Ботаник дал узнать Зарембе еще одну свою черту — вежливость. Уже только немногие по старому австрийскому обычаю титуловали людей на ранг выше. — Флористы редко торгуют этим цветком, — сказал Мигальский. — Цветочники неохотно его покупают, особенно те, которые не имеют светлых выставочных помещений. Он в темноте быстро вянет. Поэтому вам остается проверить, по моему мнению, не более двадцати цветочных магазинов… — Еще один вопрос к вам, профессор. — Заремба говорил уже в соответствии с принятыми в институте обычаями. — Этот Jasminum выделяет какую-то едкую или вызывающие зуд жидкость, после которой на теле оставались бы какие-то следы? — Нет. — Профессор покачал головой. — Сок Jasminum polyanthum является совершенно безопасным и не вызывает каких-либо раздражений. Наступила тишина, в которой слышно было только шуршание пера по листам записной книжки. Заремба быстро все записал и встал. — Прошу прощения, комиссар, этот тон старого преподавателя, — сказал с улыбкой профессор, — но вам не интересно, почему я сказал, что вам повезло? Тут есть только один бог, — подумал Заремба, — теперь меня будет допрашивать. — Потому, что доктор Мигальский знает о торговле цветами, — выстрелил он. — Поэтому я счастливый… — Не только поэтому. — Кульчинский улыбнулся. — Вам повезло, потому что наверняка вы ищете кого-то, кто мог купить или купил это благородное растение. Правильно ли я рассуждаю? — Жаль, что пан профессор не работает у нас, ваша безупречная проницательность очень бы нам пригодились… — Голос Зарембы был сладкий, как мед, что, как правило, предвещало это у него высочайшее раздражение. Поскольку Кульчинский об этом не знал, он принял высказывание аспиранта за чистую монету. — Вы легко найдете владельца этого цветка, — объявил он весело. — Потому что флористы, как я это сказал, неохотно его покупают и скорее привезут его на заказ… А это означает для вас, комиссар, большое счастье… Почему? Вот именно: почему? — Потому что должен где-то существовать реестр заказов, пан профессор… — А в нем фамилии получателей, — добавил бог. Заремба почувствовал впервые симпатию к начальнику института. 17 Попельский после выхода из «Зиппера» пошел на стоянку пролеток у университета. Одну из них нанял на ближайшие три часа, что, видимо, обрадовало добряка возницу, после чего приказал себя ждать. Потом значительно больше четверти часа провел в своей квартире на Крашевского, 3, которая находилась от остановки в ста метрах. Там он пытался успокоить служанку, которая сначала тихо плакал, а потом впала в какое-то молчаливое оцепенение. Испуганная Ганна повторяла: «Что должно быть, то будет», и не могла никак поверить своему пану, что Рита вместе с пани Леокадией уехали на школьную экскурсию в Ворошты. Попельский, видя бесперспективность своих уговоров, выкурил нервно папиросу, переоделся в смокинг, поранил себе при этом палец запонкой для манжет и выбежал, некрасиво ругаясь, на темную сырую улицу. Через некоторое время он снова ехал на извозчике на Бальоновую. Не реагировал на разговор перевозчика, веселая физиономия которого и немного пространный способ говорить четко указывали, что некоторое время ожидания клиента должен был оживить себя горилкой, которую, скорее всего, приобрел поблизости — у Мухи на Сикстуской. О влажный тротуар той же улицы стучали теперь копыта лошади. Было около десяти часов вечера. Свет городских фонарей дрожал в дожде. Попельский задрожал от холода и поднял воротник плаща над более жестким воротником прицепленной манишки. Он смотрел мрачно в освещенные окна домов на Браеровской. Голые ветви не заслоняли вечерних сцен семейной жизни. Где-то отец целовал ребенка на ночь, где-то какая-то пара сидела перед радио и вслушивалась — как он полагал — в сентиментальных песенки Адама