Панна Людвика Вишневская все еще читала письмо и она восхищалась искусными фразами, которых молодой граф Лешек Мишинский в своем ограниченном уме никогда бы не построил. Она целовала буквы слов, которых никогда не были ей написаны. 2 В понедельник утром Зигмунт Ханас выглядел больным. Его небритые щеки, жесткие сверхжирные волосы и опухшие глаза могли бы свидетельствовать о посталкогольном заболевании. Такой вывод извлекли бы, однако, только люди, знающие Ханаса мельком или не знающие его вовсе. Главари львовского подземного мира — Моше Кичалес и Виктор Желязный — знали, однако, Обреза очень хорошо и ведали, что не притрагивается к алкоголю с одного злополучного дня 1919 года, когда в приграничной Дисне после успешной контрабандной экспедиции он дал себя в пьяном виде соблазнить красивой агентессе полиции. Этот минутная слабость стоила ему позднее двух трудных лет, проведенных в окутанной мрачной славой тюрьме на Святом Кресте. С момента окончания наказания, которое вызвало пьянство и дикую жажду, Ханас стал трезвенником и оставался им до сих пор. Святой Крест не изменили его, однако, ни на йоту в другом вопросе — извергом он был таким же, как раньше, а своим противникам, и перед провалом в Дисне, и после выхода из тюрьмы, вершил справедливость одним способом — лично отстреливал им головы любимым оружием, от имени которой получил свое прозвище Обрез. Это ружье с уменьшенным стволом и прикладом висело теперь над его столом. Напоминало ему, однако, не столько о его сегодняшнем воплощении львовского богатого рантье, сколько, скорее, символизировало два года его жизни в приграничных районах, когда он, король контрабандистов, водку пил стаканами, женщин брал в постель по две зараз, а своим обрезом сеял страх в рядах конкуренции, которая, впрочем, очень быстро таяла. Причиной его процветания была не только врожденная жестокость этого ублюдка — польского преступника и беглеца, который соблазнил белорусскую крестьянку и растаял в тумане над Двиной, но прежде всего новаторство и рационализация контрабанды. Идея этого бизнеса возникла в голове Зигмунта Ханаса в 1915 году, когда он находился в Горлицах и в Кросно как капрал 3-й Российской Армии. Прежде чем под командованием генерала Радка Дмитриева принял участие в знаменитой, происходившей на тех территориях битве, познал местные обычаи — особенно кулинарные и алкогольные. Наиболее заинтриговала его странная жидкость, которую тамошние нефтяные рабочие весьма охотно добавляли в чай. Оный специфик, доставляемый им контрабандистами из-за немецкой границы, вводил их в блаженное настроение, нередко усыплял. Это был эфир. Два года жизни Ханаса, между дезертирством в 1917 году и провалом в ноябре 1919 года, были самыми интенсивными во всей его двенадцатилетней «торговой» карьере. Ибо тогда он познакомил крестьян из своей литовской родимой стороны с эфиром как чудодейственным лекарством для всего. Интерес рос стремительно, независимо от политических событий и меняющихся границ. Крестьяне пропитывали сахар эфиром, вдыхали его и даже вливали себе в уши. С получением товара Ханас не имел особых проблем ни в последний год существования царизма, ни в эпоху польской молодой независимости — все его количество, как средство для чистки одежды, и тогда, и позже поставляла его фиктивной вильнюсской прачечной представительство варшавской химической компании «Элит». Когда его родную территорию в 1918 году разрезала польско-советская граница, нелегальная торговля превратился в контрабанде. Сначала Ханас занимался контрабандой товара один, через месяц работало уже десять человек, через три месяца — почти полсотни. Сам подавал блестящий пример своим сотрудникам. Бросался туда, где было небезопаснее всего. Вынесенное из дома вместе с православной верой знание родного белорусского и российского школьного, хитрость, жестокость и яростная отвага, унаследованные от отца, и прежде всего везение — это вместе привело к тому, что Ханас был провозглашен королем эфира, а его образ жизни стал характерным для таких, как он, королей пограничья. Смеялся насмешливо в глаза охранникам, а предателей и шпионов или метил, отрезая им носы или уши, или устранял, прошибая им головы своим обрезом. После