Попельский встал и подошел к компаньону. Приблизил свое лицо к его надутым губам. — У нас есть еще одно доказательство, Ханас, — прошипел он, подавляя отвращение, которое в нем пробуждал запах чеснока. — Несколько дней назад я разговаривал с Левицким. Он сказал мне, что пластинки с шумом моря, леса и пением птиц записывает ему некий Кукла из студии записи Польского Радио! Этот специалист устраняет помехи и шумы, то есть делает то, о чем говорил этот мехес. Это, скорее всего, Кукла обработал мой голос и передал или продал пластинку своему хорошему знакомому, доктору Левицкому. Тот же пугал моим голосом твою дочь! Потирал шариком о стекло и велел ей слушать этот вздор, который выбалтывал шлюхе по имени Анелька… Все ясно теперь, Ханас?! Последний вопрос Попельский проорал своему компаньону прямо в лицо. Тот сплюнул и наклонился над сидящим Ставским. — Не все ясно, — обратился он к управляющему борделем и поднял кулак с ключом. — Говори, приходил ли сюда доктор Левицкий! — А приходил, приходил, — ответил быстро Ставский, прикрываясь локтем от разъяренного Ханаса. — Он приходил к Анельке. Часто сюда приходил! — Где Анелька?! — спросил Попельский. — Где Анелька, где Анелька? — Ставскому, по-видимому, было очень жаль, что в этом вопросе не может помочь. — Больна, не знаю, не пришла сегодня на работу… Позвонила, что больна! Ханас оттолкнул Попельского. Боль в сломанной руке не было слишком острой. Действовал морфин, который ему вколол доктор Пидгирный, вызванный час назад на виллу Ханаса. Король контрабанды одним быстрым движением схватил Ставского за ухо. В ушную раковину вонзил острые ногти и вжал их глубоко в кожу. Сжал его сильно и потянул вверх. Управляющий застрял в этих тисках — в пол-оборота, ни сидя, ни стоя. — Был ли он здесь с другой женщиной? — спросил тихо Ханас. — Может быть, с какой-то девочкой? Такой, которую сам привел? Ну, говори! — Да, да, — вкрадчиво говорил Ставский. — Обычно он выбирал Анельку, но несколько раз приходил сюда с другими… И платил тогда вдвойне за номер, потому что шеф не любит, когда с другими девчонками к нам приходят… Недавно был с такой ненормальной! Держал ее два или три дня! Еды много заказывал… Горшок должны мы были часто выносить… Любит жрать такая уродина! Ханас, держа Ставского еще за ухо, достал из кармана выкидной нож. — Знаешь, что делал над Припятью тем, что обижали меня или моего ребенка? Вот, что делал! О поверхность стола хлопнула часть человеческого тела, а затем в древесине застрял выкидной нож. Ставский выл. Из места, где было ухо, хлестала кровь. Он закрыл рану ладонью. Между пальцами выливались струи крови, струились по шее и слепляли жесткие непослушные волосы. Ставский скорчился в комок и рухнул на землю. Его крик услышали женщины, запертые в комнате. Начали долбиться в двери. — Тосик! — Ханас ухмыльнулся. — Расчесать и напомадить… Ну как не здесь, можешь перепихнуться бесплатно! В бордель вскочил невысокий оборванец, заляпанный грязью. Попельский вырвал нож из стола здоровой рукой и толкнул Ханаса на стену. Тот был так удивлен, что позволил себе поддаться инерции своего веса. Попельский подскочил к нему и колено вонзил ему в промежность. Ханас кашлянул и упал на колени на полу. Затем он получил пинок в шею и лег бездыханный. Удивленные гориллы двинулись к Попельскому, который, сжимая сломанную руку и постанывая от боли, поставил ботинок на кадык Ханаса. — Одно ваше движение, — предупредил он, выставляя нож в сторону двух преторианцев и Тосика, — и я перережу ему горло! Они стояли в неподвижности. Попельский, все еще держась за руку, сбросил с себя плащ и опустился на колени на груди Ханаса. — Оставь этих женщин в покое, — процедил он. — Довольно уже ты наделал дерьма, ты русский сукин сын! Похитили моего ребенка, сломал руку, отрезал ухо этому человеку. Где твоя честь контрабандиста? После этих слов Попельский, не дожидаясь ответа, поднялся с Ханаса. Тот