Астона. Да, — думал он, — в этих теплых квартирах подрастающие девочки пишут тайные дневники, а мальчики-подростки, укрытые под одеялом, с пирожками читают с фонариком «Трилогию» Сенкевича. Только в моей квартире холодно и тихо, как в морге. Там нет щебета ребенка, ни женского смеха, ни громкого совместного чтения. Не играет радио и не слышно молитв служанки, которая впала в фаталистичное оцепенение. Одни ходики время отмеряют время, которое осталось мне до смерти. Попельский остро почувствовал, что на пути к возвращению Риты наступает все больше тьма и он дергается в ней на ощупь. Посещение доктора Левицкого, трудный разговор со Штерном, а теперь эта ночной, наверняка бесполезный визит в бордель — это слепое направление, безнадежное блуждание. Он пытался представить себе, что его еще ждет этой ночью. Это не было удачное видение. Да, он придет в лупанарий в своем шикарном смокинге, потратит деньги на какую-то хитрую, болтливую и порочную шлюху, а не узнает ничего ни о каком извращенце-клиенте, любителе маленьких девочек. Или еще хуже — все шлюхи будут заняты и в лучшем случае он поговорит с каким-нибудь швейцаром, который до признания будет одинаково быстр, как кусок дерева. Да — потом выйдет оттуда без единой зацепки, с головой, полной злости, и поедет в гулкую от пустоты квартиры. А там в ночи, в вымершей гостиной станет перед зеркалом и будет всматриваться в свое синее и опухшее от бессонницы лицо. И все еще будет одет в этот проклятый, нелепый смокинг — символ своих бессильных попыток. Потом ляжет в постель и до самого рассвета в его пустой голове будут биться глухие подозрения — может, это Левицкий извращенец, а может, Штерн? — А может, ты начинаешь подозревать всех мужчин во Львове? — прошептал себе иронически. Внезапно сжал кулаки. Под влиянием последней мысли в одно мгновение вся его интуиция объединилась. Получил уверенность действий. Он принял решение. — А почему бы и нет? — сказал он. — А почему бы не бросить подозрение на весь мир, в том числе и на самого себя? — Уважаемый пан что-то мне сказал? — Фиакер повернулся на козлах. — Вы знаете, мой друг, что такое гамбит в шахматах? — спросил Попельский и, не дожидаясь ответа, пояснил: — Что-то очень рискованное. Возница вернулся к своим обязанностям, щелкнул кнутом, а большим пальцем тайно крестил себе на лбу снова и снова, а это означало, что с удовольствием послал бы своего пассажира в Кульпарков. Пролетка проехала всю улицу Пелтевную, нырнула под виадук на Замарстыновской и через некоторое время остановилась на треугольном перекрестке около остановки трамвая и закрытого в это время киоска с папиросами и газетами. Попельский вручил фиакеру два злотых аванса и вышел. Коляска, без его девяностокилограммового веса, лениво раскачалась. Медленно подошел под указанный адрес. Последовательность домов обрывался тут, обнажая грязный двор, который был идеальным строительным участком. Роскошный лупанарий из рассказа Штерна снаружи напоминал скорее мерзкую забегаловку. Это был длинный одноэтажный дом о восьми окнах, отведенный в заднюю часть двора, прилегавший к двухэтажной мастерской или фабрике. По-видимому, бордель был ранее фабричной конторой. Ничто не указывало на его настоящее предназначение. Бордели во Львове и в целом во всей Галиции специально не афишировались и распознавали их, о чем Попельский узнал как старшеклассник, по улыбке и по морганию глазом сторожа, который, как правило, этим ненавязчивым способом зацеплял прохожих. Здесь никакого сторожа на подступах не было — наверное, из-за строгой конфиденции, о которой говорил Штерн. Наоборот, внутри было два швейцара с фигурами цирковых атлетов, в глазах которых было мало какого-либо поощрения. Впустили они Попельского после настойчивого стука в двери и внимательно его