возвращения из экспедиций вместе со своими товарищами ревел в тавернах озорные песни, палил из обреза по потолку, пожирал полугусок, вытирая себе губы майораном, пил водку цистернами, а в ночи «качался на сиськах», если использовать популярное в тех сторонах определение. Своих огромных заработков и так не смог промотать. Все это продолжалось до октября 1919 года, когда одна из спутниц его ночных акробаций Антонина Хайдецкая оказалась сексоткой, то есть секретной сотрудницей, как по-русски называли полицейских агенток. Некоторые утверждали, что это несправедливая клевета и что Хайдецкая выдала его из чистой зависти, когда тот отнесся к ней как обычной шлюхе. Этот взгляд тоже не был совсем необоснованным. Насколько их дочь Элзуния, рожденная Антониной через девять месяцев от той октябрьской ночи, вовсе не была плодом любви, настолько другие, решительные и рискованные действия Хайдецкой в интересах Ханаса могли свидетельствовать о мгновенном, однодневном взрыве ее сильного чувства. Ибо она отвернулась от своих прежних полицейских хозяев и спасла от конфискации все имущество Ханаса, отдавая его на хранение одному надежному барыге из Барановичей. Таскаемая по участкам в тяжелом состоянии, она не пускала пар изо рта о ценностях и долларах контрабандиста, депонированных у барыги. Ничего ее не сломало — ни битье в живот, ни кратковременный арест, ни уведомление всех вокруг, что является полицейской конфиденткой. Часть имущества потратила на адвокатов, которые, подав апелляцию, быстро очистили Зигмунта Ханаса от обвинения в убийствах, хотя не от обвинения в контрабанде. Благодаря этому, вместо вынесенных ранее двадцати лет тюрьмы он вышел уже после двух. Обрез великодушно это оценил. К удивлению, возмущению или даже презрению многих — не только не отомстил Антонине за донос, но даже признал ее действия продиктованными высшим чувством. Наградил ее за спасение ему имущества, и десятикратно снизил кару наивысшим признанием, о котором могли только мечтать его давние и верные любовницы — взял ее за жену и вернулся с ней к старой профессии на пограничье. В 1921 году переехал на юг и изменил базу с Дисны на подольский Подволочиск. Оттуда он руководил контрабандными акциями в еще большем масштабе. Значительно расширил ассортимент контрабандных товаров, изменил способ действия и нанял новых лазутчиков. К эфиру прибавились также другие товары — такие как брага, кокаин, льняное семя, папиросы, меховые шкурки, соль и сахарин. Вместо провоза контрабандных товаров, как до сих пор — на бандаже, то есть в двух пакетах, одном на животе, другом на спине, скрытых под одеждой контрабандиста — применил систему посылок и писем, оформленных на предъявителя. Его лазутчиками были нередко местные дети, которые свою работу воспринимали как большую забаву. Лично рисковал очень редко, потому что не хотел во второй раз попасть в печально известный Святой Крест и осиротить жену и дочку Элзуню, которую любил тем сильнее, чем яснее со дня на день оказывалось, что ребенок урод. Шли годы, его богатство росло, его деятельность приводила в ярость польских и советских пограничников, а его самых заядлых врагов по-прежнему неизменно находили в оврагах и в лесах с простреленными головами. В течение десяти лет после выхода из тюрьмы бывший король эфира стал королем Подолья, повеса — образцовым супругом и страстным посетителем церкви, а пьяница и гуляка — убежденным трезвенником. Его опухшие глаза, небритые щеки, а также жесткие волосы и неприятный запах изо рта не были, следовательно, этим июньским утром печальным остатком алкогольной ночи, а последствием какого-то состояния духа, о котором его гости не имели ни малейшего понятия. Ни Моше Кичалес, ни Виктор Желязный не ведали, почему в тот день рано утром были приглашены в великолепную новенькую виллу Ханаса на львовской Погулянке. Они сидели так в молчании и ждали объяснения, — лениво рассевшись в креслах, с бокалами французского коньяка в руках, с египетскими папиросами в зубах. Оглядывались по кабинету, украшен полосатыми обоями и картинами, изображающими какие-то меланхоличные равнинные пейзажи. Зигмунт Ханас вышел из-за стола и занял третье, свободное кресло. — Друзья, — начал сильным зычным