тоже встал и тяжело дышал. С его лица отхлынул синий оттенок, а глаза медленно уменьшались. — Ты шуток не понимаешь, Тосик? — сказал он. — Трахать-то этих цыплят сам можешь! Потом он повернулся, взял плащ Попельского со стола и подошел к комиссару. — Повернись, Лыссый, — приказал он. — Рука у тебя повреждена, сам не наденешь мантии. Накинул ему на плечи верхнюю одежду из верблюжьей шерсти и пошел к своим людям. Эдвард Попельский, не задерживаемый никем, вышел из борделя. Он возвращался домой пешком, не обращая внимания на боль в руке и мелкий дождь. Он хотел как можно скорее поцеловать Риту и Леокадию. Леон Ставский смотрел на свое обрезанное ухо и повторял сквозь слезы: — Где Анелька, ну где Анелька? 33 Анелька, накрашенная тщательно и одетая в элегантное несимметричное платье, туфли на каблуке и шляпка с кружевной вуалькой и такие же перчатки до локтей, не напоминала запуганной девочки, какой она была до сих пор. Она сидела в вагоне-ресторане первого класса скоростного поезда до Варшавы и в молчании, сквозь облако папиросного дыма, смотрела на сопровождающего ее мужчину. Со своим благородным профилем, острым носом и узкими губами он напоминал ей Яна Кипуру. Она не могла разглядеть его глаз, потому что устремил их в окно, за которым проносился серый дождливый пейзаж какой-то подлюблинской деревни. Она погладил его нежно по руке. — Не отворачивайся от меня, Гучу, — прошептала она. — Я хочу видеть твои глаза! Такие добрые и милые! За головой доктора Густава Левицкого мелькали жалкие, покрытые соломой халупы. Он их, однако, не видел. Он смотрел на свое отражение в стекле, окруженного клубами папиросного дыма. Напоминал он дымок из благовония, который он видел двадцать лет назад, жарким июльским дня в Обошине. Он проводил тогда свои очередные летние каникулы у дяди Зигмунта, который был имперско-королевским полицейским там же. Однажды был им отправлен в летний особняк графов Незавитовских с важным судебным отправлением и с приказанием, чтобы взамен принес квитанцию получения, собственноручно подписанную паном графом или его женой Лаурой. Введенный в прихожую слугой, держал квитанцию в руке и терпеливо ждал, пока кто-нибудь из господ соизволит к нему выйти. После четверти часа ожидания он утратил свое смущение. Прошел по гостиной и осмотрел всю мебель и картины. После двух четвертей часа начал ругаться под нос, после трех — решил выйти без подписи. Затем в гостиной появился пан граф Незавитовский, который взял квитанцию у мальчика и велел ему прийти через несколько минут в свой кабинет на втором этаже. По истечении указанного времени Левицкий был проинформирован именно слугой, куда идти. Когда он оказался в указанном месте, он понял, почему слуга, объясняя ему дорогу, странно усмехался. В затемненном кабинете среди блеска свечей поднимались узкие ленты дыма из благовония. На шезлонг лежал на животе Фердинанд граф Незавитовский. Его обнаженное тело покрывали синие тонкие рубцы. Орудие, которое оставило эти следы, — кнут на длинной рукояти — держала в прекрасных руках графиня, которая — в кружевном распахнутом халате, накинутом на голое тело, с одной ногой, опиравшейся на шезлонг, — раскрывая перед семнадцатилетним парнем весь спектр своего бесстыдства. — Ты насвистываешь «Танго милонга», Гучу, — сказала Анелька. — Наше любимое… Мы всегда будем под него танцевать, даже когда будем уже старыми… — Помажь меня там яйцом. — Графиня ударила кнутом мужа, а потом выпятилась в сторону Левицкого, когда он уже сбросил одежду. — Так лишали девственности будущие гейши японских самураев. Левицкий набрал в ладонь куриные белок и желток, заполняющие фарфоровую чашку. Потом натер на обнаженные ягодицы графини. Почти сразу же стал мужчиной. В момент, о котором столько раньше мечтал, чуть не потерял сознание от жары и от душащего аромата цветов, которые стояли вокруг в горшках. — Ну пожалуйста, как быстро ребенок облизал! — Графиня