теперь рассматривали. Никто ничего не говорил. Атлеты — потому что это не входило в их обязанности, Попельский — потому что их загадочное молчание вызвало большой кавардак в его голове. Вдруг его осенило, что он забыл спросить Штерна о каком-то пароле или, по крайней мере, о какой-то рекомендации, которая бы позволила ему войти в тайное и шикарное заведение. О том, что такое определение не было специально преувеличено, убедился Попельский уже после беглого обследования интерьера. Хотя он и не снимал темное песне, заметил, что стены были выстланы плюшем и украшены яркими звездочками. Двери по обе стороны длинного коридора с пола, покрытого толстым ковром, имели изукрашенные в стиле барокко косяки. Над некоторыми из них горели фонари, вероятно красные, из-за пенсне он не мог с уверенностью сделать вывод. Преобладали здесь тишина и глухая, мягкая рассеянность. Внимательного взгляда Попельского не избежали, однако, некие недостатки — разрыв обоев, разрушение гипсовых лепнин, прожженные дыры в покрытии и слабый запах затхлости и сырости, просачивающийся через душный запах распыленных в воздухе пижмовых духов. О том, что его опасения о применении тут пароля были беспочвенны, он убедился, к счастью, очень быстро. В задачу охранников входила, по-видимому, только оценка покупательской способности кошелька потенциального клиента. Нижний из атлетов, который и так своим ростом равнялся с Попельским, кивнул головой с одобрением в знак того, что осмотр прошел положительно, и свою большую лапу упер на кнопку звонка, висящего на стене. Среди бархатных или тоже плюшевых стен раздался приглушенный театральный гонг. Из первых же дверей вышел низкий толстый щеголь явно семитского типа. Кивнул головой церберам, а те погрузились в глубокие кресла у дверей. Затем он подбежал к Попельскому, кланяясь и подскакивая. — Приветствую уважаемого пана в нашем храме гуманитарных наук. — Его глаза вопреки губам остались неподвижными и холодными. — Управляющий Леон Ставский к услугам уважаемого пана! Прошу, прошу в мой кабинет! Там все согласуем, там хорошо договоримся! Кабинет управляющего Ставского — это была небольшая комнатка, скрытая почти в темноте, пронизанной тремя яркими точками — двумя фонарями на стенах и маленькой, стоящей на столе лампе в форме гриба, из-под шляпки которого падал яркий блеск на блестящую крышку. Ставский указал гостю кресло, угостил его сигарой, а сам сел за стол. — Уважаемый пан, как я вижу, в первый раз в нашем храме гуманитарные науки, — сказал он с премилой улыбкой. — Я должен поэтому уважаемого пана просветить… Уважаемый пан соизволит взглянуть на наш герб. — Он пододвинул Попельскому бланки с печатью «Artes liberales». — Это цапля, египетский символ молчания и сдержанности, который в клюве держит запечатанный конверт, символизирующий радостное изумление. Да, уважаемый пан, наш девиз — это «тайна и изумление». В соответствии с этим второй формулой вот так выглядит наша процедура. Гость сообщает мне потребность и описывает музу, с которой он хотел бы заниматься искусством раскрепощения. А я, дипломированный и опытный психолог, доставлю ему в уютный номер именно такую музу. Она входит внутрь, завернутая воздушной мантией, а потом эту одежду сбрасывает и… — управляющий протянул этот слог, входя в высокий тон, — и тогда каждый наш уважаемый гость испытывает невероятное изумление… Оказывается, что муза превзошла его ожидания! Так «тайна и изумление» — это наш герб! И поэтому, мой добрый пан, — понизив голос, наклонил голову, приблизил свою щекой к поверхности и смотрел снизу на Попельского, — и поэтому как именно выглядит ваша муза? — Дорогой управляющий, — гость выдохнул облачко дыма и надвинул шляпу глубоко на глаза, — все желания вы исполняете, правда? А если бы я заказал