голосом. — Мы знакомы с тех времен, когда еще я действовал в Подволочиске. С самого начала вы связали меня во Львове и в Тернополе с кем нужно… Мог благодаря вам реализовывать товар. Мы являемся одной компанией! — Наступила тишина. Ханас медленно переводил взгляд с одного на другого гостя. Приглашенные издавали нечленораздельные звуки: пили коньяк и с шипением выпускали дым. — Когда я закончил с делами на Подолье, — Ханас потер пальцем покрасневшие глаза, — вы приняли меня здесь во Львове как своего. Я не вмешиваюсь здесь в ваши дела, я живу себе спокойно с капитала, обитаю с семьей в этой хате, иногда только выгорит что-то пригодится… Мой обрез, — он указал рукой обрез, висящий над столом, — иногда выстрелит в каком-то вашем деле… Мы помогаем друг другу. Но не все здесь относятся ко мне хорошо. Меня постигла ужасная боль. Моя дочь Элзуния была похищена вчера утром на Восточной ярмарке. До сих пор нет требования выкупа… Ни слова… Хорошо, что моя жена уехала в Трускавец… — Кичалес беспокойно шевельнулся, а его рука с папиросой зависла между пепельница и ртом. Желязный одним глотком допил коньяк. — Элзунии четырнадцать лет. — Ханас протянул каждому из них пачку отпечатков снимков дочери. — А так она выглядит… Она поражена в уме… Доверяет каждому, каждого обнимет… Добрый ребенок… Глаза Ханаса остекленели, а их окантовка покраснела. Желязный вопреки своему имени сочувствовал ему так сильно, что тоже почувствовал жжение в глазах. Кичалес также не остался равнодушным. Шрам, пересекающий его лицо, изменило цвет с белого на красный. — У нас во Львове такой позор? — Кичалес даже сорвался с места. — Такая катастрофа? Я понимаю, шпику дать в мазак, непослушной дзюне в глаз ножом засветить, я понимаю, мокруху заказать, но чтобы девочку похищать!? Такому быдлу я бы… — Глаза выколоть! — дополнил спокойно Желязный. — Зенки ему медленно выцарапать! Ложечкой! — Элзуния была с гувернанткой. — Лицо Ханаса слегка побледнело. — А эта блядь, вместо того чтобы смотреть на ребенка, читала любовные записки! Но, но… Уже позаботился о ней мой Малый Обрез. С воскресенья не может ходить! Железный и Кичалес молчали, но их глаза нервно блуждали по кабинету Ханаса. Каждый из них думал о чем-то другом. Польский главарь львовских воров, кастетов и головорезов уставился в огромную библиотеку, где отсутствие книг было замаскировано зелеными занавесками с бахромой. Они связали его с исповедальней, а тот, в свою очередь, с доносом. Напротив, еврейский король проституток и незаконных азартных игр смотрел на гуцульский килим, висевший над шезлонгом, и размышлял, может ли он заранее потребовать оплату за услугу. — Мы тебе поможем, Зыга. — Желязный заложил ногу на ногу и внимательно посмотрел на свои безукоризненно скроенные пумы. — Но беда с шпиками… Нет уже надежных людей… Знаешь, о чем балакаю, Монек? — Йо, — ответил на вопрос Кичалес. — Последние дураки остались в истории Лембрика. Это уже не те времена, когда наши шпики были только наши… — Теперь этого не знаешь, Зыга, — Желязный вставил ему слово, — или какой-то твой кумпан не является агентом и сейчас не покатулится до пулицаев… — Я куплю границу. — Ханас переводил взгляд с одного на другого. Моше Кичалес поправил жилетку и стряхнул невидимую пылинку с рукава белого костюм в едва заметную полоску. Желязный вращалась вокруг пальца перстень со гербовым знаком. Оба знали, что означает на языке контрабандистов «купить границу». — Не купишь всех сыщиков, — сказал еврей. — Есть бесер багриф. Сейчас никто не знает о похищении, только гувернантка дзюни, так? Где она? Ханас указал пальцем в пол. — Гит. — Кичалес поправил белую шляпу типа панамы. — И так должно быть! Никому ни слова! Шум ворт! Потому что иначе сцапает его пулиция и… — И тогда не выколешь ему глаз, Зыга, — вмешался Желязный. — Потому что он попадет в тюрьму… — Не дождетесь! — крикнул Ханас и снова указал на пол. — Гада в подвал! Там с ним покончу! — А теперь моя идея, — сказал Кичалес. — Пулицай, которого когда-то выгнали и который будет обратно принят. Хотя он сейчас частный детектив, он знает хорошо и пулицаев, и бандитов. Мы с Витьком найдем гада, который похитил твою дочь, но этот пулицай также пригодится… Гад может быть