письменная версия доклада, который в прошлом году я прочитал на международном конгрессе в Париже. Было это громкое научное событие… — Доктор сделал паузу, увидев по лицу Попельского, что да, действительно вопросы музыкотерапии не особенно интересуют его собеседника. — Напрасно я меняю тему, — врач улыбнулся дружелюбно. — Я забыл, что ваше время также ограничено. Я вас слушаю, чем могу быть вам полезен, пан комиссар? Попельский пытался вызвать злость на самого себя за повторный прилив симпатии к доктору, когда тот прервал нарциссический рассказ о своем памятном докладе. Он знал, что следует безоговорочно отвергать любое теплое чувство. Оно может деформировать расследование, когда начинает доминировать над подозрительностью, которая является надежным отличительным знаком полицейской инстинкта. Замораживание теплых чувств — это усиление инстинкта. — В день похищения, — сказал он равнодушным тоном, — Элзуния отошла недалеко, она не пересекла, несомненно, расстояния голоса. В момент похищения должен испугаться, издать из себя какой-то крик страха, хотя бы писк, который был слышен с такого близкого расстояния. Тем не менее няня ничего не услышала. Не могли бы вы объяснить это молчание ребенка, отсутствие голосовых реакций? Вызвали бы это, может, какие-то соображения болезни, которой она страдает? Левицкий встал и закурил папиросу. Потом подошел к окну и уставился на деревья, покрытые туманом распыленных капель дождя. Комиссар шевельнулся немного в своем кресле и углом глаза взглянул на стоящую на столе фотографию. Улыбалась с нее меланхолично красивая молодая женщина, окутанная палантином из белых лисиц. Это не была медсестра в влюбленным взглядом. — Это моя невеста. — Левицкий отвернулся от окна. — После праздников мы поженимся… Попельский кивнул задумчиво головой. Поразило его невероятное совершенство, какое было связано с личностью врача. Со всеми аспектами его жизни. Молодой возраст, видное положение, светлое будущее. Это все так мило, — подумал он. — Какие красивые, какие молодые! Пан и пани как из журнала. Стиснул зубы. — Я подумаю хорошо над ответом на ваш вопрос, — медленно сказал Левицкий. — Ну, знаете… Дети с монгольским идиотизмом часто очень дружелюбно настроены к людям. Элзуния почти все время улыбается и весела. Очень легко завоевать ее доверие. Просто улыбка или конфета, а этот добрый ребенок уже прижимается к незнакомой особе. Не должна была поэтом кричать, потому что доверилась чужаку. Попельскому не понравился нажим, который доктор сделал на последнем слове. Он посмотрел на психиатра очень внимательно. Неужели он намекнул, — лихорадочно думал он, — что это обязательно должен быть кто-то чужой? Никто близкий, никто, кого она бы знала? А может, доктор протаскивает собственное алиби? Вежливо, коварно бросает подозрение на какого-то незнакомца. Отдаляет их eoipso от себя — милый доктор, юный карьерист, счастливый обладатель красивой невесты в доме и чувственной любовницы на работе. А может, это любитель грязь? Запрещенных гнилых фруктов? Дефлоратор больных и ненормальных созданий — Предположим, что похититель и насильник не знаток психики детей с монглолизмом. — Попельский цедил слова, многозначительно акцентируя слога во фразе «знаток психики». — Как долго такой дилетант мог бы наблюдать поведением Элзуни, чтобы построить план похищения на ее доверии к незнакомцам? А может, это доверие сразу бросается в глаза даже человеку постороннему? — Никогда над этим не задумывался, потому что уже десять лет имею дело с этими детьми и их реакция мне так хорошо знакомы, как мои собственные. Чтобы ответить на ваш вопрос, можно было бы сделать эксперимент. Привести человека, как вы его окрестили, постороннего, к моим детям и окрестными путями расспросить его о его впечатлениях по поводу их доверия или недоверия. Если вы хотите, я могу вам помочь и составить анкету с такими вопросами. А вы мне предоставите только этого человека… Очень хочет помочь, — думал Попельский. — Делает все, чтобы бросить подозрение на кого-то другого. Незнакомого, о котором с нажимом говорит «чужак». А ведь виновники изнасилования находятся так часто среди самых близких! — Благодарю, пан доктор, но это не нужно. — Попельский надел шляпу и кивнул головой. — До свидания! Когда он выходил, взглянул на висящий у двери обрамленный в рамку неумелый детский рисунок. Улыбающееся солнце касалось на нем своими лучами высокую фигуру в белом халате. У ног этой фигуры стоял маленький человечек, наверное ребенок, с букетом цветов. «Любимому Доктору за Его доброе сердце, — Сташек Микуловский с семьей» — гласили каракули, написанные рукой ребенка, который еще не освоил каллиграфии. Попельский остановился перед изображением. Снова потер опухшие от бессонницы глаза. Собственная подозрительность в отношении доктора наполнила его горечью, жгучим стыдом. Уже не должен ее в себе вызывать, чтобы не потерять воображаемого инстинкта следователя. Теперь он должен остаться добродушным для веселого, ласкового доктора, который вылечил какого-то Сташека. Он повернулся к врачу и усмехнулся криво. — И тем не менее я бы попросил пана доктора о экземпляре того доклада о музыкотерапии, — выдавил он. — Это очень интересно… Хотя я не знаю французского, но кто-нибудь мне это переведет… — Не нужен переводчик. — Доктор протянул в его сторону подшивку. — Вот немного сокращенная польская версия из «Польского врача». Прошу! Попельский получил экземпляр и через некоторое время ее перелистывал. Врач посмотрел на него внимательно. — Наши инстинкты коренятся в древнейших эволюционно, а следовательно, в животных, частях нашего мозга, — медленно сказал доктор. — Они существуют для того, чтобы нас защитить от зла… — Попельский почувствовал холодный пот на спине. — Понимаете, комиссар, о чем я говорю? — «Вторгся в мой разум?» — Попельский хотел спросить, но только отрицательно покачал головой. — Элзуню ничего не защитило, — сказал он с грустью психиатр. — Не все ее инстинкты исправны так, как ваши или мои… Попельский надел шляпу и покинул кабинет. Ошибся и, вместо того чтобы выйти из здания, вошел на первый этаж через полуоткрытую дверь. Больные теснились в узком коридорчике и смотрели на него с интересом. Попельский как будто их не видел. — Ты думаешь, коновал, что ускользнул из моего списка подозреваемых? — сказал он громко и засмеялся хрипло. Затем он посмотрел на экземпляр статьи, которую невольно распростер на подоконнике. «Музыкотерапия для детей с задержкой, — прочитал он. — Резюме доклада, составленного в парижской больнице Salpêtrière 10 июня 1933 года». Мой искаженный инстинкт, — подумал в один момент, — разладился, как подкрученный динамик. В ужасном поступке я подозреваю выдающегося врача, друга маленьких детей. А он, как опытный психиатр, увидел меня насквозь и преподнес мне свое алиби. Произносящий доклад в Париже 10 июня не мог утром 11 июня похитить Элзуню во львовском Стрыйском парке. — Инстинкт являются пережитком животным, — снова сказал он себе. — Когда ты станешь наконец человеком, Эдвард? В эту секунду инстинкт снова заговорил. — А может, докладом прочитал 10-го июня утром, а вернулся во Львов самолетом? — шептал демон подозрений. — Проверь, вернулся ли он на самолете и когда читал доклад в Париже! Проверь это!