засмеялась, разлегшись на шезлонге. Левицкий глотал слезы унижения, когда смотрел на ее пышные волосы и на очертания ягодиц. В душе клялся, что никогда уже не коснется так толстой женщины. Что уже никогда ни одна не будет иметь над ним преимущество. — Гучу, десерт подан, — щебетала Анелька. — А ты так душой отсутствуешь… Когда несколько дней спустя тем же жарким летом семнадцатилетний мужчина Густав Левицкий скитался вечером по оброшинскому лесу, он наткнулся на группу детей, собирающих малину. Испугался тогда собственных мыслей, которые вызвала в нем улыбка одной из девочек. — Ты думаешь о ней? — спросила Анелька. — Я же знаю, что твоей невесты на самом деле не существует! На снимке, который ты всегда носишь с собой, это какая-то твоя давняя любовь, которая уже мертва… Левицкий думал о визите в бордель через год после своей инициации. Он чувствовал тогда, что уже больше не выдержит. Что сгорит от этого воздержания, которое себе установил, ужаснувшись своими мыслями в оброшинском лесу. Однажды ночью поехал в публичный дом в Холодной Воде. Задрожал при вид молоденькой проститутки. Овладел ею тогда два раза, но не пережил такого большого удовольствия, как во время своей инициации у графов Незавитовских. На следующий день пришел в их вилле на Гербуртов. Граф принял его холодно, думая, что оброшинский посланник хочет от него выудить какие-то деньги. Незавитовский, не спрашивая ничего, дал ему на отступного какую-то сумму и старинный снимок своей жены. Но Левицкий не дал от себя избавиться и тщательно выпытал графа о способах сужения входа в женский antrum amoris[17] и сразу о названии цветка, который тогда в кабинете распространял удушающий запах. В тот же день в борделе в Холодной Воде велел молоденькой проститутке смазать себя квасцами и, глядя на снимок своей первой в жизни возлюбленной, пережил экстаз среди запаха жасмина многоцветкового. Все было бы хорошо, если бы реализацию своих фантазий ограничил продажными женщинами, что он делал в течение последующих десяти лет. К сожалению, Густав Левицкий, свежеиспеченный врач по педиатрической специализации, понял, что не должен за это платить. К несчастью порученных своей опеке девочек. 34 — Гучу, — у Анельки были слезы на глазах. — Ну скажи мне что-нибудь хорошее! Что-то сердечное! Не смотри постоянно в это окно! Съешь что-нибудь, дорогой! — Закрой рот, маленькая шлюха. — Левицкий отвернулся от окна и сверлил ее глазами. — Ты думаешь, что имеешь на меня какие-то права? Что ты моя невеста? Выбирай: ты можешь быть моей служанкой, или проваливай и вылезай немедленно! — Как ты так можешь? — В глазах Анельки показались слезы. — Я для тебя грудь стягивала бандажом, я квасцами себя мазала, я даже это бедное дитя похитила… Позволь мне хотя бы служить себе! — Через некоторое время она успокоилась и спросила холодно: — Ты действительно хочешь, чтобы я вышла? Вот Люблин, я могу выйти и позвонить пану Ханасу… — Я всего лишь пошутил. — Улыбка сделала Левицкого похожим на «парня из Сосновца». — Это так от нервов… Я сегодня чуть не погиб от руки моего преследователя… Это так от нервов… — Он наклонился через столик и поцеловал ее в шею. — Иди в наше купе, переоденься, как я люблю, а я через минуту там буду! Анелька рассмеялась, сложила губы для поцелуя и пошла, куда он ей велел. Доктор подождал, пока подойдет к нему официант. — Пан старший, у меня к вам необычная просьба. — Улыбка Яна Кепуры производила впечатление не только на женщин. — Не могли бы вы мне продать сырое яйцо? Лета ЛЕТА, одна из рек ада, которая имеет такую мощность, что духи умерших, когда ее воду пили, забывали вообще как о нищете, которую терпели на земле, так и об удовольствиях, которыми наполнялись на Елисейских Полях; [служит тому], чтобы таким образом души с возможно наименьшим нежеланием вселялись в новые тела. Lethe, [w: ] Johann Heinrich Żedier, Grosses vollständiges Universal-Lexicon (1732–1754)