женщину, похожую на Кинг-Конга? Ставский расхохотался и несколько раз хлопнул руками по мощным бедрам. — Ну пошутили, так уж пошутили! — Его глаза вопреки губам по-прежнему были мрачными. — В этих обстоятельствах пришлось бы уважаемому пану несколько дней подождать! Потому что в нашем предложении имеем только homo sapiens! Но мы можем все… — Ребенок, маленькая девочка без лобковых волос, — Попельский прошипел это, желая придать своему лицу демоническое выражение. — Именно такова моя муза. Чистая, девственная и тесная, вы понимаете, пан Перочинным Ножом Крещеный? Пан Канариенфогль или Ройзенштайн или как там вас по прозвищу! Сколько за такое я должен заплатить? Приведите мне ее домой. Вот мой телефон. 243-15. — Он записал номер на фирменном бланке. Вежливое и вкрадчивое выражение лица управляющего застыло маской. Попельский слишком долго допрашивал людей, чтобы не почувствовать этого почти осязаемого напряжения. — Мы не предоставляем услуг на выезде… Уважаемый пан соблаговолит в комнату номер 2 идти, фонарь над дверями зажечь в знак того, что комната занята. А потом через четверть часа может уважаемый пан наслаждаться нашим отличным вином с виноградников Каринтии и сократить себе время просмотром приятных фотографий. Через четверть часа придет к вам нужная муза! Попельский, провожаемый бесстрастным взглядом, погасил наполовину выкуренную сигару, фыркнул с отвращением в знак того, что ему она не понравилось, и сделал, что ему приказали. Комната номер 2, отделенная от кабинета управляющего комнатой номером 1, тем только отличалась от бюро, что стояла в ней кровать и маленький бар на колесиках. На стекле, являющемся его поверхностью, лежала в наклонной стойке бутылка вина, два бокала, а рядом фотографический альбом с порнографическими открытками. Попельский обследовал внимательно помещение, подошел к окну, заглянул под кровать, откуда донесся до него запах сигар, которые он курил только что. Здесь кто-то курил передо мной, — подумал он, — видно, всех чествует этот служитель борделя. Потом отдернул тяжелую занавеску и выглянул на улицу. Присматривался некоторое время к своему фиакеру, который задремал на козлах. — Гамбит — это иначе провокация, — сказал в его сторону, как будто продолжая их разговор. — Можно ее принять или отклонить. А как отреагирует пан Леон Ставский, которым я открылся как извращенец? Разгадал мой план? Мало правдоподобно. Если бы я был вкрадчивым, может, начал бы что-то подозревать, потому что это были бы типичные действия провокатора. Но кто-нибудь видел провокатора, который просит о чем-то для себя, будучи неприятным? Который оскорбляет своего возможного благодетеля? Может, Ставский на самом деле разозлится и натравит на меня каких-то людей, чтобы меня покарали за мое якобы извращение? Тогда я проиграю гамбит. А если на самом деле подошлет мне ребенка? Тогда этого сутенера младенцев отведу к Ханасу… И Ставский скажет все об извращенцах в этом городе… 18 Когда Попельский выпил бокал действительно хорошего вина и заканчивал просматривать альбом, у двери послышался тихий стук. Он снял смокинг, бросил его на спинку кресла, ослабил бабочку и пояс, поправил пенсне, надвинул шляпу, после чего крикнул: — Прошу! В комнату вошла невысокое, щуплое существо, окутанное с ног до головы в темное кисейное одеяние. Когда он закрыл дверь, расправило плечи и свое платье отбросило прочь. Перед Попельским стояла голая девочка лет не более двенадцати, с плоской грудью и худыми костлявыми бедрами. В ее подкрашенных глазах таился страх. — Я Анелька, — пискнула тихо и легла на кровать. Попельский окаменел от ужаса и отвращения. Он не верил своим глазам. Вот действительно доставили ему ребенка. В мыслях он видел полицейскую атаку на этот бордель и самого себя, сдавливающего горло