извращенцем, а где стоит о извращенцах? На Луцкого, в архиве. Но полицейский архив — это сезам, и не каждый туда попадет… А Лыссый наверняка туда попадет, хотя он теперь ни пулицай! — Отстегну, сколько ему нужно, — заверил Ханас. — Как он зовется? — Попельский, — сказал Желязный. — Эдвард Попельский. Живет на Крашевского, 3. Зигмунт Ханас встал, подошел к столу и позвонил прислуге. Почти сразу же вошел в кабинет старый слуга, подталкивая бар на колесиках. Хозяин сорвал накрахмаленную салфетку с хрустальных салатниц, в которых громоздилась черная икра и соленые огурцы. Из высокого графина налил водки в три стакана. — Я не пил браги четырнадцать лет, — сказал он торжественно. — В тюрьме на «Святом Кресте» я обещал себе, что выпью на свадьбе доченьки. — Затряслась у него борода, но быстро овладел собой. — Но сейчас не свадьба! Сейчас на погибель гаду. — Гаду на погибель! — поддакнули гости и склонили головы. Ханас подошел к обоим и торжественно поцеловал. Только тогда закусили водку огурцом и икрой. Моше Кичалес решил не портить возвышенного настроения мгновенным и грубым требованием оплаты в натуре. Этой оплатой должен был быть человек Ханаса Тосик, из-за роста называемый своим хозяином Малым Обрезом. Он идеально подходил для выполнения поручения, которое Кичалес, король львовской проституции, выполняющий любые людские фантазии и желания, получил несколько дней назад. Так вот некий холуй какой-то богатой семьи хотел заказать для своей пани, пожилой уже дамы, любовника, которого охарактеризовал как неутомимого жеребца. Это была идеальная характеристика Малого Обреза. Моше Кичалес проглотил булочку с икрой и молчал. Попросить теперь о Тосике — это была бы грубая непристойность. Не нарушил поэтому патетичной атмосферы, в которой объявлен крестовый поход похитителю. Малый Обрез и так не мог бы вернуть ему сейчас услугу. Он был очень занят. Его хозяин поручил ему важное задание. В трех этажах под ними, в подвале, гувернантка Людвика Вишневская получала расплату за свой проступок. Тосик как раз расстегивал ширинку. 3 В комнате царил полумрак. Через задернутые тяжелые, пушистые шторы не попадал даже самый легкий отблеск с оживленной улицы — ни один снопа света автомобильных фар, ни одна вспышка электрического разряда на трамвайном токоприемнике. Об уличном движении снаружи дома доходили только звуки — или это шум мотора, или звонок трамвая, или неожиданный клаксон. Просачивались они через закрытое окно и тихо журчащее радио, по которому передавали концерт по заявкам. Она слышала все эти звуки очень отчетливо — ее чувствительные уши обостряли их и усиливали. Они были для нее как свадебные колокола. Ее обоняние было одинаково чувствительно. Она чувствовала запах сигар в бархатный обивке кушетки, о которой с удовольствием потирала свою щеку, чувствовала невероятный запах цветов со всех сторон, доходящий до ее ноздрей. Он был густой, но легкий, интенсивный, но недушащий. Слабые глаза девочки мало, однако, видели — только мерцающий огонек света, который медленно передвигался вокруг нее. Обволакивал ее и окружал приветливым блеском — как добрый домовой, как Ангел-Хранитель, о котором рассказывала ей часто панна Людвика. Она улыбнулась. Ей было блаженно. Свое счастье она выразила тихим писком. Мужчина зажег спичкой фитили трех свечей. Языки пламени освещали шезлонг, на котором лежала девочка, и несколько горшков с белыми цветами, распространяющим этот одуряющий запах. Мужчина налил себе вина в рюмку и выпил ее мелкими глотками. Он смотрел на ребенка, который слегка улыбался. Провоцирует меня, — думал он, — хочет, чтобы я уже сейчас это сделал. Волнение его распирало. Он не заботился об этом. Умел его подавлять, властвовать над ним всесильно, умел давать ему волю в малых дозах. Так сделает именно сейчас. Маленькая доза удовольствия. Коснется ее и раздвинет ей цветок, а потом быстро сосредоточится на чем-то другом. Погладил ладонью ее икры, а потом — как непревзойденный пианист — заиграл пальцами на ее бедре. Проглотил слюну, когда коснулся цели. А потом вдруг и сознательно отвлекся. Да, владел своим возбуждением. Ему не было уже семнадцати лет, когда впервые почувствовал запах этих цветов и обезумел от похоти, в их