Хотел писать дальше, но помешал ему в этом Зигмунт Ханас, который вошел без спроса в его кабинет. Он сел тяжело, руки положил на поверхность стола, сплел сосискообразные пальцы и посмотрел на врача оловянным взглядом. — Я прихожу к вам в частном порядке, доктор, — сказал он медленно. — Плачу очень хорошо, добавлю еще пару сотен к тому, что говорил по телефону. Это дело не должно выйти никуда. И это не мое условие. Это рекомендация. Мы понимаем друг друга? Пидгирный почувствовал злость на этого балбеса, который осмеливается класть на его элегантном столе свои красные, отмороженные грабы с черными каемками ногтей, смеет пряный аромат духов, распространяемый им самим, портить зловонием переваренной воды и лука, а при этом голосом, не терпящим возражения, отдает ему команды, примиряющиеся с его самыми жизненными интересами. Ведь если бы он согласился с этим хамом, пришлось бы отказаться от наиболее увлекательного дела, с которым он столкнулся в последние годы! Ханас хочет, чтобы прикрыть его, в то время как поймать этого насильника — это условие sine qua non восприятия нового интересного случае! Позднее же допрос и его самого, и его «хорошей», кто знает, может быть артистичной, «театральной» семьи, это был бы новый свет в лабиринте идей, в котором сам он, Пидгирный, упорно и бесплодно кружит! Наступила тишина, которая быстро успокоила доктора. Его острый ум занялся некой проблемой — можно ли к такому простаку, как Ханас, попытаться подойти тонко и психологично? Можно ли его убедить аргументами, опасно играющими на его эмоциях? — Я не знаю, — вслух ответил себе на этот вопрос и посмотрел на собеседника. — Уважаемый пан Ханас, я понимаю вашу боль… Вы думаете сейчас обо мне: что он может понимать? Ведь это не его ребенок пострадал. Так вот, я очень хорошо понимаю вас, потому что у меня неудачный ребенок! — Лицо Ханаса затвердело. Пидгирный предвидел такую реакцию и должен как можно скорее пресечь возможный взрыв своего собеседника. — И чем больше ребенок неудачен, — говорил он быстро — тем больше мы его любим. А знаете, почему? Потому что еще больше хотим его защитить, еще заботливой опекой окружить… — У вас ребенок неудачен? — спросил Ханас, запутанный немного потоком слов врача. — Да. — Пидгирный почувствовал печаль, как всегда, когда он думал о своем младшем сыне. — Мой сын, изучающий право в Варшаве, выродился, изменил свое имя и обряд с греко-католического на римско-католический. Не хочет иметь со мной ничего общего. А я такие питал на него надежды! Я дал ему имя Иван и с самого детства воспитывал его в моей национальной традиции. А этот Иван Пидгирный-младший сегодня называется Ян Подгурный! Насмехается сам над украинскими поэтами и смеется надо мной, старым дураком, который все еще любит его… Дорогой пан Ханас, я знаю, как вам больно то, что случилось с вашей дочкой. — Он ударил ладонью по открытому блокноту. — Но это преступление не оттеснено в небытие! Оно здесь записано! Идите в полицию с моей экспертизой! Они найдут этого монстра! Вы не можете допустить, чтобы он остался на свободе, даже если ценой будет стыд и растоптанная добродетель вашей дочери! Ханас встал и все свое тело опер на кулаки, которые оказались на середине стола. Доктор оттолкнулся на вертящийся стул. Последнее, что он хотел бы испытать, это нарушение границ собственной ауры. — Ты что-то сказал, коновал?! — взревел Ханас. — Растоптанная добродетель? Что это? Что она не имеет добродетели?! Этого приступа гнева доктор Пидгирный уже вынести не мог. Вскочил на ноги. — Не ори мне тут, немытый хам! — крикнул он резко. — Ты не понимаешь, что я тебе говорю? Ваша дочь была дефлорирована! Если не знаешь, что это значит, то посмотри в словаре! Зигмунт Ханас стоял некоторое время как ошарашенный. Внезапно быстрым движением он схватил блокнот Пидгирного, лежащий на столе. Вырвал из него листки, написанные под заголовком «Случай Елизаветы Х.». Доктор бросился к телефону и затем почувствовал на своей щеке жесткую кожу руки Ханаса. Красный сжатый кулак попал ему под глаз. Пидгирный был отброшен от стола и рухнул на стеклянный шкаф, полный банок, заполненных выкинутыми эмбрионами в формалине. Стекло выдержало инертный вес его тела. Он оперся о шкаф и чувствовал, как увеличивается у него опухоль вокруг глаза. У него было впечатление, что оно вылезло у него глазницы. Это чувство вызывала — кроме расползающегося отека — также красная рука Ханаса, которая сдавливала ему горло. Пидгирный упал на колени и открыл рот, через который раздался низкий, животный хрип. — Ни слова больше, коновал, о добродетели моей дочери! Ни слова обо всем этом! — шипел Ханас. — Потому что иначе кто-то в Варшаве найдет студента Яна Подгурного и переломает ему ноги! Отпустил медика, в одном кармане пиджака спрятал вырванные заметки, из другого же достал пачку денег. Бросил ее в лицо стоящего на коленях человека, который держался за горло и со свистом втягивал воздух. Через несколько минут с момента, когда дверь захлопнулась с грохотом, Иван Пидгирный пришел в себя. Он сидел за столом, просматривал разорванный блокнот и тяжело пыхтел. Понял, конечно, что его эксперимент тонких психологических переговоров с агрессивным простаком закончился фиаско. Не тревожился об этом чересчур много. Он хорошо знал вкус научных разочарований. 7 4 февраля 1932 года министр внутренних дел Польской Речи Посполитой полковник Бронислав Перацкий согласился на возобновление дисциплинарного производства против комиссара Эдварда Попельского из следственного управления воеводской комендатуры государственной полиции во Львове и назначил соответствующую дисциплинарную комиссию. В 1933 году состоялись ее два заседания — 12 марта и 6 июня. 5 сентября того же года состоялось третье и последнее ее заседание, завершенное выдачей заключения. Так вот, упомянутая «комиссия в составе: инсп. Томановский Тадеуш (председатель), подинсп. Матулевич Йозеф (заместитель председателя), кпт. Фукс-Рунинский Фердинанд из административного управления Министерства внутренних дел, надком. Собочинский Альбин (эксперт комиссии), ком. Цеве Антоний (эксперт также) после рассмотрения новых фактов, выявленных в том же производстве, выдала заключение о реабилитации комиссара Попельского Эдварда с полным восстановлением прав». В соответствии с заключением «пан комиссар Э. Попельский может, следовательно, принять свои обязанности в поименованном выше следственном управлении с дня 2 ноября текущего года». Накануне своего возвращения к работе в полиции Попельский, уже давно побрившийся и искупавшийся, сидел в своем кабинете, ел типичный львовский завтрак, то есть дрожжевой рогалик с повидлом, запивал его кофе со сливками, посыпанными тертым миндалем, и читал это письмо раз, наверное, в сотый. Он всматривался в каждую печать, в каждый завиток подписей. Положительное решение не только полностью меняло его жизнь, не только избавляло прежнего частного детектива от необходимости уговаривания различных подозрительных индивидуумов, которые его наделяли своеобразными и грязными поручениями, не только позволяло ему составление планов — оно, прежде всего, восстанавливало ему достоинство высокого государственного чиновника, а поэтому давало силу и уверенность в себе. Он возвращался на свою старую дорогу, на которой получил столько побед, углублялся снова в наезженную колею, на которой было тоже немало поражений. Вот он снова окажется в хорошо знакомом себе мужском мире, где повседневностью являются алкоголь и общение с бандитами, ругательства, вульгарные шутки и смертельный риск, добыча информации шантажом и допросы на грани садизма. Вот снова он окунется в работу, пахнущую страхом и цинизмом, где всей красотой мира служат засохшие папоротники на подоконниках и проблески хитрости в красивых глазах допрашиваемых шлюх. Этот мир был естественной средой Попельского, как Антей из земли, так и он черпал из него силу, которой наслаждался, если видел, что вызывает страх у преступников и интерес у женщин. Этим мрачным октябрьским утром он должен проверить, есть ли все еще тот другая, эротическая, ценность его должности. Он хотел испытать, силой своего статуса удастся ли ему соблазнить журналистку, которая проведет с ним интервью. Это утро должно быть испытанием его эрекции, которая вместе с утратой звания комиссара стала слабой и несколько раз болезненно того сорокалетнего подвела. Сбросил с себя пижаму и голым подошел к вешалке, на которой уже накануне приготовил одежду. Надел на себя кальсоны и майку с длинными рукавами, после чего обе эти части нижнего белья соединил между собой пуговицами. Не слишком крепко, ведь скоро будет раздеваться! Еще раз проверил, что коричневый галстук с желтыми ромба хорошо гармонирует с темным шерстяным пиджаком и эксцентричной кремовой рубашкой. Кивнув