скользкому сутенеру. Сняв для верности пенсне, он смотрел на девочку долго, затаив дыхание. Через некоторое время с облегчением выпустил воздух тремя дозами. Первая высвободилась с его губ, когда он присмотрелся к лобковому бугорку девочки. На нем были свежие порезы замятия от бритвы. Вторую выпустил, когда — подняв ее руку — увидел похожие раны под мышками. Третью в конце выдохнул с неподдельной радостью при виде мелких мимических морщин вокруг ее глаз и рта. Девушке было минимум шестнадцать-семнадцать лет. В мыслях Попельского Леон Ставский спас свою жизнь. Комиссар вложил обратно пенсне и вынул из кармана смокинга пять двадцатизлотых банкнот. Раздвинул их перед глазами девушки, после чего, помня о прослушке, склонился над ней так близко, что почти коснулся губами раковины ее уха. Он почувствовал, что она вздрогнула с отвращением. Он особенно не заботился об этом. Не ожидал энтузиазма от существа, которое продавали извращенцам. — Видишь эти деньги? — шептал он, шелестя банкнотами. — Можешь их иметь дополнительно, если будешь хорошей… — Я должна быть для вас хорошей девочкой? — пискнула она, вздыхая с фальшивым волнением. — Ты получишь эти деньги и много, много больше, — тихо пыхтел он. — Если кое-что для меня сделаешь… Если появится тут кто-нибудь, для кого ты будешь притворяться маленькой девочкой, постарайся его хорошо запомнить и что-то о нем узнать, что я бы его нашел. Лучше засунь руку ему в карман, в портфель и поищи какие-то документы, счета… Сделаешь это? Будешь хорошей девочкой? Я ищу таких и выношу им справедливое наказание. А может, ты уже знаешь кого-то такого? Выдай его, и уже не будешь бедной и покинешь этот ад! Она наморщила лоб в интенсивной задумчивости. О да, — радовался в душе, — приманка была закинута! Что-что, но с шлюхами-то я умею говорить. Он встал и смотрел на нее проницательно, чтобы по ее лицу, по ее взгляду прочитать след, который приведет его к истории ее жизни. Он на самом деле хорошо знал проституток и их судьбы. Он знал, что многие из них были совращены уже в детстве и — что самое страшное — близкими. Он знал, что этот штамп изнасилования на ребенке может их довести до помешательства или до борделя. Если бы и Анелька имела такое детство, это должно напугаться сейчас, когда он объявил себя преследователем насильников детей. Девушка завернулась одеялом. Она дрожала от холода, когда он вытирал пот со лба. Он принял ее поведение за признак страха. А значит, ее разгадал. Изнасиловали ее в детстве и теперь — услышав о его крестовом походе — не может пересилить страх за своего ближнего, который ее обидел. Это самое страшное у этих детей, что они любят своих самых страшных палачей! Эта стратегия не поможет, нужно принять новую. Гамбит! Гамбит! — Не бойся, — говорил он, ходя по комнате, гордясь своей сообразительности. — Я только пошутил. Это неправда, я таких вовсе не преследую. Я только хотел подступиться. Да, действительно, я такой же, как они… Я люблю детей… Мой номер телефона 243-15. Запомнишь? 243-15. Позвони, если увидишь кого-то похожего. Я с таким встречусь, обменяюсь взглядами… Попробуй что-то больше о таком узнать, чтобы я мог найти его… Анелька упала лицом в подушку и начала плакать. Этого поведения не понимал виртуоз допросов. Знаток психологии проституток и изнасилованных детей был в замешательстве. Единственный жест, на который решился этот блестящий следователь и проницательный стратег, был неожиданно душевным и сострадательным. Он сел рядом с ней и гладил ее по волосам. Под пальцами он чувствовал слезы и горячую мочку уха. — Моя ты бедная крошка! — прошептал он. — Моя любимая пташка! Он поцеловал ее в лоб и сунул ее в руки свернутые две банкноты. Потом встал и надел на себя несчастный смокинг, символ своей сегодняшней неудачи.