душном запахе стал мужчиной. Он посмотрел на серебряный поднос, стоящий на столике, пересчитал крошки пирога, лежащие на тарелке, куриные кости, старательно обглоданные, кусочки желе, прилепленные к серебряной вилочке. Не имел запаса еды для девочек — это было равнозначно лишению удовольствия от общения с ними. Голодные они недоверчивы. А недоверчивые являются неприязненными и сопротивляющимися. Он же хотел только девушек нежных и безгранично ему уступчивых. Он достал яйцо, застрявшее в серебряном бокале, края которого оплетал орнамент в форме плюща. Разбил яйцо, после чего отделил желток от белка, а этот последний вылил на чистую глубокую тарелку. Аккуратно закатал ее платье. Он открыл икры в гольфах и бедра в толстых телесных чулках. Позволил себе легкие судороги волнения. Он мог в любое время остановить их. Управлял безраздельно своими реакциями. Окунул правую руку в скользкий, студенистый белок яйца. Круговыми движениями распределял его по телу девочки, скользил пальцами по ее животу и бедрам, пока не добрался до центра — до реактор тепла, до очага силы. И пробудил в нем мощь. Он встал и нежно поцеловал ее. Это было прелюдией, завтра наступит концерт. Пискнула тихо. Ей было блаженно. Уснула. 4 Понедельники вызывали у персонала кондитерской Францишка Иванейко на Килинского смешанные чувства. С одной стороны официантки радовались относительному спокойствию, который приятно контрастировал с шумом и суматохой, царящими здесь по воскресеньям, с другой, однако, — понедельничные клиенты казались какими-то угрюмыми, невыспавшимися, обидчивыми, а прежде всего, чрезвычайно экономными в чаевых. Этой последней особенности ни одна из работающих здесь официанток не могла бы, однако, приписать лысому пану средних лет, сидящему под окном в сопровождении красивой барышни. Этот хорошо сложенный, элегантный мужчина в темных очках на сломанном носу щедр и добр был всегда. Часто тоже бывал обольстительным, но его авансы были культурными, шуточными, необязывающими. Сочетание всех этих качеств вызывало то, что он был здесь любимым клиентом. Официантки знали его хороший вкус в выборе гардероба, аромат изысканного одеколона и аромат папирос в синей полосатой папиросной бумаге. Знали также его капризную дочь Риту, ту красивую барышню, которую — о чем хорошо знали — растил вместе со своей кузиной. Он был особенно хорошо известен львовянам и возбуждал у них противоречивые чувства. Ханжи показывали на его пальцами, шепча, что этот вдовец живет в грехе с собственной кузиной, пансионерки хихикали нервно, рассказывая дикие истории о его пьянстве и блудные выходки, бандиты и воры его проклинали, а куртизанки, швейные мастера и владельцы магазинов мужской галантереи — прямо обожали. Он был героем сплетен и сенсационных сообщений в прессе, а его портрет не раз и не два появлялся в бульварной прессе. Его лысая голова и темные очки были предметом насмешек и батярских шуток, и даже темой городской баллады. Его нынешний статус и положение были загадкой для многих, но не для официанток маэстро Иванейки. Они прекрасно знали, что комиссар Эдвард Попельский, называемый Лыссым, бывший полицейский, громкий герой недавнего процесса по делу ужасных убийств женщин, а ныне частный детектив, ждущий повторного приема на работу в полиции. Знали также, что их клиент страдает от какой-то болезни, требующей ношения днем защитных темных очков, и что больше всего любит яблоки в сливках, обильно посыпанные корицей, а женщин, которых чрезвычайно любит, стройных, темноволосых и еврейского типа красоты. Официантки были проницательными наблюдателями, потому что Попельский — хотя смущался присутствием дочери и только ей пытался интересоваться — теперь не мог скрыть жадных взглядов, бросаемых на их новую коллегу, молодую еврейку, работавшую здесь с недавнего времени. Через некоторое время он перестал ее заниматься и все его внимание привлек полный господин с усиками, оглядывающийся вокруг. Рассыльный получил от него котелок и тросточку и указал ему столик Попельского. Пан громко рассмеялся, подошел в указанное место, встал и раскрыл объятия. Попельский вскочил с кресла, обнял его сердечно и расцеловал. — Вилек, ты красавец, — воскликнул он. — Наконец-то дома!