одобрительно головой, он одел все это, соединил манжеты запонками, поправил ремешок часов марки «Шаффхаузен», галстук заложил живописными складками и прикрепил бриллиантовой заколкой, резиновой грушей распылил одеколон на бычьей шее и на гладких щеках, после чего надвинул на глаза шляпу, обул блестящие, как зеркало, ботинки, и вышел из спящей квартиры. Закрывая дверь и застегивая пуговицы пальто, слышал неохотные и даже гневные крики своей дочери, которая — только что разбуженная служанкой Ганной — выражала неодобрение в отношении школьных обязанностей, чувствовал запах кофе и пирожных, глазами воображения видел, как его кузина Леокадия включает радио и втирать ароматный крем в щеки. Отогнал от себя эти приятные и притягательные семейные картины, которые его призывали остаться дома. Вот имел перед собой видение эротической добычи. Лучше было бы, если бы среди своих близких он остался, выпил кофе с Леокадией и ребенок проводил в школу. Сбежал быстро по лестнице. Решительным шагом вышел из своего дома на Крашевского, 3 и направился в сторону университета. В киоске, стоящем у его здания, купил «Польское слово» и папиросы. Облака, которые с рассвета висели над Львовом, были пронизаны там и сям холодным и ненадежным солнцем. Почерневшие кучи снега, столкнутые лопатами дворников на края тротуаров и изрезанные желтыми струями собачьей мочи, мешались ужасно и поднимались высоко над поверхностью проезжей части. Напоминали берега реки, в которой вместо воды текла желтоватая каша, состоящая из песка, остатков снега и конских экскрементов, разъезженных колесами телег и автомобилей. Проклятая река грязи. Даже в Аиде такого не было, — подумал он. Попельский не переносил осенне-зимней погоды по одной, главной, причине — во время повсеместной слякоти не мог держать в соответствующей чистоте своих ботинок, к которым прилеплялись нечистоты улице. Так было и сейчас. Сплюнул сердито на кучу снега у банка ПКО неподалеку от пассажа Хаусманна и через некоторое время перескочил проезжую часть улицы Легионов, по которой текла река грязи. На Гетманских Валах остановился на некоторое время у памятника Яну III Собескому. Поднял там свои ноги в ботинках, поставил их на ступеньки памятника и кусочком приготовленного заранее с этой целью лигнина вытер тщательно носок обуви. Он посмотрел на деревья, окружающие Гетманские Валы, на конце которых возносилось мощное здание Большого Театра. Это там в гримерной своего друга балетмейстера Юлиуша Шанявского он назначил встречу журналистке из «Нового века». — Никто нам не помешает, — сказал ей вчера по телефону. — В отдельной гардеробной. Особенно по утрам. Там никого не будет. Она согласилась без колебаний. Не спросила ни о странном времени интервью, ни о еще более странном месте его проведения. Попельский воспринял это как поощрение. Был вторник 31 октября 1933 года. В семь утра похотливый самец готовился к эротическому завоеванию. Лучше было бы для него, если бы сдержал в этот день свою похоть. * * * Спустя несколько дней пан Михал Гладыш, почтальон Почтового отделения номер 17, готовился к работе. В эту субботу, как всегда, должен был доставить абонентам выписанные ими газеты. Суббота отличалась, однако, от других будних дней, что к ежедневным газет добавлялись еженедельники, которые дополнительно отягощали сумки почтальонов. Отделение номер 17 на площади Гошевского относилось к восточному району Львова, а среди них районам вилл. Гладыш сильнее всех их не любил. В обычных домах свое распределение газет и еженедельников размещал гораздо быстрее, потому что в одном подъезде жило нередко несколько абонентов, зато в районах вилл тратил много времени, крутя педали часами на шатающемся велосипеде от дома до дома, от калитки до калитки. Хорошо, что хоть в субботу доставляли ему газету домой и не должен ходить за ней сам на почту! Проклиная в душе бездушие начальников, которые никак не реагировали на его просьбы о новом велосипеде, он решил — как обычно перед субботней работой — уделить себе день и почитать кое-что. Он просмотрел мельком «Спортивный курьер», надул презрительно губы на украинский «Голос народа», только воскресный выпуск «Нового века» привлек его внимание. Ибо наткнулся там на интервью с комиссаром Попельским, который после нескольких лет, проведенных в должности частного детектива, снова возвращался в следственное управление. Гладыш хорошо знал Лыссого, потому что подрабатывал себе к официальной государственной пенсии пенсию неофициальную — на протяжении многих лет был платным полицейским информатором. Поэтому с большим любопытством читал интервью с человеком, которого знал и которого даже немного боялся. Заинтересовали его особенно темы личные, которые журналисткой обсуждались с огромным удовольствием. Вопрос. Сколько лет вашей дочке Рите? Ответ. О, это настоящая барышня. Скоро исполнится тринадцать. Вопрос. У нее есть какие-то внешкольные интересы? Собирает марки? Ездит на велосипеде? Ответ. Любит животных. Быть может, я куплю ей маленькую собачку, но сначала она должна это заслужить и лучше учиться. Вопрос. Хочет ли она быть известной и знаменитой, как папа? Вы, пан комиссар, являетесь для нее примером? Если да, то в каком смысле? Ответ. Много вопросов (смех). Нежелательно, чтобы полицейский был образцом для подрастающей барышни. Есть зато такой взгляд, что девушка выбирает себе мужа, похожего на собственного отца. Не хотелось бы, чтобы эта народная мудрость исполнилась в случае Риты. Вопрос. Почему это? Не хотел бы пан комиссар иметь полицейского зятем? Ответ. Я бы не хотел иметь зятя, подобного себе. А полицейские имеют схожие характеры. Они недоверчивы и категоричны. Нет, никогда такого зятя! Почему? Ответ прост. Рано или поздно мы достали бы пистолеты (смех). Вопрос. А вы для Риты пример в какой-то другой области? Что после вас она унаследовала? Ответ. К счастью, мало… Она унаследовала красоту и актерский талант после своей усопшей матери [она была известной актрисой сцен венских и львовских сп. покойная Стефания Горгович-Попельская — прим. ред.] и хочет быть в будущем актрисой. Никак не может понять, что эта далекая цель предваряется несколькими целями близкими. Не станет актрисой, если не сдаст экзамены, а не сдаст экзамены, если не овладеет, соответственно, хорошо, например, решением уравнений. А, отвечая строго на ваш вопрос, могу сказать: да, я образец для моей дочери, потому что она унаследовала или подражает одному из моих качеств… Вопрос. Что это за качество? Ответ. Упрямство. Пан Гладыш, услышав шум, сопровождающий открытие кухонной двери, поднял голову от газеты. Его жена стояла у стола и протягивала к нему руку с каким-то официальным, запечатанным письмом. — Тегусь забыл, Мишка. — Она радостно улыбнулась. — Я сумыр для тебя резала, и это у братруры лежало. — А чего ты зубы сушишь? — рявкнул Гладыш. — Это же записка о новом подписчике, с сегодняшнего дня я ему «Новый век» доставляю… Видишь, он почти в Углинском лесу живет. На хавиру через ту позже возвращаться буду. Это так хекный для тебя? Пани Гладышева покачала грустно головой. Ее муж тяжело встал из-за стола. Для всех — а особенно для героя интервью — было бы лучше, если бы это заявление нового абонента затерялось где-то около духовки пани почтальонки. * * * Несколько дней назад Попельский сидел, рассевшись как паша, в гардеробной Шанявского и присматривался к журналистке пани Казимире Пеховской. Она выглядела так, как будто позировала для изображения «Экстаза» Подковиньского. Она была пухленькая, веснушчатая и огненно-рыжая. У нее была удивительно светлая кожа, которая в Попельском вызывала наибольшее беспокойство и вожделение. Он задавался вопросом с самого начала, как сильно контрастировала кожа ее ягодиц с его темными чреслами и бедрами. Убранство гардероба балетмейстера Шанявского было декадентским, знойным и неприличным. Вокруг висели мягкие розовые боа, на полу разбросаны бархатные подушки, в воздухе почти ощутимо витал запах духов и пудры, печь зияла жаром, провоцируя для скидывания одежды. — Я соглашусь на интервью для вашей газеты. — Он вспомнил вчерашний разговор с главным редактором «Нового века» паном Ласковницким. — Но то, что скажу, может вашим читателям показаться не очень интересным, потому что я не буду отвечать на личные вопросы. — Я пришлю вам такую журналистку, мой пан, — обещал тогда главный редактор, — которая все, что из вас вытянет. Она способна на самые большие жертвы, мой пан… — Замужем? — Ах, вот в чем дело? — пан Ласковницкий рассмеялся. И что с того, что замужняя, — думал Попельский, глядя на пани Пеховскую, — отчетливо видно, что ей здесь нравится. Она приняла мое приглашение в странное уединенное место, зная, что мы будем тут совершенно одни. Ну дай мне еще какой-то знак, красотка, что ты хочешь того же, что и я.